Юрий Гельман - Минтака Ориона

• Название: Минтака Ориона
• Автор: Юрий Гельман
• Жанр: Социально-психологическая фантастика
• Год: 2015

Кто мы, человечество? Откуда пришли на Землю? В чем смысл бытия каждого и в чем миссия избранных? Где искать ответы – в каких краях и в каких столетиях, на Земле или в звездном небе? Люди, одержимые общей идеей, порой способны преодолеть любые расстояния и повернуть вспять неподатливое время, даже если для этого приходится рисковать жизнью. Что объединило бизнес-леди, талантливого художника, гениального ученого-физика и бывшего офицера «спецназа»? Какие зигзаги судьбы свели их в одну команду? Какая цель указала путь в далекое прошлое? Как проявили они себя рядом с Великой императрицей и ее фаворитами? Какой след оставили в судьбе России? Оказалось, что там, в дебрях истории, в лабиринтах интриг, мистических загадок и героических приключений можно не только отыскать ответы на все вопросы. Можно найти себя…

---

Тогда, не теряя ни секунды, Эндрю помчался к трапу и в несколько прыжков оказался на верхней палубе. Зорким взглядом окинув поле битвы, он заметил сэра Алекса, который стоял на капитанском месте в окровавленном кителе. Капитан был ранен в плечо, и только мужество и долг королевского офицера не позволяли ему покинуть свой пост. Уже вовсю шла рукопашная схватка, превратившаяся в кровавое месиво тел. Уже не понять было, кто француз, а кто англичанин, кто нападает, а кто обороняется. Но одно сразу бросилось в глаза Эндрю: несколько человек упорно пробиваются к сэру Алексу, укладывая на палубу одного за другим защитников капитана.

Тогда Эндрю, не раздумывая, бросился на помощь тому, с кем сегодня вечером собирался ужинать и кому готовился рассказать о себе почти правдоподобную историю. Когда он вскарабкался на капитанский мостик, четверо французов с мокрыми красными шпагами окружили сэра Алекса, уже не способного сопротивляться.

Ворвавшись в их круг с криком «киай!», Эндрю в несколько мгновений раскидал нападавших, нанося им сокрушительные удары голыми руками, а последнего, так и не успевшего ничего понять и даже вскинуть шпагу, он свалил своим любимым «йоко-тоби-гэри» – ударом ногой в прыжке. Затем, подхватив подмышки ослабевшего сэра Алекса, Эндрю потащил его в каюту, где уложил на койку, сорвал с него китель и туго завязал рану порванной на лоскуты простыней.

– Оставайтесь здесь, – будто приказывая, сказал Эндрю, – пока вы находитесь здесь, вы в безопасности.

С этими словами он вышел, чтобы помочь своим новым товарищам довершить разгром французского фрегата.

Когда все было кончено, Эндрю вернулся в каюту капитана, возле которого уже колдовал корабельный лекарь. Было заметно, что сэру Алексу стало значительно лучше, хотя он успел потерять много крови. Увидев на пороге своего спасителя, капитан Хендерсон сел на кровати, и глаза его сверкнули предательской влагой. Протянув здоровую руку в сторону Эндрю, он сказал слабым, но уверенным голосом:

– Сударь, я ничего не знаю о вас. Я не знаю, кто вы и откуда. Но теперь это не имеет для меня ровным счетом никакого значения. Вы спасли мне жизнь, теперь я ваш должник навсегда.

* * *

Когда Сергей открыл глаза, рассеянный молочный свет позднего осеннего утра стлался по спаленке. Он потянулся, зевнул. Соломенный тюфяк зашелестел под ним, пряно напухлилась подушка, туго набитая куриным пером. «Господи, хорошо-то как!» – подумал он.

Обведя взглядом комнатку, он обнаружил чистенькие кремовые занавесочки на двух оконцах, грубо сколоченный стол да лавку под ним. Из угла, косясь недоверчиво, смотрел на Сергея сам Иисус в позеленевшей рамке.

Вошла хозяйка, полная до круглости, румяная женщина лет пятидесяти с лишним, прямая противоположность хозяину – сухонькому, как осенний лист.

– Проснулся, милок! – сказала она ласковым голосом. – Ну, и славно. Сходи-ка на двор, оправься. А я уж завтрачек на стол поспею.

– Спасибо, хозяюшка, – сонно ответил Сергей, потом, потерев лицо ладонями, спросил: – А что мы пили вчера?

– А медовуху, Сереженька, ее самую, – ответила женщина. – В тягость пошла, да?

– Нет, все хорошо, – сказал Сергей. – Только ничего не помню я: что было, да как…

– Вот через то и пьют наши мужики беспробудно. Чтоб забыться, да! – резюмировала хозяйка.

Сергей натянул джинсы, пошарил ногами под кроватью в поисках кроссовок, но наткнулся лишь на грубые кожаные туфли с деревянной подошвой. Ничего не оставалось делать, промедление было, как говорится… Так, в джинсах да чужих туфлях на босу ногу, еще накинув на голое тело свою куртку, он выскочил во двор.

В конце дома, как его продолжение, располагался дровяной сарай, за ним – коровник да еще дальше курятник. Все было добротно сколочено, ухожено. В дальнем углу двора, на яме, Сергей обнаружил избушку с характерным запахом, нырнул в нее, не раздумывая.

Было довольно холодно, сыро. День занимался пасмурный, неяркий, как все остальные в конце ноября.

