Константин Кропоткин - Узлы и нити

• Название: Узлы и нити
• Автор: Константин Кропоткин
• Жанр: Короткие истории

Узлы и нити/Knoten und Faden. Кто-то тщетно ищет приязни, кто-то становится заложником приличий, кто-то вечно доказывает свою состоятельность. Одним найти себя мешает болезнь, другим трудности, напротив, идут на пользу – а иные счастливо выходят замуж, а иные также счастливо предпочитают семье одиночество. Какие узлы, какие нити определяют нашу жизнь? Таков цикл рассказов, который, в общем-то, роман, но об этом только в самом конце, только шепотом, потому что не так уж и важно.

---

Стали появляться дети.

Поначалу подотстав от сестры, первая из двойняшек играла затем со второй, как в пинг-понг, рожая с нею наперегонки. И у той, и у другой получилось их четверо. Только у женщины-сливы были три девочки и один мальчик, – круглотой, белотой, прищуренными глазами похожие на родову отца, а вторая, женщина-вишня (ах, вишня уже, нет, не вишенка), родила трех парней, сплошь длинных, нескладных чуть, как и отец их, а последней была у нее девочка, маленькая, нервная умница.

Проблемные дети были у обеих.

Старший ребенок у вишни плохо учился в школе. Он прогуливал, стал курить траву, однажды попался, просидев ночь в обезьяннике. Не знала она, что делать, а он, неловкий все более, все закручивал жизнь свою в штопор – делал глупости одну за другой, был из школы отчислен, пошел в училище, где тоже недоучился, шлялся по барам, спьяну скандалил, был бит, а однажды обворован. Отец не понимал его и не хотел понимать. С возрастом уж не поджарый, а тощий, он мог быть не жёсток даже, а жесток, как бы добры, как бы тревожны ни казались его все более бледнеющие глаза. Ему нужны были умные дети, такие, как он, умный.

Из троих сыновей, двух младших он примечал. Насмотревшись на старшего брата, тупого лузера, мальчики умели шалить, но учились хорошо. Позднее оба они пошли во врачи, пока старший – лузер-неудачник – катился все ниже.

У сливы-двойняшки, была по сравнению с сестрой, не боль, а так – болюшка. Мать ее, наверное, больше беспокоилась, отчего девочка, третья из дочерей в семье скандинава, квелая, тихая, в старших классах утыкала себя железяками, – шариками, колечками в носу, в ушах, да еще на одной из бровей; зачем она выкрасила волосы свои в черно-синий цвет, почему стала сутулиться и разговаривать басом.

Наглядевшись на своем веку на всякое, умея видеть там, где другие только пялятся, старуха подозревала дурное, но, вроде бы, зря. Во всяком случае, женщина-слива, уверяла, что это у дочки временно, что такой переходный период. Через год-другой черная краска у девочки сошла на нет, иголку во впадинке ноздри заменила бусинка. Улыбаться не научилась, но такого прогресса и не ждал никто. Отец ее, викинг, тоже ведь неулыбчив.

Но тяжело было женщине-сливе, что уж.

Начав почасовиком, она долго была на замене: вела какие-то необязательные курсы для малышей и родителей, ставку в школе выбила себе не сразу – она не умела ладить с коллегами, была слишком напориста, чересчур много настаивала на своем, чем раздражала местные авторитеты, особенно тех, кто особенно глуп, а их хватало.

Одежда у нее с возрастом становилась все крикливей, причудливей, а сама она приобрела хватку такую, что перечить ей никто б не решился.

Муж, сколько бы ни зарабатывал, был скопидомист. И сама она, его жена, деловитая от природы, прижимистой стала. Экономила там, где не было особой нужды, чем расстраивала свою мать, не способную к мелочности, – мать думала, что дочь ее перебивается с хлеба на воду (и напрасно), предлагала денег, которые та всегда брала.

Помощь матери она принимала, но яростно отвергла одеяло сестры, большое, пуховое. Женщина-вишня, приехав в гости, привезла одеяло, не новое, предложила сливе-женщине: вот, – протянула, сказала просто – возьми сестра, чего тебе свои деньги тратить.

Дар отвергла, оскорбилась до глубины души: эта сонная клуша совсем обнаглела….

Она заспорила с нею, как спорила всегда. Она всегда соревновалась с нею, с одной только ею, как только ее, еще будучи младенцем, отходя ко сну, и хотела обнимать, а лишившись мерно дышащего тела рядом с собой, орала, чувствуя пустоту, недостаток, почти боль.

Не могла быть первая без второй. Без вишенки слива.

Вторая была для нее вечной первой.

Козий профессор

«А ты сиди, слушай, молчи.

Старший был сильным. Средний – умным. А третий мог бы считаться и тем, и другим, но, имея впереди себя двоих братьев, был только третьим.

