Константин Антонов - Философия И. В. Киреевского. Антропологический аспект

• Название: Философия И. В. Киреевского. Антропологический аспект
• Автор: Константин Антонов
• Жанр: Культурология
• Год: 2006
• ISBN: 5-7429-0233-6

И.В. Киреевский (1806–1856) – видный русский мыслитель первой половины и середины XIX в., один из основателей славянофильства. В данной книге предпринимается опыт целостной интерпретации наследия философа с точки зрения становления его антропологических идей. Работа включает так же рассмотрение основных моментов эстетики, философии истории и культуры Киреевского, его учения о цельности духа, о личности и вере сопоставлении с соответствующими идеями немецкого идеализма и романтизма и патристики, в контексте становления русской интеллектуальной и духовной культуры XVIII–XIX вв.

Книга представляет интерес для философов, богословов, историков русской философии и культуры. Может служить пособием по курсам, обсуждающим русскую литературу и философию первой половины XIX в.

---

Различия между Киреевским, Полевым, Надеждиным и др. заключались, главным образом, в том содержании, которое они вкладывали в понятия «литература», «просвещение», «направление». Это содержание определялось, в свою очередь, их литературными и творческими программами, теми основными ценностями, которые они воплощали в своей творческой деятельности, а эти последние, в свою очередь, определялись их представлением о человеке, его возможностях и целях его существования. В этих представлениях было, однако, много общего. Общими усилиями они обосновывали и пытались реализовать ту двойственную, одновременно гносеологическую и идеологическую функцию литературной критики, которая станет потом характерной чертой не только литературного, но и философского процесса в России.

4) Несомненно, что «буржуазно-демократическая» позиция Булгарина и Греча могла только отталкивать Киреевского и играть роль яркого отрицательного примера в становлении его творческой позиции и личной этики.

Между декабристами и Булгариным было не только объективное сближение, но и личная связь: до 14 декабря Булгарин выступал как литературный союзник и личный друг Рылеева и Бестужева. «Полярная звезда» рекламировалась в «Северной пчеле», о существовании «тайного общества» Булгарину было хорошо известно, и он, хоть, кажется, и не был его членом, но и не доносил. Все это позволяет сделать вывод, что «буржуазный демократизм» и просветительство Булгарина и Греча были прямым вырождением дворянского демократизма и просветительства декабристов, а все движение «грачей» после 14 декабря (включая прямое сотрудничество с III отделением) было логическим следствием тех первых шагов по коммерциализации и демократизации литературы, которые предприняли еще Рылеев и Бестужев. Н.Я. Эйдельман охарактеризовал эту позицию как «попытку создания подобия “массовой культуры” в “домассовый” ее период» [211, с. 331]. Уникальность позиции Булгарина состояла в отказе от свободы творчества и вдохновения как самостоятельных и руководящих ценностей, в откровенной ориентированности на правительственный заказ и коммерческий эффект.

И связь Булгарина с III Отделением, и отторжение его программы сообществом литераторов могут быть поняты как литературные события, как моменты становления русской литературы и того потока русской философской мысли, который был связан с литературным процессом. Здесь происходит окончательное самоопределение относительно коммерции и правительства. Отношения с обоими вводятся здесь в определенные рамки, выход за которые расценивается как нарушение неписаного кодекса чести[27].

5) Благодаря этому к концу 20-х годов XIX в. русская литература окончательно превращается в независимый общественный институт с огромной нагрузкой – быть, по словам Киреевского, «единственным указателем нашего умственного развития», важнейшим, если не единственным «указателем образованности» и «нравственного состояния отечества» [3, с. 102]. Пушкинскому кругу писателей удалось осуществить жизненную программу профессионального и честного литератора, противостоящую сразу трем, в равной мере опасным посягательствам на творческую независимость: коммерции, правительству и «тайному обществу». Этой программе всю жизнь следовал И. Киреевский, находившийся в средоточии идейных и творческих исканий этого круга. Начиная с середины 20-х гг. под сильным личным влиянием Карамзина круг, который впоследствии стал называться «пушкинским», развивается из общества «Арзамас», противопоставляя себя и направлению декабристов, и «торговому» направлению Булгарина, и московской журналистике, выражающей демократические («Московский телеграф») и консервативные («Вестник Европы») тенденции.

Основу единства «пушкинского круга писателей» составили не «художественные особенности их творчества», но и не «близость их общественных взглядов», как полагал М.И. Гиллельсон [54, с. 12], а общность творческих принципов и основных ценностных установок. Такая общность может гарантировать единство литературной группировки даже при наличии достаточно серьезных эстетических и общественно-политических разногласий. И такая общность для писателей пушкинского круга несомненно может быть установлена. Это усматривается, прежде всего, при сопоставлении их программы с программами декабристов и любомудров.

