Константин Кропоткин - Узлы и нити

• Название: Узлы и нити
• Автор: Константин Кропоткин
• Жанр: Короткие истории

Узлы и нити/Knoten und Faden. Кто-то тщетно ищет приязни, кто-то становится заложником приличий, кто-то вечно доказывает свою состоятельность. Одним найти себя мешает болезнь, другим трудности, напротив, идут на пользу – а иные счастливо выходят замуж, а иные также счастливо предпочитают семье одиночество. Какие узлы, какие нити определяют нашу жизнь? Таков цикл рассказов, который, в общем-то, роман, но об этом только в самом конце, только шепотом, потому что не так уж и важно.

---

Они были очень похожи.

Сын и внешне выглядел братом отца. Сын, как и отец – был темный такой же, и пухлые губы достались ему от отца. Оба они были очень похожи, и если б стоял на столе старухи портрет ее сына, то никто б и не заметил подмены: глаза черные, блестящие, как от влаги, комочком нос, губы, как в поцелуе.

Сын унаследовал от отца и повадку: оба молчаливые, нахмуренные чуть, – если идти, то голову вниз, глядя на землю впереди себя, словно выискивая там что-то; если разговаривать, то смотреть в сторону, лишь недолго выдерживая прямой взгляд, глаза в глаза.

Сын и вспыльчив был в отца – мог не говорить ничего, молчать, блестеть глазами, и тут же, без предисловий, кинуться мог и кинуть, швырнуть, начать колотить исступленно, жарко, – забывшись.

Он был единственный из всех ее детей, кто посмел отца ударить. Лет двадцать ему было. Они стояли на кухне. «Ты должен бросить ту женщину», – сказал вдруг сын, из младших, обычно тихий такой. «Не тебе мне указывать! – вскинулся отец, – Сопляк!» – ударил по лицу, а сын ударил отца, покатились оба по коричневым плиткам пола, роняя стулья, сдвинув стол, а остальные, стоя вокруг, смотрели, не верили глазам, не смели мешать. Отец был патриарх, дети его боялись, – а тут младший, самый немногословный, дерется с отцом, мутузит его по бокам, пока тот, налив кровью глаза, держит его каким-то сложным захватом.

Растащили, и не вспомнить уже, что было потом. Громко не говорили, никто, – только помнили, перешептывались с испугом и странным восторгом, как сошлись мужчины, как бились. «Ты никто мне», – говорил отцу сын, а теперь и впрямь стал чужим. Он женат, он исступленно верен, у него дети, по воскресеньям он ходит с детьми и с женою в церковь, а если приезжают погостить ее родители-греки, то тянется от дома к машине целая процессия, все в черно-белом.

У сына своя не очень понятная матери жизнь, но как же похожи они, боже, как же похожи. А муж ее умер давно, и умерли все обиды, – уж не только портрет, уж и рамка из кожи состарилась на столе, залоснилась. Как и сын, он женился против воли родителей, привез чужую девушку, издалека. Было это сразу после войны. Тогда обошлись без венчания. Веря только в себя, в войну повзрослев, она не верила в бога, лгать не могла, а терпеть – тогда – еще не умела.

А позднее терпела. Терпела.

Аптекарша

В этой семье жили без затей. А у нее был вкус. Мать ее могла шаркать в бесформенных туфлях, а у нее, старшей дочери, всегда были сложные отношения и с формой, и с цветом. Когда начала она полнеть, много позже, то находила себе платья текучего силуэта, которые смазывали контуры тела. А шею она всегда украшала то бусами какими-нибудь, то ожерельями – чтоб отвлекали от некрасивого подбородка.

Невестка ее, жена третьего брата, пошептывала, что, мол, нехитрое это дело – быть одетой хорошо, если ты богатая, а муж ее, ученый-недотепа, возражал простодушно, упрека не замечая, что старшая сестра всегда умела хорошо одеваться, даже когда была маленькой.

Одевались в этой семье без затей, но затейливость примечали, хвалили ее, если нравилась.

Какой была она девушкой, что носила, как выделялась – сказать сейчас трудно, – прошло уж с полвека. Она из первого послевоенного поколения. Юбки, наверное, как цветы. Кофточки, наверное, с рукавом в три четверти. Какие-то безделушки, которые умные девушки умеют показывать, словно драгоценности.

Она умела себя нести. «Подавать себя», – шепчет мне сейчас в ухо ее шепотливая невестка, не то завидуя, не то выговаривая за какую-то старую, очень старую обиду. Такие девушки, как старшая сестра, могут легко задеть, не заметив даже – одной только усмешкой, случайным словом – и по больному месту.

Она, из всех детей старшая, никогда не была красивой. Да, руки приятной пухло-округлой формы, да, плавная линия плеч, и твердая посадка головы на длинной шее, и густые светлые кудри, которые, впрочем, всегда коротко стригла. Но у нее близко посаженные глаза, ярко-синие, но расположенные к переносице так близко, что взгляд кажется неточным; у нее подбородок очень небольшой, неудобный, норовящий слиться с шеей, от чего рот ее кажется всегда чуть приоткрытым – и если бы не строгость всего облика, то казалась бы она глуповатой.

