Константин Кропоткин - Узлы и нити

• Название: Узлы и нити
• Автор: Константин Кропоткин
• Жанр: Короткие истории

Узлы и нити/Knoten und Faden. Кто-то тщетно ищет приязни, кто-то становится заложником приличий, кто-то вечно доказывает свою состоятельность. Одним найти себя мешает болезнь, другим трудности, напротив, идут на пользу – а иные счастливо выходят замуж, а иные также счастливо предпочитают семье одиночество. Какие узлы, какие нити определяют нашу жизнь? Таков цикл рассказов, который, в общем-то, роман, но об этом только в самом конце, только шепотом, потому что не так уж и важно.

---

– Или давайте сходим в ваш любимый ресторан, – предложила она.

Кен сказал, что выгодней готовить дома. Барби сказала, что может запечь в духовке овощи со свиным фаршем, быстро и вкусно.

– А я сегодня сказочно богата, – сказала мать Барби, – Ты же знаешь свою бабушку. Она почему-то думает, что мне все еще семнадцать.

– У вас ведь нет собственных средств, – сказал Кен серьезно, – Вы же не работаете и, конечно, ваша мама могла подумать, что вам требуется финансовая поддержка.

– Она домохозяйка, как и я, – сказала мать Барби и больше ничего слушать не пожелала, повела туда, куда хотела, уселась там, где понравилось ей, чувствуя себя все уверенней в своей отдельной совершенно, ни от кого не зависящей деятельности, подчиняя молодых решительностью действий, все более чувствуя в себе что-то вроде гордости, чувства пока не очень-то ей знакомого.

В пиццерии пахло прогорклым маслом, дух был чадом, но лампы с глиняными абажурами крутили на деревянных столах желтые круги, а в списке напитков были и такие, о которых не знала мать Барби, она заказала себе «желтого русского», тянула его, почти не морщась, пока молодежь ела пиццу с копченой колбасой и помидорами.

– Я прочитала в поезде, что сейчас здесь проходит большой фестиваль, – сказала она, тихим голосом встраиваясь в окружающий, морской на слух шумок, – куча концертов, можно переходить от одного к другому, по всему городу, – мать Барби играла на саксофоне хуже дочери, но музыку любила истово, готовая слушать все подряд.

– Здесь всегда что-нибудь происходит, – сказала Барби.

Кен улыбнулся тонко.

– Мы приехали сюда за образованием, – сказал он.

– Это очень важно, я всегда хотела учиться, – поспешила сказать мать Барби, стесняясь, взяв стакан с «желтым русским» обеими руками, крепко, словно положительный юноша мог его у нее отнять.

Она показалась себе дрянной и, если помнить, что случилось потом, таковой по его счету и была.

Поев, Кен отлучился в туалет.

– Ты хочешь за него замуж? – спросила мать белокурую дочь, на что та лишь произвела свой фирменный задумчивый вид, все тянула губку, тянула.

– Вы не ссоритесь?

– Нет.

– Никогда не ссоритесь?

– Я не могу позволить себе быть с ним плохой, – витиевато выразилась Барби, – Он меня не поймет.

– О, господи, боже мой, боже, – сказала мать, скорее, в сторону.

– Вы же с папой не ссоритесь.

– Нет, конечно, нет, – она допила свой крепкий коктейль, и был он, должно быть, горек.

Пришел Кен, стал говорить, что хочет учиться по курсу за два, чтобы не терять времени, что к тридцати у них должно быть свое, полностью выплаченное жилье, квартира, скорей всего, а потом и дом, когда появится ребенок. Со вторым, – разгоняя смелость, говорил он – можно пока подождать. Года в тридцать три родит второго, пока он будет переходить с места на место, выбирая то, где лучше платят.

– Только не надо спешить, это производит плохое впечатление, а если застрянешь, будут платить по минимальной ставке, – он смотрел мимо женщин, и юной, и немолодой, обращаясь непонятно к кому, куда-то в темноту за их желтым кругом, в чад, клубящийся для него чудом, жизни чудом, осиянными вершинами, на которых он непременно окажется.

Мать Барби хотела закричать – от страха, от ужаса узнавания, но только крепко держала опустевший стакан.

Барби никак слова Кена не комментировала, а вернувшись домой, написала отцу, чтобы поскорей прислал ей светильник-коробочку, выкрашенный красным кубик, который, если откинуть крышку, светит туманным сказочным светом.

И вышла, и стала, отца не очень расстроив, и сильно опечалив мать, к тому времени разведенку.

Бабка, мать отца, подарила им на свадьбу вторую овечью шкуру, пожелав и письменно, и устно, чтобы хотя бы дети их стали врачами.

– Пообещала стипендию, – шепнула мужу Барби.

– Надо подумать, – мелькнул Кен пробором наискось, как обычно серьезный, кукольный, как обычно.

«Эгоист». Раз, два, три…

– Отдайте мне мальчика, оставьте, – просила старуха, полагая родителей мальчика, скорей, детьми.

