Наум Перкин - Эпитафия без елея. Страницы воспоминаний партизана

• Название: Эпитафия без елея. Страницы воспоминаний партизана
• Автор: Наум Перкин
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2013
• ISBN: 978-985-6937-77-7

Страницы воспоминаний партизана Наума Перкина (1912–1976), основанные на документальном материале, были одной из первых проб правдивого, без идеализации и приукрашивания, отражения партизанской борьбы. Но именно поэтому, по мнению рецензентов «эпохи застоя», в повести «нет правды про партизанскую войну» и книгу «ни в коем случае издавать нельзя».

Только после смерти Наума Перкина, благодаря усилиям Софьи Ефимовны, его жены, повесть (с многочисленными купюрами, переделками, такими, что и первоначальный текст почти неузнаваем) в 1982 г. под названием «Я стал партизаном» вышла в свет, как и другие книги автора. Настоящее издание представляет его повесть «Эпитафия без елея. Страницы воспоминаний партизана» (1967) без купюр.

Наша цель – напомнить литературным критикам, читателям, соотечественникам о литературном наследии Наума Перкина, показать ту его правду жизни, которая в силу обстоятельств и времени была скрыта от нас.

---

Не терпится. Уж лучше не думать. А тут холод, неподвижность. Делаю шаг и еще шаг по проложенной в мягком снегу тропе, ведущей из лагеря, потихоньку удаляюсь от своей ели, не думая в это время, что нельзя этого делать. Останавливаюсь, прислушиваюсь, шаг за шагом возвращаюсь на старое место, потом начинаю все с начала. В один из моментов, когда порядочно-таки отошел от ели и остановился, послышалось мне, будто что-то со стороны лагеря не то прошуршало, не то скрипнуло в снегу, потом все затихло. Стал приближаться к своей ели, уже почти вступил под ее широкий густой шатер, как вдруг, без особого скрипа и топота, вынырнули откуда-то люди… Наши же партизаны! Обступили, окружили меня. Чертыхаются, угрожающе потрясают винтовками. Что за дьявольщина! Почему так смотрят на меня? Ведут в лагерь, как под конвоем. Еще хорошо, что не отбирают винтовки. Поворачиваюсь к одному, другому, ища ответа, – ругаются. Лишь у навеса кто-то взглянул на меня с веселым любопытством, ткнув пятерней в спину. И на том спасибо.

Проборку мне учинили в балагане. Горько и смешно. Железнов скорее смущен, чем сердится и негодует.

– Что же это вы, а? Привел смену, смотрю – а там никого… Лишь укатанная дорожка… Свистнул тихонько – никакого ответа…

– И что вы подумали? Сбежал, что ли?

Железнов замялся. Так и не ответил. Отвернулся, уставился в огонь.

Зато ребята стали шумно потешаться над моим «бегством». Почти все закурили цигарки и смотрели, как я разматываю обледенелые портянки, растираю и грею закоченевшие ноги.

– Так расскажи, Коля, как ты ходил к немецкому коменданту чай пить.

– Да брось ты, он к молодке бегал.

– Слушай, брат, как это ты не побоялся?

– Парень он смелый, – от меня ждали какого-нибудь ответа.

– Просто гулял по проспекту, чтобы веселее было, – сказал я под общий тон, закуривая.

– Та нэ слухай их, лучше поиж на, – предложил Петро, украинец из Казахстана, исполнявший обязанности повара. Он дал мне в руки котелок с густым супом и добрый ломоть хлеба, подтолкнул под бок и, став на корточки, отвернулся к огню. Его острое лицо с хищным носом казалось огненно-красным. Я стал жадно есть.

– Спать, ребята! – сказал Железнов, стараясь, чтобы это звучало как команда.

Я забрался на свое место, накрылся ватником, чувствуя, как ноги и бедро ласкает теплый воздух, и думая о том, как мне все-таки повезло, как это хорошо, что я здесь, что пылает костер, поверху стелется дым, а там, за изголовьем, за шалашом – мороз, лес, снег.

Вскоре я понадобился самому Малькову как переводчик.

Утром узнаю, что люди отправляются куда-то – все, кроме меня да юнца Алеши, которого в шутку звали Двадцать четвертый (он был 1924 года рождения; этакий розовый ребятенок, очень уж простодушный малый). Меня это здорово задело. Когда, уже собравшись, Железнов снова забежал зачем-то в шалаш и мы ненадолго остались одни, я возьми да и выскажи все, что на душе у меня было.

– Товарищ Железнов, до каких же пор будете держать меня тут за сторожа?

Думал, что застигну его врасплох своим вопросом, но ошибся. Уже выходя, повернулся ко мне, чуть выпрямился и, улыбаясь своей застенчивой улыбкой, дружелюбно-просто ответил:

– Куда же вас в таком виде брать-то? Приоденетесь малость, тогда и…

– Кто ж обязан меня одевать? Кормить да еще одевать… В бою и приоденусь! Хватит!..

– Ну, не усложняйте, давайте так. Скоро пойдете – ладно? Что мне оставалось делать? Смирился и на этот раз.

К вечеру того дня и подоспели трофеи. Ребята вернулись с задания шумные и веселые. Накинулись на горячую похлебку. Грели ноги и поясницы. Был я как непрошенный гость на чужом пиру. Но кто-то решил меня обрадовать: подсунул шинельку, трофейную.

Железнов попросил:

– Ну-ка, примерьте.

Я стал примерять, стоя на коленях. Было неудобно стоять так, да еще неловко под взглядами.