Она была старшей сестрой, матери почти подругой. Она нянчила всех братьев и сестер, а младший, рыжий, которого мать родила после сорока, и сам мог бы годиться ей в дети. Даже самые задиристые из братьев стихали под ее строгим взором.

– Она всегда была принцессой, – говорила невестка, та, шепотливая тихоня, – И выросла в богатом доме, и замуж за богача вышла.

Не испытала то есть всех тягот, не знала их.

Училась она в школе так себе, не имея к учению особого интереса, больше занимаясь домом, хозяйством: она была старшая, она умела командовать. А недалеко от их деревни был гарнизон, а в гарнизоне том – молодые парни, а в деревне был магазин, куда приходили солдаты за едой, за сигаретами. С будущим мужем – «студентом» – она возле прилавка и познакомилась. Один глаз его чуть косил, скроен он был нелепо – с большой головой и огромными руками, которые не знал, куда девать, то за спину прятал, то в карманы. Нескладный. Стал за ней ухаживать, стеснительно, но упорно. Позвал, она согласилась. Курсы физиотерапевтов заканчивала уже в том поселке, где муж родился и вырос, где считался элитой – он из потомственных фармацевтов, в семью его вся округа на поклон ходила.

Став аптекаршей, аптекаря женой, она родила троих. Младшая, поздняя, пошла в ее породу – у девочки и нос такой же крупной уточкой, и глаза совсем рядом с переносицей, и крепкая фигура – к плосковатому заду (еще бабушкиному) приделаны чуть кривоватые, уверенно стоящие на земле ноги. И только рот, поджатый крепко, – безгубый, ничейный. Непонятно в кого. «В почтальона», – веселились иные, а она, сестра старшая, смотрела особенно строго.

Средний сын ее вышел в отца, – увальнем, и мог бы, наверное, тоже косить с видом растерянным, но изъян этот врачи научились исправлять, а родители не упустили.

Главным же был старший сын, первый из троих детей. Блондин в мать, скроен он по-отцовски щедро, но не мешком, а с изяществом – у него талия, раздольно переходящая в плечи, глаза материной синевы и большие, как у отца. К тому же он всегда умел и любил учиться, со взрослыми был вежлив без подобострастия, занимался спортом, так что учителя не чаяли в нем души, парни в классе уважали, а девочки поглядывали.

Аптекарша говорила о нем также, как и о ценном фарфоровом сервизе, который с великими предосторожностями привезла из Японии еще ее мама, который аптекарша получила на собственную свадьбу, который подавала только по очень большим событиям (и видны были девичьи личики на донышках тонкокожих чашек, если посмотреть на свет). Сыном она гордилась уверенно, властно: он, конечно, редкость, да, но разве может быть по-другому? Нет, не может, ибо это мой сын.

Муж-аптекарь, каким бы стеснительным ни казался, был хваток, у него была коммерческая жилка. Может быть, она пошла за увальня не потому, что он за ней неотступно ходил, а потому, что у него были перспективы, он ими с нею делился, как делятся влюбленные потаенным, пусть и не из мира чувств – люби же меня, люби, я достоен твоей любви, говорят они своими житейскими планами. Они тянут в свою жизнь, зовут в нее.

Он был хорошей партией, она стала ему хорошей женой.

В местной больнице она работала как-то вскользь, ходила туда, занималась с пациентами, регулярно повышала квалификацию в городе по соседству, освоила лечебную гимнастику, – она ставила людей на ноги все лучше и лучше. Она умела раздавать приказы, делая это без резкости, но весомо, что больным было только на пользу – больным же нужен кто-то, кто даст понять, что выхода нет, надо заниматься, терпеть, преодолевать, стараться.

Надо, потому что надо.

Ее главным интересом был дом. Благодаря мужу она могла устроить его по своему вкусу. Муж умел зарабатывать, а она умела тратить, и жилье их со временем оформилось в неглупое подобие английского дома, в котором много света и воздуха, но есть и цветы на обоях, и тяжелые портьеры и полосатая обивка диванов и кресел, бордовая с золотом. Она вела дом, как ее мать, но, в отличие от матери, у нее был вкус, свои собственные, неслучайные отношения с формой и с цветом. И детей было только трое – немного по меркам ее матери.

Свекр умер, свекровь приходила в гости. У них были дипломатические отношения. Дети любили мать, любили бабушку, а женщины ценили помощь друг друга и невмешательство друг друга в свои суверенные дела. По выходным бабушка с ними обедала, старший сын, красавец, бабкин любимый внук, вел себя кавалером, под одобрительным взглядом матери. Все правильно было в доме том, все по уму, по разуму, по непререкаемому «надо».

Девушки у старшего появились еще в школе – иначе и невозможно. Он и красив, и ловок, и умен. Девушки менялись, но ненавязчиво, вежливо – уходили одни, приходили другие, и снова уходили, оставляя сожаления легкую тень. На последнем курсе медицинского, на каникулах, он приехал с приятной блондинкой. Сам он учился на фармацевта, намереваясь продолжить семейную традицию. Она должна была стать педиатром. Она была доброжелательна, расторопна, с матерью своего парня не спорила, отцу его нравилась. Подругам, с которыми пила чинный чай, мать и о ней заговорила, как о сервизе, может, и не очень-то ценном, но милом.