www.litres.ru
Никита Тихомиров построил на сельской площади свой дом. Он был намного больше дома тестя, рассчитанный на растущую семью, двухэтажный, с железной крышей, навесом над входом, без резных украшений, но с большими окнами и строгими наличниками по примеру других строившихся в селе домов. Когда я увидела его, у него сохранились на двухэтажных верандах гнутые на углах стёкла, характерные для стиля модерн. В этом доме и росли моя бабушка, её братья и сёстры. Детей у Тихомировых было шестнадцать. После трёх войн, революции и репрессий осталось пять сестёр. Они были очень дружными и вместе со своими мужьями, детьми и внуками составляли единую большую родню. Бабушкиных сестёр мой сын помнит. Это его двоюродные прабабушки: Прасковья, Анна, Зинаида и Вера Никитичны, но он и я называли их тётя Паруся, тётя Нюра, тётя Зина и тетя Вера. Всё они, кроме моей бабушки, обучались грамоте в земской школе Старого Рахино. Бабушка два года ходила в церковно-приходскую. Там она научилась читать, освоила два действия арифметики, выучила Библию Ветхий и Новый заветы и решила: этого достаточно. Она любила ухаживать за коровой, готовить, накрывать стол для большой семьи, ходила в Народный дом на танцы и даже играла в народном театре. Больше всех тянулась к образованию её сестра Паруся: после земской школы она училась в Петрограде на двухгодичных учительских курсах. На их базе позже был основан Педагогический институт имени Герцена. Всю жизнь Прасковья Никитична любила русскую литературу. Вот одно её воспоминание из 1910 года, фактически из её детства, связанное с литературой: «Наш папа выписывал всякие печатные издания. Раз раскрываю “Ниву” и вижу в траурной рамке портрет Льва Толстого. Я уже читала “Войну и мир”, “Казаки”. Он был мой самый любимый современный писатель. В слезах я побежала в церковь к нашему попу отцу Андрею Ильменскому. С его дочерью Машей мы были близкие подруги и не раз говорили о Толстом. Маша, также как и я, обожала его. Отец Андрей был просвещённым человеком, я считала: он поймёт моё горе. Но когда я вбежала в храм, то решила лучше поделиться с моим духовником и бросилась к нему в ризницу. “Отец диакон, отец диакон!” Он: “Панюшка, что случилось, дитя моё?” Я: “Отец диакон, Лев Толстой умер!” А дьякон: “Ерунда! Не плачь, Панюшка. Пустяшный был человек”. Понятно, почему дьякон так сказал. Прасковья Никитична, наша тётя Паруся, этот случай вспоминала нам, внукам, не раз и в конце всегда напоминала о рассказе Куприна «Анафема», написанном им в Гатчине по реальному событию. Во время анафемы Льву Толстому протодьякон Гатчинского собора Амвросий (прототип героя Куприна) пропел громогласно на весь собор не анафему великому писателю, а Аллилуйя, т. е. Слава Толстому! Думаю, Прасковья Никитична рассказывала эту историю и своим ученикам, когда преподавала литературу. Во время учёбы ещё в земской школе Старого Рахино она была влюблена в своего учителя истории и литературы Алексея Евгеньевича Гоголева. В 1914 году её возлюбленный, её старший брат Пётр Тихомиров и десятки мужчин Старого Рахино ушли на Первую мировую войну. На прощание Петя сфотографировался в Крестцах с двумя своими сёстрами Марией и Прасковьей. Фотография в моей семье хранится уже сто лет. На ней Петя в форме солдата, моя бабушка в белом платье со вставленными строчками, выполненными её руками, а тётя Паруся в жилетке с меховыми вставками на груди, модными в 1913-14 годах и сейчас в 2013-14.
