Александр Солин - Аккорд. Роман в трех частях

• Название: Аккорд. Роман в трех частях
• Автор: Александр Солин
• Жанр: Русское современное

Этот роман вместе с двумя предыдущими – «Неон, она и не он» и «Вернуть Онегина», завершает трилогию, появлением своим обязанную попыткам автора заглянуть за кулисы любви.

Любовь к дьяволу ничем, по сути, не отличается от любви к ангелу. Пламенная преисподняя и сияющий рай одинаково любезны ослепшему влюбленному, для которого изъяны его возлюбленной – досада того же порядка, что и столкновение с комаром. Приблизительно так, находясь на пороге взросления, рассуждает герой романа, пока жизнь раз за разом не доказывает ему обратное и не приводит к выводу, что о том, как и для чего мы любим и страдаем, знает химия и кто-то еще, чьи прищуренные черные глаза проступают в эту пору сквозь маяту томительных снов.

Художественный трактат о любви, иллюстрированный личным опытом автора – первое, что хочется сказать по прочтении романа. Настолько переживания героя ярки, выразительны, искренни и психологически точны. Думается, однако, что личный опыт лишь помогает автору сформулировать то великое и вечное, что происходит между мужчиной и женщиной из века в век.

«Литература – это гипноз. Когда я скажу: «Три!», вы заплачете» – настаивает автор романа. Разве те из читателей, кто злому и безжалостному, как перестрелка электронному языку предпочитают легкие и прозрачные словесные кружева, могут пройти мимо такого заявления? Превосходный стиль, красивые мысли, незаурядные чувства и великодушная мораль – разве не таким должен быть неформат? Попробуйте роман на вкус! А вдруг заплачете?

Возможно, те из читателей, что знакомы с предыдущими романами трилогии, испытают ощущение узнавания. И это неудивительно: сочиняя мелодию любви, влюбленные всей Земли пользуются одним и тем же ограниченным числом нот. Хотелось бы надеяться, что упомянутое узнавание, возникни оно, будет скорее приятным, чем досадным.

---

С чем сравнить те дерзкие, непочтительные к женской участи откровения бывалых малолетних матросов, что изрекались ими с верхней палубы плывущего среди звездной бездны корабля моего отрочества? Наверное, только с богохульством отпетых пиратов. Такое впечатление, что у них не было матерей, и свое происхождение они вели от безымянных волчиц. Я слушал их с тайным стыдом, не особо заботясь о том, что половой авторитет малолетних разбойников подкреплялся лишь щербатой ухмылкой, вонючей папиросой, прищуренным глазом и непомерным сквернословием. Да и правда ли, что в каждом порту их ждала девушка?

Обозначая женщин хмыкающей кличкой «бабы», они втаптывали их прелести в грязь с тем же воинственным чувством, с каким защищали себя от собственной похоти средневековые монахи. Извращенные, опасные гимны воздержанию, уместные, быть может, в богоугодных заведениях и в кругосветном плавании, но не на виду мирского континента. Кто был тот древний, получивший отказ неудачник, что изобразив в отместку растянутыми губами самую сакральную часть женского тела, испустил сквозь них свою звенящую злость, снабдил ее двусложным проклятьем и фальшивой монетой запустил в жизненно важный, круглосуточный словооборот? Кто бы он ни был, своей цели он достиг: к материку я подплывал с крепнущим мужским достоинством в кулаке, чье гордое, стерильное одиночество нельзя было, как мне тогда внушалось, доверить ни одной из женщин.

Подросток является таковым только в глазах взрослых, в то время как сам он видит себя взрослым гораздо раньше, чем им становится. Но даже если он уже курит и ругается матом, его любовное чувство в эту пору абсолютно и бескорыстно. И только этим он, по существу, отличается от взрослого мужчины. Всему свое время: как плачет от восторга согрешивший монах, так в нужное время влюбляется самый рьяный хулитель женского пола. Весной, видите ли, в мужчинах просыпается то, что дремлет в веках.

В тринадцать лет, после двухлетнего карантина и за год до моей встречи с Ниной я пережил два коротких увлечения, отмеченных в первую очередь гулом сходившей с моих размороженных чувств лавины детского цинизма. Именно тогда мои предпочтения обрели имена, лица и повадки. Чудные, надо сказать, имена, прелестные лица и повадки! И если их нет в моем аккорде, то только потому, что они оказались лишь форшлагами к будущей тонике. Для тех, кто не знает, что это такое, поясняю: форшлаги – это легкие и короткие, как моргание нотки, без которых немыслим джаз любви. Словно зыбкая золотая мошкара вьются они вокруг основных ступеней лада, обнаруживая долготу, широту и прозрачность музыкального пространства. Каждому из нас, смею вас заверить, приходилось быть форшлагом, даже если мы об этом не подозревали. Другое дело, что кого-то такая подсобная роль устраивает, а кого-то нет.

В ту пору я впервые познал окрыляющую силу взаимности, пусть даже и мнимой. «Васильев, я тебя люблю!» – читал я подсунутую мне на перемене записку и после ломал голову над тем, кто мог ее написать. Я искал ответ на лице моей очередной возлюбленной, но на меня смотрели безмятежным карим взором, лишенным всяких следов смущения. Мне ничего не оставалось, как приписать авторство ей и возрадоваться. Верный образ у героя, я несколько дней донимал мою избранницу утомленными, снисходительными взглядами.

