Михаил Поляков - Грудинин

• Название: Грудинин
• Автор: Михаил Поляков
• Жанр: Русское современное

Бизнесмен Алексей Грудинин живёт по принципу «кто сильнее, тот и прав». Однажды ночью, возвращаясь на машине с шумного праздника, он сбивает на заснеженной московской улице ребёнка. Происшествие получает огласку, и Грудинин, несмотря на свои связи и деньги, оказывается в колонии. Там ему предстоит пройти длинный путь от нравственной деградации к моральному перерождению. Этот психологический роман, написанный в лучших традициях русской классики, не оставит равнодушным никого.

---

И всё же надо было ехать. Он решил держаться как можно спокойнее, ровнее, и на следующий день, предварительно позвонив по телефону Ивановой, которая ответила ему равнодушным бесцветным голосом, отправился к ней.

Семья Ивановых жила в девятиэтажном доме, на восьмом этаже, с окнами, выходящими на Ярославское шоссе. В подъезде, удивительно чистом, даже с картинами висящими по стенам, Грудинин как будто оробел, ему вдруг словно неудобно за что-то стало. Дверь открыли сразу, после первого звонка. На пороге его встретила, держа за руки двух маленьких, не старше восьми лет, детишек – мальчика и девочку, высокая женщина в цветастом нарядном платье, с жидкими волосами, затянутыми в хвост, худым испитым лицом, очень бледная и, что заметно было с первого взгляда, нервная и раздражённая.

Квартира была двухкомнатная, маленькая и бедная. Одна комната, вероятно, сдаваемая жильцам, была со своей отдельной, новой дверью с новым эмалированным навесным замком, в другой же, где жила вдова с детьми, стояли две детские кроватки, большой диван, который, видимо, служил матери постелью, и старый, без одной ручки, косой шкаф для одежды. У окна, завешенного пыльными тюлевыми занавесями, находился круглый лакированный стол, на котором лежали детские тетрадки и учебники. У противоположной стены был ещё один, – книжный шкаф с полками и маленьким телевизором в нише – вся мебель старая, ещё советских времён. Однако, оголтелой нищеты, которую ожидал увидеть Грудинин, не было. Нигде также не было видно бутылок, о которых прежде говорил Буренин. Впрочем, ясно было, что вдова приготовилась к приходу гостя. Полы были, очевидно, недавно вымыты – по всей квартире стоял запах порошка и хозяйственного мыла, на диван наброшено какое-то новое, с узорами покрывало навроде пледа, с полок смахнули пыль, и даже дверные ручки были, кажется, специально начищены. Дети были умыты и наряжены во всё новое: девочке заплетена коса, а мальчика причесали на пробор, видимо, насильно, так как он всё стремился, едва отворачивалась мать, обеими руками взлохматить волосы.

Иванова провела гостя в гостиную, усадила на стул перед диваном, и, на секунду отлучившись в кухню, вернулась с расписным исцарапанным жостовским подносом на котором стояли две чашки и фарфоровый чайник с чаем. Грудинин взял чашку, но, мгновение подержав её в руке, поставил обратно. Несколько секунд длилась неловкая пауза.

– Если можете, простите меня, – наконец, произнёс Грудинин заранее приготовленную фразу заранее же приготовленным и вчерашним вечером разученным перед зеркалом проникновенным голосом, когда вдова, усевшись на диване и усадив подле себя детей, посмотрела на него. – Если бы можно было изменить прошлое, я бы не допустил повторения этого. Я каждый день, поверьте мне, проклинаю себя за эту случайность, и со своей стороны сделаю всё возможное, чтобы помочь вам.

«Театрально слишком», – подумал он про себя, несколько взволновавшись.

– Как же вышло, что вы… ну… сбили, – проговорила женщина робким и вздрагивающим голосом, снизу вверх умоляюще глядя ему в глаза.

– Я поздно ночью возвращался с работы, ехал на зелёный свет, а девочка, Марина (при упоминании имени дочери женщина вздрогнула, моргнула расширенными глазами и как от толчка отстранилась назад), она дорогу перебегала. Заметить, поверьте, нельзя было.

– А следователь говорил, вы пьяны были, – тем же робким голосом сказала мать.

– Нет, был праздник у нас… в офисе, я выпил стопку. Даже норму не превысил.

Она с волнением, но безо всяких признаков агрессии, так что даже странно было, смотрела на него. «Видела ли запись?» – подумал он. И сказал: – Там, на видеозаписи видно, что я пытался затормозить. Вы видели, наверное как машину развернуло – там ведь гололёд был, метель.

– Ах, не видела я этого. – сказала она, резко махнув своей тонкой сухой рукой. Её подбородок вдруг начал дёргаться, и все лицо приняло плаксивое выражение. – Мне и представить даже страшно, я как в тумане в тот день… Ведь Мариночка-то как мать, как мать была вот им, – сказала она, беря за руки болтающую ногами девочку и мальчика, который, нахмурясь, глядел в угол. – Ведь я что, я пьяница, алкоголичка, какая мать из меня? А она, Мариночка, и в школу их разбудит, и в школу отведёт, и в магазин сходит, всё она, она! И за мной приберёт, и квартиру вымоет, и поможет детям уроки делать. Если бы не я, не я, то, может быть…

Она расплакалась обильными тяжёлыми слезами, беззвучно всхлипывая.

