Татьяна Вольтская - Избранное

• Название: Избранное
• Автор: Татьяна Вольтская
• Жанр: Поэзия
• Год: 2015
• ISBN: 978-5-00098-010-1

Избранное – это книга стихов, охватывающая творчество Татьяны Вольтской с 1992 до 2015 года. Сюда входят стихи из пяти книг – «Стрела», «Тень», «Цикада», «Письмо Татьяны» и «Из варяг в греки», а также стихи последних лет, не вошедшие в сборники, часть из них увидела свет в литературных журналах.

---

Искушение

Два стула, стол, две чашки с молоком,
Две стопки книг, влетающий бегом
Ребенок – за игрушкой и конфетой,
Скрипение пером на чердаке,
Желтеющее поле вдалеке
И зреющие яблоки – все это —

Пустыня. Потому что нету в ней
Твоей любви. Зане – песчаных дней
По низким крышам плещут перекаты.
Еще висит мираж, но сквозь него
Уже витает грач, и естество
Дождя блестит. И мы не виноваты.
Пустыня – это родина камней,
Лежащих на душе. К тому же в ней
(В пустыне) обитают искушенья.
Они выныривают из травы,
То скалятся, голодные, как львы,
То с детским плачем требуют решенья:

Душе дрожащей быть или не быть,
Напиток смертный пить или не пить,
Что слаще вин; от здешних помогает
Недугов – но нездешние влечет.
Кладет мне тихо руку на плечо
Кудрявый дух – и смотрит не мигая.

«Тихо, как облако, ходит печаль и не старится…»

Тихо, как облако, ходит печаль и не старится —
Все молодеет, и губы ее – точно ранки.
Вечер дышит сыростью, и душа моя – странница —
Нынче – венецианка.

Никогда не пила я сумерки эти креплёные,
Полные йода и нарда,
Никогда не ступала на ступени краплёные —
На раскрытые веером карты.

Никогда не сжимала ни ручку дверную медную
В старой гостинице, ни перила
Темного дерева, и слово последнее
Ночью не говорила

Никому. А душа загляделась на воды карие,
Замерла на мосту – и
Все глядит, как Тритон выплывает в зеленом мареве,
Поднимая раковину пустую.

«Крестовидные соцветья…»

Крестовидные соцветья
Пахнут горьким молоком.
Но по ним ступает ветер
Без опаски, босиком.
Вниз от каждой пентаграммы —
Изумрудная струна.
Лепесток откинут рамой,
Створкой белого окна.
Но за легкой занавеской
Никогда тебя не ждут, —
Лишь густеет запах резкий,
Словно чьи-то письма жгут.
И метаться бесполезно
Между стен, как между скал:
Под пыльцою желтой – бездна,
Та, что выдумал Паскаль.

Вечер

I

Не грусти, до плеча укройся,
Все пройдет, эта боль тоже.
Облако брошено, как роза,
На окно, и блестит ножик

На столе, и бокал желтый,
И рубашка висит на стуле,
Скорчившись от горя: пришел ты
И ее покинул, пустую.

Ах, как я ее понимаю!
Обнимать тебя, нехитрого счастья
Прижиматься, льнуть – к середке и с краю —
Лучше не иметь, чем лишаться.

Луч, узор на столе соткавший,
Лужица мадеры. Уйдешь ты —
Тень твою обниму я так же,
Как твоя пустая одежка.

II

Ты – молитвенник мой – прочту я
Строчки ребер, по складам, четко,
Сердца буквицу золотую.
Позвонков убегают чётки

За границу, вниз, в тени, блики.
Сколь ты лучше книг – им на зависть:
Лишь глазами я читаю книгу,
А тебя – всем, чем касаюсь!

Белая ночь

Травы спят с открытыми глазами,
Молча приподнявшись на корнях.
Воздух спит, объятый соловьями,
С пламенем подземным на щеках.
Спит река, несясь неудержимо,
Ни на миг не жмуря желтых глаз.
Словно из разбитого кувшина,
Время выливается из нас.
Спит флейтист на улице, обманщик,
Продававший вишни, жук в траве,
Спят леса, вставая возле дачек,
Словно волосы на голове.
Ветер не отбрасывает тени.
Не видать источника огня.
Сплю и я, обняв твои колени.
Спишь и ты – и смотришь сквозь меня.

«От заката к восходу, с запада на восток…»

От заката к восходу, с запада на восток,
По пустыне листа идут караваны строк,
Торопясь, точно душу пленницей увели,
И невидимой точкой позванивая вдали.
Мир поделен на два, ровен и золотист:
Только ты и бумага, бескрайний горячий лист;
Добираться к тебе коварным путем листа —
Только это осталось, а сверху того – тщета.
Монотонно множась, движенье рождает звук:
На краю земли – вереницы горбатых букв,
Их волнистые спины колышутся, как вода,
И висит мираж, до которого – никогда…

«Когда б мы ездили на лошадях…»

Когда б мы ездили на лошадях
По много суток и писали письма
На станциях, – то каждая разлука
Казалась бы тогда ужасно длинной,
Зато не столь глубокой. И когда
Взметая пыль, ты мчался бы во Франкфурт,
Я знала бы, что завтра столько верст
Проедешь ты, а послезавтра – столько, —
Конечно, если ось еще цела.
Ты б уменьшался медленно – не то что
Взмыл в облака – и всё: стена, обрыв.
А так – изрыто губчатое время
Отвесными провалами – во мне
Самой их несколько. Землетрясенье
В сравнении со скоростью – ничто.