В годы Первой мировой, или, как её называли тогда, Германской, войны моя бабушка встретила свою любовь. Её избранником оказался случайно заехавший в Старое Рахино студент Петроградского института путей сообщения Григорий Рослов. Лихо она его захватила! Он гостил у родственников своих сокурсников братьев Мордухай-Болтовских. Кстати, одно время в их семье мальчиком служил в лакеях Михаил Калинин. Повзрослев и работая уже в других местах, он навещал бывших хозяев в их петербургском доме, где его по-прежнему называли Миша. Калинин был общительный, отличался грамотной, образной речью, из-за чего студентам нравилось с ним разговаривать. У друзей Григорий Рослов гостил недолго и уже собирался отправиться к родителям, но перед отъездом приехал посмотреть «Чёртову кухню» в Старом Рахино. Тётя Паруся рассказывала мне, как на середину их площади прогарцевала лошадь с открытой коляской, а в ней три молодых человека. В это же время через площадь шли три девушки. Это были сама тётя Паруся, моя бабушка и подруга их поповская дочка Маша Ильменская. Они спешили на репетицию в Народный дом, где в тот день все три играли в пьесе Фонвизина «Недоросль». «Мы с Машей хотели пройти мимо, – вспоминала она, – но твоя бабушка птицей сорвалась с места, прямо подлетела к молодым людям и пригласила их на спектакль». О дальнейшем с юмором мне рассказывал дед: «Бабушка твоя начала со сцены на меня взгляды кидать и прямо, и через плечо, я, скромный студент, только краснел. Уезжая, я спросил её адрес, написал, как требовали приличия. И тут началось! Что ни день, от неё письмо! То о Фонвизине пишет, то о Чехове! То каких пирогов она напекла для семьи. Подписывается “Твоя Марийка”. Ну, я решил, раз пишет твоя, значит моя, и письма такие хорошие. Но письма-то писала не она, а её подруга поповская дочка! – тут дедушка добродушно смеялся.
– Твоя бабушка только из Петрограда сама написала письмо родным и даёт мне посмотреть, нет ли ошибок. Я глянул – одни каракули, и в конце – “Всех чалую, ваша Марийка Рослова”.
Летом 1916 года моя бабушка, тогда сельская двадцатилетняя девушка, стала женой инженера-железнодорожника и уехала в Петроград. Григорию Рослову было тогда 25 лет.
Дедушка рассказывал, что его отец Варфоломей Рослов родился крепостным крестьянином. Я делаю вывод: это было до 1861-го года. В 17 лет Варфоломея забрали в солдаты. На 25 лет! Он служил при двух императорах Александре II и Александре III. Дома его ждала невеста.
Во времена Александра III, прозванного в народе Миротворец, Россия не ввязывалась ни в какие войны, и солдат часто направляли на строительство железных дорог. Мой прадед попал на возведение Великого Сибирского пути. Он прокладывался одновременно с разных участков. Варфоломей Рослов работал сначала на Прибайкальской территории, а затем в Китае. От дедушки я не раз слышала, как китаянки кормили наших солдат горячими пельменями. Солдаты спускались за ними с насыпи и с полными котелками рассаживались на рельсах. Китаянки уже налегке тоже поднимались на насыпь посидеть на рельсах, но у них были маленькие неустойчивые ноги (дань моде, начиная с династии Мин), и если дул ветер, китаянки падали на бок и кубарем катились вниз. Солдаты ели пельмени и смеялись. Этот момент короткого веселья из тяжелой солдатской жизни моего прадеда трогал меня до глубины души. Свои чувства к нему я отдала одной из героинь моей повести «Барабанщики из Поднебесной», которая, подъезжая к Харбину, вспоминает этот эпизод, единственный известный ей из жизни её предка, и мысленно обращается к нему: «Прадедушка мой, миленький, Варфоломей наш, ты строил здесь эту дорогу, сидел на рельсах, ел пельмени, смеялся…»
Кроме мирных работ, рекруты несли военную службу, а закончив её, получали чин унтер-офицера и 2 тысячи серебром на обзаведение хозяйством. В 1909-м году этот закон отменили. В Армию стали брать только на 3 года. Но в XIX-м веке Варфоломей Рослов вернулся на родину в новом мундире унтер-офицера и с деньгами. Ему было уже за сорок. Тянуть с созданием семьи он не хотел. Бывшая его невеста за время его службы умерла. Он посватался к её младшей, но уже не молоденькой сестре Ирине, получил согласие и уехал в Валдай готовить семейное гнездо. Через Валдай от Старой Руссы до Николаевской железной дороги проходила однопутная рельсовая ветка, полностью разрушенная в годы Великой Отечественной войны. Но во время приезда Варфоломея она была только что проложена. Варфоломей, быстрый в решениях, устроился на вокзале унтер-офицером, приобрёл неподалёку от станции этаж каменного дома, рядом с ним купил чайную, женился и начал семейную жизнь.