Они не были родителями своему сыну. По ее счету – не были.

Ребенок появился у них рано, они и поженились, потому что был он на подходе. Сын старухи, старший сын, был на втором курсе, собирался работать учителем физкультуры («спорта», – как он, всегда сознававший свою важность, уточнял), а она, его ровесница, с факультета этажом ниже, готовилась в учительницы биологии; они сошлись быстро, на студенческой вечеринке, и, вроде, тогда же, в чужой родительской спальне, зачали дитя. У него порода такая, порода отца его, – дети заводятся на счет «раз». И вот родился сын.

У сына сын.

Они поженились всухомятку, расписались набегу, не придавая значения ритуалам, не желая создавать важность вокруг момента. Она, шутя, сплела венок, срезав случайные розовые цветы с твердым укропным стеблем, в этом колком венце и явилась выходить замуж, сама уже вовсю торча животом, разделенным наполовину светлой кофточкой и черной юбкой. Он пришел, в чем был, в чем ходил на учебу – джинсы, свитер.

Тогда многие женились так, жить для молодежи значило тогда – не следовать родительским ритуалам, пренебрегать ими, над ними насмехаться. У нее была короткая черная стрижка, шапочкой и черные стрелки в концах глаз, он был волосат, как сказочный дед – светлый войлок плотно застилал лицо его, оставляя место только для рта, носа и глаз, тогда еще ярко-синих. Бородачи были в моде, и он был бородат. Еще он, как и все, курил, как курила и она, и облако дыма преследовало их, когда были они вместе, и сгустками дыма выглядела борода его – сын запомнил этот запах, кустистый жесткий запах никотина, он стал для него запахом отца, запахом детства.

Они стали ругаться сразу, с ругани началась их связь.

– Убирайся, – сказал он ей, когда она напала на него в первый раз, на вечеринке, он даже хотел открыть дверь и вытолкать взашей наглую девку, которая, встав в бледный свет торшера, блестела черными глазами, которая дергалась узким телом своим, тоже вроде бы покрытым этим блестящим черным лаком – и неважно, какая на ней была одежда. Она довела его до ярости, она завела его, и не ушла, не обиделась, не закричала, что нельзя так обращаться с девушками, она издевалась над ним, как равная, не но была изящная, узкая, манкая.

И все свои недлинные отношения они провели за тем, что ругались и трахались. Ругались все страшней, трахаясь все жарче, заводя друг друга, доводя. Первой всегда начинала она. Он ссориться не привык, но следовал за ней, по ее дорожке, играл по ее сценарию, и страсть, с которой выкрикивала она обидные слова, будоражила его, возбуждала. В нем всегда было очень много силы, и она была сильной по-своему, и, конечно, наступил однажды момент, когда он не только трахнуть ее захотел, но избить, с размаху всаживая кулаки в изгибы тела ее, вьющегося под ним змеей. А сын у них уже родился, и выпуклые яблоки светлых глаз его, если знать все обстоятельства детства, могли бы показаться выдавленными тем криком, пронзительным криком ребенка, который оттолкнуть, раздвинуть хочет клубящуюся вокруг него черноту.

Он бил ее со страстью, она страстно на него кричала – и в нездоровье этих отношений была заложена недолговечность. Даже в нем, не умеющем глядеть на себя со стороны, заключенном в себе, как в панцирь, должна была когда-то проснуться человечность: бить нельзя, нельзя бить.

Так мать учила, она была права.

– Отдайте мне мальчика, – попросила его мать, приехавшего однажды всклокоченным, злым, с ребенком неумытым, державшим в кулачке комок леденцов, слипшихся, случайных. Неприкаянность была крупно прописана на этих двух мужчинах, не стерпело сердце матери, уже мудрой опытной женщины. Дом большой, говорила она, младший сын ее ведь немногим старше племянника, будут играть вместе, дядя с племянником, как братья, – Оставьте.

Своего старшего сына она знала, цену невестке, первой в длинном ряду, поняла, побывав раз у молодоженов в гостях, в неряшливой спутанности неловкого быта двух упрямых молодых людей: липнут к рукам плохо промытые чашки, полосы жирного блеска на окне, покрывало, полосатое, из крученых разноцветных ниток, случайный невестке подарок, на полу валяется – все без любви, как попало, плохо все, очень плохо.

Отдайте мальчика, оставьте.

Он отмахнулся, хотя блеснул в глазах интерес, не против он был бы переложить ответственность – он был эгоист, он не стеснялся пользоваться другими. Студентом, прибыв домой на мотоцикле, сливал у отца весь бензин, ничего не говоря, а когда тот припомнил нахалу, отвернулся, ушел, навешав по дороге подзатыльников кому-то из младших – не то «профессору», не то хулиганистому из близнецов.

Он мог бы отдать сына матери – иначе б она и не просила, и жаль, конечно, что не смалодушничал – он еще хотел жить со своей женой, с ней спать, он еще видел свое с ней общее будущее.