У старшего не было стыда. Ночью, если становилось ему, стервецу, холодно, мог он запросто сдернуть одеяло с соседней кровати, со спящего брата-малыша, завернуться в тепло, а наутро не чувствовать никакой потребности в объяснениях. Или мог выудить из кастрюли все сосиски, которые предназначались на обед целой семье, и ими обожраться, а на увещевания матери ничего не отвечать, глядеть в пол, пока сыплются крошкой слова ее о доброте, взаимовыручке, долге.

Он был сильным, это было для него важнее всего.

Средний был умным, хоть поначалу умом своим пользовался не очень умело. В школе учительница истории, из выучившихся на педагога сметливых крестьянок, считала его хитрым, а не умным и, не любя носатого мальчика, поблескивающего глазками-камушками, старалась подловить его на незнании, подмечая, когда тот хотел спрятаться за спинами однокашников. Но он был действительно умным, усваивал материал быстрее многих, историчке приходилось, порой, попотеть, чтобы посадить его в лужу, и эти кошки-мышки, как бы злокозненны ни были, пошли недоброму ребенку на пользу – он научился прятаться для того только, чтобы училка вызвала его к доске, допросила, а он, помявшись для вида, начал пересказывать близко к тексту учебника, поглядывая на женщину со злорадством, все более умело скрываемым, вызывая у пожилой гипертонички не только красные пятна, но и подобие уважения.

Но лучше всего он умел прятаться дома. Ведь это же он подговорил старшего брата съесть все сосиски, сказав, что его оставят без обеда за очередную шалость. Он, кто ж еще? Он умел прятаться, а ум свой оттачивал на устройстве дел таким образом, чтобы ему самому делать ничего не приходилось, – у него были братья, один олух, другой – тюфяк, оба по-своему ему послушные; в его распоряжении был дом большой, а еще сад, а за садом поле, которое тогда еще не застроили извилистой одноэтажной «уродой» из серого кирпича, чтобы было где разместить амбулаторию. Он – умный – умел прятаться, и ни мать, ни отец не упомнили бы такого случая, чтобы им приходилось отчитывать его или даже воспитывать ремнем, переломив через колено.

А третий – тюха тюхой – все время попадал впросак.

Третий не был таким же бесстыже сильным, как старший, и ум его был другого рода, нежели у среднего. Одно время родители думали, что он – хулиган куда более старшего, что за ним нужен глаз да глаз, а он хотел только, чтобы братья, один старше на два года, другой – на четыре, взяли его в свою восхитительную жизнь.

Они ходили вдоль канав, разыскивая лягушек-квакуш, они стреляли по консервным банкам из самодельного лука, жгли на пустыре костры, швырялись мелкой галькой в окна соседки их, Пины, сварливой женщины, ровесницы их матери, которая однако казалась им глубокой, глупой старухой. Старшие мальчики брали бы его с собой и так, он был им брат, а семья превыше всего, но, понятное дело, помучить его, прежде чем позволить разделить их общество, было веселей. Он бегал за ними хвостом, а они, веселые хищники, его шпыняли. Он был младшим, доверчивым, жаждущим – отличный объект для опытов, напоминающих иногда живодерство.

Из-за них он стал однажды вором.

К ним в дом, богатый докторский дом, приехала тетка, старшая сестра матери, костлявая, вислая женщина, – журналистка, которая вскоре умрет от неизлечимой сложной болезни. Приезд ее случайно совпал с празднованием дня рождения племянника, она, занятая собой, явившись с пустыми руками, в смущении закопошилась в крокодиловой сумочке и, ничего подходящего пятилетнему карапузу не найдя, протянула несколько купюр. Их должно было хватить на пистолет хороший, детский, и еще на какую-нибудь ценную ребенку мелочь – так, нервно краснея, еще больше заостряя длинный свой нос, бормотала она. Но жест этот, в котором было так много случайного, матери именинника не понравился, она забрала деньги, сказав, что «тетя кое-что забыла», но потом вспомнит, и не оставит своими нежными заботами его, такого нарядного, в штанишках коротких, замшевых, на помочах, в рубашке белой и с галстуком-бабочкой. О неловком подарке тетки он бы и забыл – деньги сами по себе не играли для него роли никогда, он был с ними небрежен и во взрослом возрасте, а тогда в новенькие пять лет, понятия еще не имел, что делать с жухлыми, как теткина кожа, бумажками.

Но старшие братья знали цену деньгам. Они – оба в будущем необычайно удачливые – выманили его из-за стола, привели к дальней яблоне в саду, и, под ее кривыми лысыми сучьями стоя, стали обсуждать друг с другом планы по покупке чего-то очень большого, очень заманчивого, чего-то такого, что младшему запомнилось навсегда, как полное и бесконечное обещание счастья.

Что это было? Велосипед? Ружье неподдельное? Радиоприемник?

Он захотел участвовать в их грандиозном предприятии, он сказал, что «целый богач». «Были деньги и сплыли», – сказали братья, смеясь. Тогда он пошел в дом, в прихожей залез в сумочку к матери, висевшую, как всегда, на своем крючке, и вытащил из кошелька (кожаное коричневое сердечко с защелкой в виде двух металлических шариков), несколько бумажек, которые на вид были такими же, как дала ему тетя.