И все же лошади быстрей моторов,
Не говоря о том, что симпатичней;
Хоть медленнее ездили на них,
Зато гораздо больше успевали:
Неспешный путь необходим для мысли,
Которая сама – лишь только путь.
К тому же никакая быстрота
Не заменяет ритма, на который
Нанизан мир, как на шампур – шашлык.
А ритм живет в копытах, кастаньетах,
Любовниках, волнах, ветвях и прочем,
Но если сильно увеличить скорость —
Тогда он убивает сам себя.

Поэтому ты не получишь писем,
Войдя в отель, – о том, что стало жарко,
Однако же простуда не проходит,
О том, что, как всегда, имеет ценность
Лишь тот пейзаж, в котором скрыта боль,
Что босоножки порвались, малина
Созрела, сигареты на исходе,
И что желанье получает силу,
Лишь только обретая направленье,
Не ранее, – и я не получу
Отчета о дорожных приключеньях,
Язвительных портретов, опасений
Сойти с ума от глупости соседа —
И краткой просьбы поберечь себя.
Хоть сами по себе не важны письма,
Но строчек набегающие волны
Слагают ритм: прилив – отлив – прилив.
А нет его – и жизнь пересыхает
И обнажает с трещинами дно.
Чем больше разговоров и событий
Вкруг нас кипит – тем глубже расставанье —
Ни расстоянье, ни, тем паче, сроки
Здесь не играют роли. Потому,
Вернувшись, ты найдешь меня в ушелье
Таком глубоком, – что не извлечешь,
Пока не крикнешь слов из арсенала,
Которого стыдится молвь дневная
И презирает письменная речь.

Пустырник

Неистовый синий пустырник на жгучем ветру,
Скажи мне словами простыми, когда я умру,
На эти кусты земляники, в траву-лебеду
Поникну, закроюсь, как книга, усну, упаду?
Запомнит ли, как меня звали, бессолнечный склон? —
Любимый – едва ли… Сильнее любви – только сон,
В котором приснится: мы рядом, хоть так далеки,
И те же ресницы, как птицы, кружат у щеки,
И, страх побеждая, к тому же лицу я прильну, —
Так лютик в слезах, не мигая, глядит на луну.
От тайного жара в земле прорастает зерно,
Но музыки жало над ним уже занесено.
Сильнее любви только сон о любви, только лишь
Наш голос, – ты слышишь, пустырник?! —
                     а ты говоришь…

Пейзаж с новом и ромашкой

1

На вытертом луговом вельвете
Капли грачей после небесной качки
Расплываются. Ветер
Настраивает свой органчик.
Птицы свили гнезда – леса оглохли.
На воде проступили бурые пятна.
Время кончилось. Первый пух на чертополохе —
Старческий или младенческий – непонятно.
И пространство кончилось. Молчат валуны в крапиве,
Дышит дерево, жук заполз на рубашку.
Отсюда, с холма, лежащий в канаве Иов
Кажется не больше ромашки.

2

Лето клонится, как Пизанская башня,
Но тяжелее, быстрее. Теперь ему важен
Каждый бедный стебель, что целого поля краше.
Видно, только многое потерявший
Начинает видеть подарок в малом —
В завитке тропы, в лепестке завялом,
В капле, свисающей с перевернутой лейки.
Проигравший тысячи начинает считать копейки.
Прокаженный Иов, сидящий в навозной куче,
Радуется очертаньям тучи
И дождю, что прольется не над его полями,
Черепку с водой, где солнце разводит пламя.
Как жена сбежавшая, жизнь оставляет везде улики —
В изумрудной улитке, в луже, в твоей улыбке.

3

Рваные ритмы, разодранные одежды
Строк, свисающие с души,
Распростертой в пыли, черные дыры между
Словами – будто бы наспех сшит

Бурый от высохшей крови, от пепла серый,
Грубый плащ:
Не влезает в классические размеры
Плач.

Прошлое, провалившееся в цезуру —
В пропасть, в дырявый карман, —
Не надставить будущим, не отмыть от бурой
Крови, от серого пепла. – «Обман!» —

Говорит река; душу до кости выев,
Ветер – шепотом в темноте:
«Где твои дети, где твои дети, Иов,
Но не эти —
          а те?»

4

Только Тот, кто видал, как рождает лань,
Чем детенышей кормит кудрявый лев,
Кто не помнит в пятом колене зла,
Языком огня утоляет гнев,

Только Тот, кто закрыл на гремящий ключ
Кладовые, где сложен жемчужный град,
Кто устроил просторные стойла туч,
Глядя в пропасть, велел: «Вознесись, гора!»

Кто ладонью море загородил
И наполнил реки, склонив кувшин,
Кто измерил бездну и насадил
Райский сад, заглохший на дне души,

Тот, кто южный ветер связал узлом,
Укачал, напевая, пустыню: «Спи!»
Вымыл лес, где ходит трубящий слон,
И подвесил звездочку на цепи,
Взвесил облако, побывал внутри
Нерожденного времени, в стеблях трав, —
Только Тот пастуха избирает в цари,
Позволяет рабу говорить: «Я прав!»

5

Солнце. Выцветающие луга.
Тяжело выплывает из-за поворота
Облако, полное молока
И меда.

Ветер. В глазах, на зубах песок.
Я хочу под липой в пыли усесться.
Ждать, когда оборвется листок
В форме сердца.

В пустоту завернуться, как в плащ, – пока,
С замиранием ожидая ответа,
Смотрит Бог на сердце в форме листка,
Оборвавшееся от ветра:

Как оно обращается в прах у ног,
Но не лепечет хулу пустую. —
Вот тогда с облегчением выдохнет Бог:
Существую!

«Лето уходит – седого тумана струя…»