Для декабристов характерно стремление поставить поэзию и историю на службу гражданственности. Дворянство означало для них чувство политической ответственности за судьбу Родины.

Напротив, в творчестве Пушкина и его друзей гражданские мотивы отступали перед представлениями о творческой свободе, нравственной чистоте. Следуя Карамзину, они стремились сохранить верность тому историческому преданию, течение которого декабристы откровенно стремились прервать. Дворянство здесь – «литературная аристократия», носитель исторической традиции и творец национальной культуры. Чистота и свобода творческого поиска стояли выше политических симпатий и антипатий. Здесь была поставлена задача воспитания общества не путем прямого нравоучения и потакания вкусу публики, а через постепенное приобщение ее к подлинным ценностям эстетического порядка.

Жуковский, Пушкин, Вяземский, Чаадаев и др. были открыты для диалога с властью в тех пределах, в которых это допускали их совесть и чувство собственного достоинства. Однако условием этого диалога было для них сохранение личной и общественной независимости. В этом они были учениками и наследниками Карамзина, который ввел такой тип поведения в своих отношениях с Александром I и его двором: «Ваше величество, у вас много самолюбия… Я не боюсь ничего, мы оба равны перед Богом» [121, с. 304–306]. При малейшем изменении ситуации необходимо было снова и снова устанавливать пределы этих отношений.

Жуковский, к примеру, мог быть наставником наследника престола, однако как только необоснованные, с его точки зрения, репрессии обрушились на другого его ученика – на Киреевского и его журнал – занятия были немедленно прерваны. По поводу запрещения «Европейца» Жуковский пишет на августейшее имя целый ряд писем, в которых он оправдывает своего подзащитного и обосновывает свою позицию, возводя свою аргументацию к эксплицируемой тут же весьма своеобразной философии истории. Таким образом, каждый общественно-значимый поступок становится творческим актом, и общественное поведение определяется личной творческой позицией, реализуемой в соответствии с конкретикой ситуации. Тем самым, каждый поступок приобретает самостоятельность и законченность, он не может рассматриваться только как средство для достижения благородной цели, и, следовательно, не может быть ею оправдан. Эти черты пушкинского круга – стремление к целостности в области этико-политического, исторического и эстетического опыта, к личной, общественной и творческой независимости унаследовали и развили славянофилы. Их переход к религиозной мысли (аналогичный движению Пушкина и Жуковского) может рассматриваться и как результат стремления легитимно эксплицировать и найти метафизическое обоснование указанных основных принципов: целостности и независимости.

Тем не менее, и в этом кругу сохранялось общее для Просвещения и романтизма представление о соответствии между уровнем сознательности, рефлексивности, творческого потенциала личности и тем объемом власти, располагать которым эта личность призвана. Результатом попытки реализовать эти представления в конкретной общественной практике стало превращение сознательно выработанного типа общественного поведения в специфическую «литературную» утопию.

В этом отношении легко заметить определенный параллелизм между программой пушкинского круга и любомудрами. В обоих случаях, творческая позиция человека определяет сознательный выбор необычного типа общественного и бытового поведения, который трансформируется затем в специфическую (у любомудров более радикальную) форму утопического сознания. Этот параллелизм воспринимался сначала как альтернативность программ.

Однако в конце 20-х – начале 30-х гг. образуется довольно устойчивое пересечение пушкинского круга и группы «Московского вестника» (т. е. любомудров) – двух наиболее перспективных программ развития и русской литературы, и русской мысли. Усилия по сближению предпринимаются, с одной стороны, Пушкиным, Дельвигом, Жуковским, Баратынским, с другой – кн. Вл. Одоевским, Дм. Веневитиновым и Ив. Киреевским. В первый период своей деятельности (1827–1834 гг.) Киреевский будет стремиться к синтезу этих программ. Его философская биография дает возможность проследить закономерности их взаимодействия.

Итак, становление Киреевского как литератора и философа происходит на пересечении основных литературных программ и историософских мнений, а формирование его души – в общении с лучшими и талантливейшими людьми эпохи. Уже первое его произведение – очерк «Царицынская ночь», написанный для салона кн. Зинаиды Волконской, обнаруживает как его погруженность в систему образов и тем, понятий и ценностей своего круга, так и самостоятельность его мышления, и своеобразие трактовки этих тем, образов и понятий. Достаточно заметить, что семь звезд стихотворения, завершающего очерк, – Веры, Песнопения, Любви, Славы, Свободы, Дружбы, Надежды – отсылают одновременно и к романтизму Жуковского, и к вольнолюбивой лирике Пушкина, и к памяти о декабристах (в 1826 г.!), и к эзотерическим штудиям русских масонов времен Екатерины. Уже здесь мы обнаруживаем переплетение тем эстетики и философии истории, характерное для Киреевского и в дальнейшем.