– Немец! Чистый немец! – вскрикнул, вскакивая с места, Алеша. Он показывал на меня пальцем, и на его лице был не то страх, не то детский восторг.

Но меня ждало и нечто другое: целая немецкая почта, оказавшаяся в отбитом обозе. Я и накинулся на нее. Костер то разгорался, то опадал, свет от него прыгал, расплывался. Я же читал и читал, мобилизуя свои познания в немецком языке, будто искал ответа на вопрос: кто же они, эти немецкие солдаты, которые пришли в нашу страну убивать и завоевывать. Хотелось, чтобы чужое и враждебное само себя объяснило. Сполна объяснило. Но вот среди хвастливых посланий стали попадаться другие письма – и тревожные, и грустные, даже поэтично-грустные, потому что говорилось в них о юности, школе, родном доме. Потом я неожиданно натолкнулся на корреспонденцию особого свойства.

«Мое почтение, фрау Эльза! – писал обер-ефрейтор Иоганн Драт. – Ваши претензии смешны и напрасны. Как Вы только могли отважиться предъявить их мне, боевому и добропорядочному немецкому солдату, который вот уже три года как честно выполняет свой священный долг перед фюрером и фатерлянд? Вы пишете, что ребенок, которого недавно произвели на свет, это будто мой ребенок и что Вы можете это доказать. О каких доказательствах и каком отцовском долге говорите Вы, Эльза? Я знаю лишь один долг – перед фюрером и фатерлянд. Перед ними я безупречен и чист, как стеклышко. Я примерный солдат, Эльза! Напрасно морочите голову себе и другим. Никто Вам не поверит, и ничего Вы не докажете. Почему, интересно знать, избрали Вы жертвой именно меня? Думаете, я не знал, сколько у Вас перебывало всяких – и летчиков, и танкистов, и артиллеристов, и саперов. Вы и тогда, когда я приезжал в отпуск, ухитрялись назначать тайные свидания не одному мне. Думаете, я не догадывался, что ищете дурачка. Но не на такого напали! Да будет Вам известно, что я всякий раз принимал надежные меры предосторожности, и никаким моим сыном не может быть этот ваш новоиспеченный байструк. Я сам рассказал о Ваших хитрых уловках моему ротному командиру, герру Гауптману, и он всецело на моей стороне. Хорошенько запомните это, крошка, и попробуйте только заикнуться! Худа Вам не желаю, ей-ей. Надеюсь, Вы поняли меня и будете умницей? Хайль Гитлер!»

Перевел я это письмо и кое-кому прочитал. Пришлось делать это еще не раз. Письмо имело шумный успех.

– Ну, и сукин же сын, а? – комментировал один.

– Вот тебе хайль Гитлер! – заключил другой.

Так дошло до начальства, что я кумекаю по-немецки. Это, да немецкая шинель, да винтовка такая – не основание ли для клички «Немец»?..

Ночью стал меня душить дым, едкий и горький. Я проснулся от этого дыма, от духоты и от истошного крика: «Немец горит!.. Вставай!.. Немец горит!..» Я все понял, когда Алеша – он-то и кричал – стал хватать меня за ноги, пытаясь стащить с нар, и в то же время увидел и почувствовал, как от моего ватника валит черный удушливый дым. Я вскочил, волоча за собой дымящийся ватник, рванул и отдернул плащ-палатку, закрывавшую выход из шалаша, – и в снег его, топтать ногами, зарывать. А дым все валил и валил, пока не выгорел весь низ, чуть ли не вся правая пола. С таким-то общипанным одеянием я вернулся в шалаш, встреченный сочувственным смехом ребят.

На следующий день меня и потребовал Мальков. Командирская изба. Светло, солнце растопило сверху наледь на оконных стеклах. Стол накрыт самотканой полотняной скатертью. Но за столом никто не сидит. Мальков и Поляков – они только вдвоем в избе – стоя толкуют о чем-то у края стола. Комиссар курит толстенную самокрутку, густо дымит.

– Чем этот не немец? – улыбаясь, сказал он, подойдя ко мне поближе. Даже дотронулся до ворота моей шинели, осматривая с головы до ног. – Остается только сменить шапку да лапти.

– Не все сразу, товарищ комиссар.

– Будем допрашивать немца. Сможешь переводить?

– Попробуем.

Похоже было по настроению Малькова, что предстоит важная церемония и он придает ей немалое значение.

Вот и ариец – двухметровый, в расстегнутой шинели, без шапки. Дрогнул, когда конвоир вышел и он оказался лицом к лицу с Мальковым. Кто же тут наиболее чистый тип арийца? У Полякова тонкий аристократический нос, белый лоб. В чуть сощуренных глазах Малькова густеет синевато-стальной отлив. Роста, пожалуй, они одинакового. Немец – вовсе не белокурая бестия, даже темная щетина выступила на щеках. Лицо длинное, увесистый подбородок, но что за глаза – покрасневшие и слезящиеся, а нос уродливо вдавленный от переносицы чуть ли не до ноздрей.

– Спроси, как ему ночевалось, – обратился ко мне Мальков. Когда я перевел, пленный захныкал и пожаловался: у него отобрали часы и фотокарточку. Поляков приказал все это принести.

– Что он делал в деревне?

– Заготавливал продукты.

– А дома он не жег?

– Решительно отрицает.

– Где он служил?

– В хозяйственном взводе.

– Врет, сукин сын. А номер части?

– Говорит, в хозяйственном взводе. Особая команда при комендатуре.

– Он ефрейтор. Поди, член фашистской партии? Правда?

– Bist du National-Sozialist, ja? – сам спросил Мальков. Немец даже затрясся: