Kalakazo - Золотой треугольник

• Название: Золотой треугольник
• Автор: Kalakazo
• Издательство: Литагент «Алетейя»316cf838-677c-11e5-a1d6-0025905a069a
• Жанр: Поэзия
• Год: 2015
• ISBN: 978-5-9906154-4-1

Новая книга автора Kalakazo «Золотой треугольник» представлена сборником циклов эссе, целиком посвященных Петербургу и его окрестностям, в которых он одновременно выступает и в качестве летописца Северной Пальмиры, беспристрастно запечатлевающего парадоксы в истории создания города-парадиза, застывшего в мраморном великолепии дворцов и парков, и в качестве писателя – исследователя человеческой души, через феномен двойничества приобщающего читателя к глубинным смыслам тайных знаков, кодов и ключей, отраженных как в парадных символах Петербурга, городских легендах и мифах, так и в непарадных – приоткрывающих его иное лицо, выпевающееся в «минорных речитативах» одинокой души, бесконечно скитающейся и растворяющейся в лабиринтах и мистических зонах улиц и площадей таинственного града.

Мотив двойничества, ключевой для творчества Kalakazo, «благодаря воображению и способности автора оперировать реальными лицами, историческими персонажами и конкретными событиями», получает в книге новое звучание через редкий дар словотворчества и восстановление «русских культурных кодов», соединяющих расползающиеся края культуры и цивилизации.

В книгу включены циклы эссе из интернет-журнала «kalakazo»: http:llkatakazo.tivejournat.coml

---

На корточках

«Негасимая лампада»
посерёдке Марсова
влечет и манит
каждого проходящего.
Вокруг царственных фасадов
в нашем городке
уже настолько всё
выстужено и бесприютно,
что маленькому человеку
хочется,
прежде всего,
«погреться».
Ближе к ночи
у этого самого первого
с осени 1957-го
в эСССэРии
«вечного огня»
собираются бомжи,
и в отрывающихся всполохах
иногда можно
улицезреть синюшного господина,
чмоканьем припавшего
к дамской ручке и не без галантности
и чопорных манер
протягивающего
прожаренную сосиску
с еще каплющим жирком
своей подбитоглазой Дульсинее.
Чуть позже
собираются здесь
совсем вымерзшие
от бродяжничества по набережным
парочки,
с непременной пивной бутылью
в девической
длани.
Иногда целая компания
похожих на хиппи
молодых людей
сносит скамейки
прямо к самому огоньку
и, выпростав дымящиеся боты,
под изнасилованно-тренькающую гитару
что-то осипше хоровит.
Ближе к августу
эта «лампада»
совсем испужанно дёргается
от рёва орды многосильных
и блескучих никелем
«Харлеев» —
фестивальная компания
в кожанках
бородачей,
вдоволь наносившись
на своих лошадушках,
коротает здесь остаток
белой ночи.
И как всегда,
в половине седьмого утра,
цокая кирзою,
ошалело носится по полю
стадо
доходяжных солдатушек
из воинской части
на Миллионной,
какие прытко и
короткими перебежками,
отделяясь,
и впрыгивают в
этот самый
ритуальный квадрат.
Сидят они
ближе уже некуда
к самому огоньку,
так пережидая
принудиловно навязанную физру,
и всегда на корточках и
как-то приниженно
ссутулившись.
И меня вдруг всегда
охватывает
шоковое безумие
от когда-то
подсмотренных кошмаров
моего уже далёкого
сибирского детства:
ВОХРа
в желто-коричневатых дублёнках;
на укороченных поводках —
свора
неистово беснующихся
немецких овчарок;
а на снегу —
вот также,
точно молотом притюкнутые
и униженно сплюснутые —
корточно-распластанныя
зэка…

Голосит

На Марсовом
всегда пытаюсь отдышаться.
Нынешняя особливость
моей психеи такова,
что я точно всё пытаюсь сделать
вздох полной грудью,
а он у меня
всё никак и никак
не получается.
Поэтому частенько,
застыв в остолбенении,
словно силясь
припомнить что-то
совсем уже позабытое
и, пожалуй,
навсегда выпавшее
из пазух моего бытия,
смотрю сквозь марево
вечнующего огня,
как за потешно величавым Суворовым
плывет и расползается
станина Троицкого мосту
и как в лижущия языки
медлительно сползает
гусеница из узкоглазых авто.
А за всей этой картиной —
ещё и бренчание допотопного пианино,
какое, сколько бы ни настраивали,
шелестит надтреснутыми позвуками,
а иногда и совсем внезапу
изнутри
вдруг жалобливо голосит…

Выросши скоты

В детстве в Летнем
норовил проложить лыжню по целине,
потом, уже где-то на третьем кругу
отвязав «дрова» от ботиночек,
спуститься на хрумкий ледок Фонтанки
и пробовать лупасить его
каблуком,
а ежели он ещё и скользкий,
разбежавшись,
прокатиться по нему
с ветерком
и так почти до упаду.
«У других детки как детки,
а этот „кроха“ —
сплошное Божье наказанье!» —
говаривала про меня
моя мамочка,
когда я возвращался домой
весь мокрый…
Любил вытащить из кармана
краюху хлебушка
и, премелко кроша,
кормить скачущих у ног
чаек,
бросая самым неуклюжим
и, как всегда, печалясь,
что хлебушек выхватывают
всё равно
самые прыткие.
Потом уже у
дедушки Крылова,
пока никто не видит,
любил хулигански перелезть
за ограду
и подёргать мартышку за хвостик,
журувашку погладить по шейке,
слонику пощекотать хобот
и пытаться дотянуться
до пребольшого кусочка сыра
в клюве у преглупой вороны,
ещё совсем и не догадываясь
про презлую эпиграмму
Петра Шумахера:
«Лукавый дедушка с гранитной высоты
Глядит, как резвятся вокруг него ребята,
И думает себе: „О, милые зверята,
Какие, выросши, вы будете скоты!“»…

Скрип валенок

В Летнем
летом
мне всегда не хватает
«неба над головой»,
да и значимый
самим своим только
ничегонеделанием,
он являет собой площадку
для сплошных
стахановских заделов:
туристские толпы,
выгружаясь из автобусов,
лихорадочно фотаются
у дедушки Крылова
и ещё у каждой скульптуры
группами и отдельно,
в напряге позируя непринужденность;
студентки, ковыряясь в носу,
зубрят, «не разгибая спины»;
мамочки – в извечно менторной
методе воспитанья:
«Сядь – встань – не качайся —
не болтай ногами – не кривляйся,
цыц, я сказала – заткни фонтан,
не реви, ты же – мужик!»…
И только зимой,
именно в Летнем саду,
за морозливым хрустом
ботинок
по снежному насту
отчётливо вспоминаю
скрипение детских валенок,
пар изо рта,
свой красный нос,
какой я растираю ладошкой,
выпростав её из вязаной варежки,
как-то хитро́
резинкой подвязанной
к моей же,
почему-то волчьей,
шубке…
Люблю снова
детскими очами
созерцать солнышко
сквозь стеклянную крышу Мухи;
чуять,
как оно пригревает,
и чаять скорой уже капели;
смотреть на уточек
в полынье под Пантелеимоновским,
на воробышков,
поклёвывающих на льду,
и на Глашеньку —
блаженную старушенцию
в старомодном прикиде,
какая, по пути в храм,
с моста разбрасывает
целую котомку
выпрошенных по рюмочным
хлебных корочек и огрызков…

«Проклятие кармы»

В самую минуту открытия
в Летнем
немудрено натолкнуться
и на Володю О.
В часу седьмом утра
он сидит, по обычаю,
ещё в подвальных кафешках
на Невском,
где с отстранённым
не от мира сего
поглядом
всё помешивает
и помешивает
принесённый ему кофий.
Потом,
если нет пронизывающего ветерка,
скитальчествует по набережным
с тем же самым странным ощущением,
что он смотрит
точно сквозь проходящих.
В Летний
с набережной
он и забредает
в той же хмарной погружённости
в какую-то
вроде как уже
другую реальность.
Начинал он в садке
для узкоодарённых деток —
в новосибирской школе-интернате
при Академии Наук:
математику и физику им читали
самые натуральные академики,
решившие поставить
выращивание гениев
на поток
(физики тогда казались
олимпийскими небожителями).
В это же примерно время
вышел знаменитый фильм
«Девять дней одного года»,
где некое ученое светило,
получив во время эксперимента
смертельную дозу
радиации,
живо обсуждает учёные результаты,
а супруге,
прибежавшей впопыхах, говорит:
«Ну, а с тобой
мы ещё успеем попрощаться!»…
На двадцать четвертом году жизни Володя
защитил уже докторскую,
но потом взялся за какую-то «вечную»
задачку по математике,
за разрешение которой
сразу же обещали Нобелевку и…
вскоре как-то совсем неожиданно
«надорвался».
По другой версии,
им же поведанной,
он её всё-таки разрешил,
но в ту же самую ночь
это решение украли «жиды»,
и Нобелевскую премию
получил на другом конце света
известный американский
математический
«вор в законе»…
Было бы ему совсем тошно
месяцами не вылезать из Бехтеревки,
если бы лет тридцать назад
я бы не дал ему почитать
«Житие» протопопа Аввакума.
И что-то его тогда
пронзило,
как-будто вдруг он что-то вспомнил.
И помню его склонённым в
Пушкинском Доме
уже над рукописным автографом
и букву за буквой
каллиграфно переписывающим
текст неистового протопопа.
Потом также он переписал
Евангелие
царицы Софьи,
какое она писала уже
в монастырском заточении,
научился переплетать в кожу,
оброс длиннющей бородой
и стал как две капли походить
на породистого старовера.
И только тогда
умиравшая мамочка
вдруг проговорилась,
что его дедушка
был знаменитым
поморского согласия
наставником,
расстрелянным ещё в 28-м,
и что сами они потом
старательно хоронили себя
от «религиозного дурмана»,
и Володеньку старались воспитать —
хотели ведь, как лучше —
в духе «нового человека»
и надо же:
«Мало того, что он сломался,
но и выполз
в родненьком сыночке
вдруг этот самый
„опиум для народа“»…

Из цикла «Мраморный»