Когда кто-то долго на вас смотрит, вы обязательно обернетесь. Так и я: однажды, беспокойно обернувшись, я поймал ускользающий взгляд неуклюжей близорукой одноклассницы и догадался, кто был настоящим автором признания. Разочарование было так велико, что затопило костер моего безответного чувства, и он, обдав меня шипящим паром обиды, потух. В отместку я переадресовал волны моей любовной энергии подруге бесчувственной милашки и быстро добился ее внимания – столь же капризного, как и ревнивого. Все это я сообщаю для того, чтобы вы знали, в каком непростом положении я оказался накануне встречи с Ниной.

2

Опрятным золотом сияет строкою красной новый день…

Уж, кажется, что-что, а день моей первой встречи с Ниной должен являться мне по первому зову и во всех подробностях. А между тем я его едва помню. И если он все же является, то только потому, что я знаю, каким должен был быть четырнадцатилетний, раскрасневшийся, принаряженный день первого сентября 1975 года в городе Подольске, что под Москвой.

Ну, вот, теперь вы знаете мой возраст. Да, я стар, но не старше Космоса: Гагарин стартовал двенадцатого, а я – тринадцатого апреля того же года. Разумеется, своим признанием я рискую отпугнуть от себя весомую часть молодых читателей (если они, конечно, не сбежали еще раньше) – тех, для которых события, возрастом превосходящие год их рождения, представляют унылый исторический интерес. К тому же они убеждены, что нет ничего старомоднее и скучнее, чем любовь их родителей. На то у меня есть три возражения:

Во-первых, мы в свое время думали также.

Во-вторых, тем мальчишкам, что собираются дожить хотя бы до моего возраста, полезно знать, что их ждет после того, как они начнут бриться каждый день.

И в-третьих. Те великие и трагические, нелепые и унизительные, воспетые и оболганные события, свидетелем и участником которых я был, сегодня всего лишь мутноватый раствор в реторте новейшей истории страны – безобидный и нейтральный к тем чувствам и образам, которые я собираюсь в себе воскресить. Иначе говоря, средой обитания в моем случае мог бы быть и бронзовый век, и Древний Рим, и средние века, и даже будущие столетия. Я, знаете ли, согласен с теми, кто заявляет, что любовное чувство есть независимое, неуничтожимое и неизменное в веках основание и оправдание нашего существования. Оно материально и входит в мировой обмен веществ, говорят они. По их мнению, именно на медленном огне любви готовится космический суп из устриц созвездий, улиток галактик, раковин туманностей, мидий метеоритов, моллюсков планет, осьминогов черных дыр, морских звезд сверхновых и прочих звездных рифов. Более того: они уверенны, что когда Вселенная обратится в нуль и приготовится начать свое существование с чистого листа, то в следующей сингулярной точке не будет ни Материи, ни Времени, ни Пространства, а только бесплотный, дремлющий дух Любви. И не ее вина, что она обречена иметь дело с нашей глупостью.

Обещаю: никакого Хельсинского акта, ни мирового империализма, ни КПСС, ни КГБ, ни диссидентов, ни плодов их солидарных усилий – будущих гомункулов-олигархов. Любовь и только любовь: ничего кроме любви и ее воплощений!

Кстати, вот анекдот того времени. В Москве, у гостиницы «Националь» девушка легкого поведения отказывает американцу со словами: «Не пойду с вами, пока не уберете ваши «Першинги» из Европы!» Ну, разве такое гордое и ответственное время можно не любить?

Итак, оставляю в стороне заметенный белыми передниками и увешанный рябиновыми гроздьями пионерских галстуков школьный двор, солнечные часы тополей, невыспавшееся солнце, позевывающий ветерок, крошечные граммофоны петуний, испускающие дежурные звуки «Школьного вальса» и перевожу взгляд на Нину, имени которой в тот момент еще не знаю. Моему любопытству она представлена, как «новенькая». На ней та же коричневая форма с белым передником, что и на повзрослевших за лето одноклассницах. Располагается она, как и положено новенькой, в стороне от их возбужденной и отутюженной компании. Вижу светловолосую головку и выбеленную белой лентой косу. Вижу резной профиль и опоясанную кружевным воротничком шейку. Сведя внизу тонкие, отороченные белыми манжетами запястья, она кончиками пальцев удерживает на весу черный портфель. Он прикрывает ее коленки, и она ими нервно, по очереди его подталкивает. Плечи ее немного отведены назад, отчего под фартуком отчетливо бугрится грудь. Новое волнующее качество, которое вдруг с заметной полнотой обнаруживается у некоторых моих скороспелых сверстниц. Роста она среднего, ни полная, ни худая, ни яркая, ни блеклая, ни резвая, ни смирная. Словом, отбившаяся от стаи белогрудая птичка, не более того.

Удовлетворив законное любопытство, я обернулся к милым моему сердцу друзьям и включился в коллективное сочинение на тему, кто, где и как провел лето. Ни сердцебиения, ни искры, ни таинственных флюидов, ни открытого рта, ни прочих характерных признаков любви с первого взгляда я не испытал. Потом объявили построение, и торжество поглотило и разделило нас.

В классе наша классная усадила ее за вторую парту, мне же удалось устроиться на предпоследней в том же ряду. Это уже после и по мере того, как во мне разгорался эпохальный пожар, я приспособился как бы ненароком ронять рядом с партой какой-нибудь предмет и, подбирая его, высовывался из ряда вон, чтобы быстрым взглядом обласкать локоток моей возлюбленной (увы, все остальное пряталось за плотной стеной спин и затылков). Молчать и подглядывать – о, как мне это было знакомо!