– Мама, не плачь! – тихо и серьёзно сказала девочка, подняв на мать свои огромные синие глаза. Мальчик нахмурился ещё больше и сделал движение рукой, вырываясь от матери.

Грудинин подсел ближе, не зная и не решаясь как поступить – то ли начать словами утешать её, то ли молча положить ей руку на плечо. Она отпустила детей, которые, встав с дивана – сначала мальчик, затем – оглядываясь на мать – девочка – по очереди вышли из комнаты.

– Я ведь и до прошлого года не работала, впроголодь жили, – продолжала она когда ушли дети, глухим голосом, закрыв лицо ладонями. – Марина и газеты продавала, и в долг брала, и бутылки собирала. Девочка моя ничего в своей жизни не видела. Ходила, бедняжка моя, как оборвыш, во всём старом, чужом. И хоть Сашенька, сестра моя, её тётка, помогала, а то бы и вовсе не знаю как она бы… И всегда, знаете, – громче сказала она, всхлипывая и руками вытирая лицо. – Всегда со школы придёт весёлая, с портфельчиком своим огромным, и всё довольная, всё бегает, помогает. Прошлой зимой-то и шубейки у ней не было, в старом пальтишке ходила. Всё дразнили её ребята, а она мне и говорит: «Мамочка, не переживай, я закаляюсь».

«Да, как Буренин говорил – нищету плодить. – думал про себя Грудинин, чувствуя какое-то странное раздражение, собирающееся в нем. – Любит плакаться, жалеть себя, дай только повод. Все это – лишь бы не работать, делом не заниматься. И что она нарядила детей, зачем торжественность вся – чтобы в слёзы сразу, и одним махом порушить всё это?»

– Пьянь, пьянь я подзаборная, а девочка, девочка моя, отличницей была… Я тут одна виноватая, если бы не я…

Посреди этого рассказа прозвенел звонок, толкнулась видная из гостиной незапертая входная дверь, и в прихожую вошла низкая полная женщина в зелёном плюшевом пальто и в высокой заячьей шапке с помпоном.

– Наташа, ну что? – крикнула она из прихожей визгливым голосом, но, заметив гостя – тут же умолкла. Энергичными движениями размотала на шее шерстяной шарф, уложила шубу в угол и, вбежав в гостиную, как свой человек в доме, уселась без церемоний на застонавший пружинами диван.

– Это моя подруга – Лена Костина, с детьми мне помогает, – продолжала говорить Иванова всё тем же сорванным голосом, не меняя однажды взятую интонацию. – Я и старалась справиться, – продолжила она после короткой паузы, – но что поделаешь, ну не могу я, всё пью и пью.

И она снова расплакалась.

– Да и не очень-то ты пьёшь, – только войдя, с разбегу бросилась на её защиту Костина, взявшись за края юбки и с усилием обтягивая ей свои полные колени. – В последнее время и не притрагиваешься.

– Если бы я…

– Ну а когда в последний раз было? Ну сама посчитай? Месяц назад у Санаевых свадьбу отмечали? А до того что? Карцевы приходили? Да то уже месяц назад было. А тогда, когда с Мариночкой-то случилось, и не было там ничего, Сашка-то сама попросила детей забрать. Так что вот, – сказала она, оглядываясь на гостя. – А Вы-то что? – Заговорила она, обращаясь уже полностью к Грудинину. – Сбили, неаккуратно ездили, а что теперь? Вы в тюрьму, а девочки-то уже и нету. А знаете что за девочка-то была? Знаете, какая девочка? Олимпиады выигрывала, во дворе в волейбол играла, умница, отличница. Ну? Ну что вы?

– Я со своей стороны всё сделаю, – растерянно заговорил Грудинин.

– Или откупиться думаете? Думает, купил машину, деньги есть и всё позволено? Пьяный был что ли?

– Я уже рассказал всё Наталье Николаевне, – произнёс Грудинин, с трудом сдерживаясь от раздражения. – Собственно, я приехал загладить свою вину, предложить посильную помощь. Знаю, что ребёнка не вернуть, я готов понести наказание, но хотел бы хотя бы немного…

– Ну-ну, – произнесла Костина, смерив его надменным взглядом.

Этот взгляд чрезвычайно раздражил его. «Хабалка рыночная, наглая баба, – подумал он про себя. – Главное – сдержаться, перетерпеть, перетерпеть это».

Он сидел, глядя то на Костину, то на Иванову, вытиравшую красное от слез лицо и, казалось, полностью погрузившуюся в себя.

– Так что ты о помощи-то говорил? – сказала Костина своим визгливым голосом.

– Я готов предложить со своей стороны сумму, которая в моих силах, и которая…

– Что за сумму-то?

– На первое время я хотел бы предложить триста тысяч рублей.

– И что? Чтобы тебе она подписала (она сделала жест как будто пишет на ладони), что ты ни в чём не виновен? Ты это не подписывай, Наташ, не подписывай, – сказала она, обращаясь к Ивановой.