Владимир Алейников - Без двойников

• Название: Без двойников
• Автор: Владимир Алейников
• Жанр: Прочая документальная литература
• Год: 2015
• ISBN: 978-5-906792-10-5

Книга «Без двойников» – еще одна часть серии книг известного поэта и прозаика Владимира Алейникова об отечественном андеграунде минувшей эпохи, о друзьях и соратниках автора, творческих людях Москвы, Петербурга, провинции, с их драматичными судьбами, с их внутренней свободой, с их противостоянием всем трудностям непростого времени.

---

Едва отзвучало стихотворение, а он уже читал другое:

– Ночь коротка, сомкнёшь ли очи? Свет от луны пал до обочин, душа больна любовью прежней, мерцанье звёзд и мрак нездешний, и мгла, и мгла… Дворы пусты, в тумане пепельном кусты, овраг изранен криком ночи, ночь коротка, сомкнёшь ли очи? Я выхожу на двор пустынный, иду один аллеей длинной, мне два окна темнее ночи, движеньем теней ранят очи. Кто там? Зачем? Главу склоняя, бреду я, мысли догоняя… Их образ чуждый с прошлой осени, её глаза с бездонной просинью…

Задышала, запела печаль.

Вслед за нею выросло, определилось одиночество.

Откуда оно? Почему?

Там, за строками, была его личная, глубоко спрятанная тайна.

Была, без сомнения, любовь.

И возникала новая песня:

– Окно распахнуто в твердь чёрную без края, и чутким ухом ловишь приближенье тревожных звуков. Звёзды, догорая, сулят душе больной преображенье – о, что за звуки! Что за звёзды эти в синеюще-железных ореолах! Так далеки, как тени дней отпетых дождливой ночью в замолчавших сёлах. Как трогательно их припоминанье – для летней полночи – морозный крик кинжала, и изваяние, подёрнутое жаром, на подоконнике пристыло в ожиданье… Ещё неделя – влажное мерцанье красивых губ приблизит миг безумства, и в омут страсти бросит целованье, и сладких слёз прольётся вольнодумство…

Он читал мне ещё и ещё, припоминая, путаясь, опять припоминая.

Ему надо было выговориться.

Что за боль изводила его?

Какая страсть, какая горечь сбивались в единый комок, клубились в этих странных стихах, где пушкинская традиция смешивалась с традицией хлебниковской, но голос был его, ворошиловский, и видение мира было – его, Игорево, да и всё, решительно всё, от обаятельной неуклюжести до восхитительной, струной звенящей оголённости чувства, открытости каждого нерва, обострённости каждого звука, – было его, только его, личное, таимое, исповедальное, нежное, – всё его, его?..

В тот вечер услышал я повесть о великой любви Игоря к Мире.

Мне её незачем пересказывать – вся она воплотилась в стихи и картины Ворошилова, вся осталась в его письмах, в его борениях с действительностью, стала – судьбой, стала – Искусством, которому ещё жить да жить, всё продлевая и продлевая в грядущем единственную эту его настоящую любовь, питавшую своим светом его творения, и не будет ей конца, потому что вся она – часть Игорева созидания, Игорева света на земле.

Пройдут годы, и ещё пройдут годы, и вырастут Мирины внучки, и их дети, и дети их детей, а любовь эта, я понимаю сейчас, будет не просто вспоминаться ими – вот ведь, мол, надо же, была такая любовь, как к Лауре, или к Беатриче, ну совершенно небывалая, – не просто вспоминаться будет ими, но и спасать их.

Верю в это твёрдо.

Многое в жизни повидавший, я подобного примера больше – не знал.

Да, тот вечер многое изменил в нашем с Игорем общении. Вот тогда-то оно и стало окончательно – дружбой.

А подлинная дружба двух людей, живущих, прежде всего, творчеством, – редкость, большая редкость.

Вот припоминаю теперь – ну с кем ещё я так говорил, как с Ворошиловым?

Разве что со Славой Горбом – тогда, в юности, в молодости моей.

Неужели – и всё?..

Однажды сидели мы с Ворошиловым на кухне, поглядывали за окно.

Стола на кухне у нас не было, его заменял широкий, длинный подоконник.

На нём стояла посуда – стаканы, тарелки.

На улице шёл дождь, а потом прояснилось.

Обзор из окна, с моего седьмого этажа, был достаточно велик.

За нашим домом тянулось пустое пространство, с натыканными как попало на субботнике, плохо принявшимися, хилыми прутиками саженцев, да обозначалось ещё, весьма условно, подобие детской площадки, где гуляли мамы с колясками, кошки и редкие ребятишки.

За этим полупустырём стоял разрушающийся, с облупленной штукатуркой, дом, двухэтажный, но вроде барака, и находилось в нём, кажется, какое-то общежитие.

Перед этим домом росли два огромных тополя.

– Смотри, Игорь, – вдруг сказал я. – Слева моё дерево, справа твоё. Давай загадаем, чтобы оставались эти тополя, даже если всё вокруг них исчезнет.

– Давай, – согласился Игорь.

Прошло немало времени.

Округа, где я жил когда-то, изменилась до неузнаваемости.

Нет в помине не только дома-барака, но и прочих старых окрестных домов.

Настроили новых домов.

Разворотили всё, что можно было разворотить.