Никифор Лыков, выходя из хлева, где задавал корм корове и той, вчерашней лошаденке, споткнулся вдруг на пороге, ляпнулся на живот. Увидев Сергея, торопливо идущего через двор обратно в дом, резво подскочил, отряхнулся.

– А что, Сережа, – обрадовано предложил он, – на похмелочку тяпнем по стаканчику?

– Нет, что вы, Никифор Петрович, – возразил Сергей. – Мне вчерашнего с головой хватило.

– Да-а, – философски протянул Никифор, – слаб нонче мужик пошел. Оно, конечно, дело твое личное. Как знаешь.

С этими словами, да еще похлопывая его по спине, Никифор ласково втолкнул Шумилова в избу.

Вареная картошка с жареным луком показалась Сергею самой вкусной пищей, что ему до сих пор доводилось есть. А о таком молоке, что в глиняном кувшине поставила на стол хозяйка, вообще оставалось только мечтать.

– У нас в Москве, – сказал он, – либо два с половиной процента жирности, либо вообще порошковое. Иногда пьешь и молока не чувствуешь.

Гостеприимные хозяева молча переглянулись. Никифор Петрович потянул второй стаканчик медовухи, смачно так, с кряком, кинул в рот кусок парящей картофелины, неторопливо прожевал.

– А ты, Сереженька, по какому делу, стало быть, в Петербург идешь? – спросил как бы невзначай.

– Да вот… – начал было Шумилов, но потом вдруг подумал, что если станет что-то конкретное рассказывать, – мало что не поймут его крестьяне, а еще, того хуже, сумасшедшим посчитают. И он продолжил, стараясь упростить свою речь: – … хочу рисовать там. Художник я.

– Вона! – воскликнул Никифор Петрович. – Поговаривают, знатное это дело – людей рисовать. Большие деньги можно иметь за ремесло подобное.

– И я на то надеюсь, – просто ответил Шумилов.

– А у нас ведь, в деревне, свой художник тоже имеется! – воскликнула Мария Ивановна.

– Да кто? – переспросил Никифор. – Чего башку гостю дуришь?

– Как кто? А Фомка Белый, дьячок наш.

– Тьфу, дура-баба! – сплюнул Никифор. – Разве ж то художества? Видел я его картинки: мазня, да и только.

– А мне можно посмотреть? – спросил Шумилов.

– Так то не задача, – ответил Никифор. – Однако же, пустое все. Сейчас пойдем, коли охота есть.

– Есть.

И после завтрака, одолжив гостю свои ботинки-грязеступы, промазанные гусиным жиром, чтоб не мокрели, да еще кафтан с меховой оторочкой – «уж больно ты, Сереженька, одет по-легкому» – Никифор повел гостя к Фомке Белому.

Небольшая церквушка о три луковки, да с колоколенкой, чистенько выбеленная, хотя и потускневшая от осенних дождей, стояла, как водится, на пригорке почти посередине деревни. Службу в ней отправлял отец Онуфрий, в миру Севостьян Жмаев – мужик, как и все, пьющий, от того и сердобольный. Никогда и никому от него отказа не было: ни в причастии, ни в покаянии, ни в отпевании, ни в крестинах. А поскольку те или иные события случались постоянно, то и отца Онуфрия трезвым уже давно никто не видел.

Оторвав глаза от требника, он как раз посмотрел в окошко, когда Никифор Лыков с Сергеем приближались к церкви. Засуетившись и оправляя рясу, Севостьян потрусил к двери, распахнул ее и вывалился на белый свет, левой рукой крест поглаживая нагрудный, а правую, в знак приветствия, вверх подняв.

– Ага, Никифор! – осклабясь, произнес батюшка, косясь на Сергея. – Небось, московского свово гостя привел?

– Именно так, батюшка, – ответил Никифор, целуя крест и руку священнику.

Шумилов, будучи человеком верующим, безо всякого стеснения, а, напротив, ощущая в себе прилив каких-то особенных эмоций, повторил вслед за Никифором целование креста и руки. От сухих, подрагивавших пальцев отца Онуфрия сильно бил запах чеснока.

– А ты откуда знаешь про гостя-то? – спросил Никифор, дивясь осведомленности батюшки.

– А Господь мне весточку принес! – ответил тот, вздымая сизое лицо к небу, от чего его мутные голубые глаза как-то враз посветлели. – Да Авдотья моя спозаранок была у кумы, та ей и рассказала.

– Это моя Мария, чтоб ей пусто было, разнесла! – в сердцах сплюнул Никифор.

– Не гневи Бога, плевалка! – приструнил отец Онуфрий. – И бабу понапрасну не клейми!

Никифор враз притих, сгорбился.

– А ты, стало быть, из самой Москвы идешь? – величественно сложив ладони на кругленьком животе, спросил батюшка.

– Да, – ответил Сергей. – Вот, хочу ремеслом в Санкт-Петербурге заняться. Живописью.

– Иконы писать хочешь? – спросил отец Онуфрий.

– Для иконописи техника нужна особая. А я не знаком с ней.

– Мне сии тонкости неведомы, – сказал батюшка. – Это ты к Фомке обратись, к дьячку мому. Тот тебе все выложит и разъяснит. Враз уразумеешь. Он у меня начитанный, собака! Тебя-то как звать?

– Сергей.

– Ну, вот, стало быть, заходи. Фомка тут, при церкви, в кельюшке живет. Сейчас же и познакомитесь.