Оба тополя – стоят.

И когда я теперь смотрю на «Доброго пастыря», и вижу фигуру с посохом – Ангела ли? пастуха ли? – и золотое сияние, и два дерева на холме, – то те, наши с Ворошиловым тополя, сразу же вспоминаю.

Искусство искусством, а в быту, в жизни повседневной, Ворошилов оставался самим собою – человеком достаточно нелепым (что, впрочем, и положено ему как художнику и поэту, да ещё и философу, и что в своё время верно отметил Максимилиан Волошин относительно Мандельштама: «Настоящий поэт всегда нелеп» – или что-то в этом роде, но смысл таков), рассеянным, вечно измазюканным красками, если и задумывающимся – то глубоко и надолго, если и гуляющим – то, разумеется, тоже с размахом и надолго, ведущим свои монологи, при наличии слушателя, и свои диалоги с кем-нибудь, если была подходящая кандидатура, ночи напролёт, – и вообще его было, что называется, много.

Иногда спохватится, что переборщил с пребыванием у меня, исчезнет куда-то, надолго, нет его и нет, уже беспокоиться начинаешь, как бы не влип в историю.

Ан нет, появляется – сам, измотанный, с виноватым видом, будто натворил чего.

А ничего и не натворил.

Просто – застеснялся, что обузой вроде стал, что домашнему укладу мешает, вот и удалился.

Побродил, намаялся – и не выдержал, потянуло опять сюда, ко мне, где ждут его всегда и рады ему в любых состояниях.

Зайдёт, ботинки у двери, в прихожей, сразу же снимет, поставит в сторонке, подальше от глаз, – нечищенные, стоптанные, а то и худые. Останется в одних носках, нередко – рваных. Старается вовсю, чтобы дырок никто не увидел. Постоит вначале там, с ноги на ногу переминаясь, вроде как заново здесь осваиваясь.

Потом – начинает не просто входить, а будто бы проникать, втягиваться, углубляться вовнутрь, в недра – если таковые бывают в однокомнатных наших квартирах, – ну а проще: в желанную, тёплую глубь людского, и главное – дружеского, сызнова, вроде, – в который уж раз! – узнаваемого, постигаемого, принимающего скитальца, – наконец-то дождался – жилья.

Вначале – в дверной проём. Сквозь него, потом уже, – в комнату. Шагнёт, ещё и ещё. Ступает – почти неслышно.

Присядет где-нибудь тихо. На табуретке, обычно, той самой, с расшатанной ножкой. На той, на которой он, листки положив на неё, подолгу порой рисовал.

Закурит. Свой «Север». Или – вонючий, мятый «Прибой». А то и «Памир». И реже – «Дымок» или скромную «Приму». Пепельницу поставит. Пепел в неё стряхнёт.

Шумно вздохнёт. Затихнет. Грустно сидит. Молчит.

Робко этак попросит разрешения ванну принять, погреться малость, а лучше – прогреться как следует, это полезней, а то, похоже, простыл, да и тело просит, вместе с душою, мытья.

Напустит горячей воды, натурального кипятка, заляжет в ванне, предварительно дверь поплотнее закрыв, и лежит в облаках густейшего пара, подолгу, – парится, выздоравливает.

Выйдет, красный весь, ну точно, как рак, именно такого цвета, прогревшийся так, что все косточки размягчились, разомлевший, здоровый, довольный.

Сядет на кухне, воду вскипятит, заварки насыплет побольше дождётся, когда она настоится, наливает её в стакан, да покрепче, щедрее, кипятком доливает, ложечкой позванивает, – чаёвничает, это так называется, – а напрашивается простое: чай дует.

Оттаивает, отходит от мытарств.

Так и разморит его, и устанавливает он свою раскладушку, приляжет прямо в одежде – и дрыхнет.

Однажды, в январе шестьдесят девятого, встал Ворошилов на постой, временно, ненадолго, у Гали Акуловой.

Начал там рисовать – и увлёкся. Время для него сместилось. Где ночь, где день, он уже не разбирал. Словно в другом измерении находился. Только и делал, что работал. Ни о каких там амурах и речи быть не могло. Просто – в очередной раз дорвался художник до возможности, до смешного простой, – в домашних условиях, у хорошей знакомой, любящей искусство, поработать. Вот он и потрудился на славу.

Я приехал к нему в Медведково – и ахнул. Куда ни повернёшься, куда ни шагнёшь – везде были Игоревы работы. Да какие! Нередко – шедевры. Живопись, в основном.

Работы грудами лежали на полу, под ногами, свалены были возле стен, кое-какие – прикреплены кнопками на стенах, валялись в прихожей, на кухне, заполняли всё жилое помещение этой однокомнатной квартиры.

Посреди них, босиком, расхаживал довольный Ворошилов.

Он показывал мне свои создания – вот ведь какая счастливая случайность: хотел здесь просто переночевать да, возможно, немножко порисовать, да вдруг как пошло, и остановиться уже невозможно было, и он двигался вперёд, рисовал и рисовал, благо хозяйка, Галя, подсобила и с красками, и с бумагой, и ничего искать не надо было, всё оказалось под рукой, и никуда уходить не надо было, в ночь, на холод, а можно было сидеть себе здесь, в тепле, и вкалывать, – и вот он, результат.