В. Ластовкина - Дивеевская тайна и предсказания о Воскресении России. Преподобный Серафим Саровский Чудотворец (сборник)

• Название: Дивеевская тайна и предсказания о Воскресении России. Преподобный Серафим Саровский Чудотворец (сборник)
• Автор: В. Ластовкина
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-4444-0251-1, 978-5-4444-8109-7, 978-5-9533-5305-2

Родной и близкий каждому русскому православному человеку святой, самый сердечный и добрый помощник из всего благодатного сонма святых, в Земле Российской просиявших, – вот кто такой Преподобный Серафим Саровский. В эту книгу о нем вошло пространное жизнеописание Преподобного, составленное замечательным церковным публицистом Евгением Николаевичем Погожевым (1870–1931), который публиковался под псевдонимом Евгений Поселянин и чьи статьи и книги во многом открыли широкому читателю мир русского старчества. В книгу вошли также и фрагменты из «Дивеевской летописи». Это удивительно искренние свидетельства о Преподобном Серафиме и о том непостижимо прекрасном явлении православной русской культуры, которую называют «Дивеевской святостью».

---

Старец Парфений Киевский, имевший необыкновенное, умилительное, нежное усердие и детскую любовь к Богоматери, умер в тот самый праздник Благовещения Пресвятой Богородицы, который он особенно любил и о котором говаривал: «Буди благословен и преблагословен и треблагословен день Благовещения Пресвятые Владычицы нашей Богородицы». В 1855 году в этот самый праздник, совпавший тогда со Страстною пятницею, отец Парфений был найден бездыханным, сидящим как бы в глубокой думе у дверей келейной своей церкви.

29 августа 1886 года был найден в своей келье почившим подвижник Иверского Валдайского монастыря монах-молчальник Пахомий. После ранней обедни его нашли стоящим на коленях, у изголовья койки; в руках он держал четки; лицо его было озарено радостною улыбкой, а глаза сомкнуты.

Велика была святыня смерти этих людей. Но еще сильнейшее впечатление производит блаженная кончина старца Серафима Саровского, одного из великих избранников Божиих. К описанию этой кончины мы теперь и перейдем.

Жизнь отца Серафима была сплошным вольным мученичеством. С раннего возраста вступив на путь подвижничества, он чем дальше шло время, тем более усиливал эти подвиги. Жизнь его была страшною, ежедневною борьбою со врагом спасения. Если он и посрамил врага силою Божиею, если ни разу не был им посрамлен, то победа досталась ему страшно дорогою ценою. Ему пришлось для одоления врага нести величайшие труды. Пост столь строгий, что около трех лет в пустыне он питался единственно отваром горькой травы снитки, тысячедневное и тысяченощное моление на камнях, затворничество, молчальничество были орудиями, которыми он одержал победу, но орудиями, тяжело, болезненно отразившимися на подвижнике. Недаром вырвалось у него признание, что он боролся со врагами, как «со львами и леопардами». Недаром он, уже прославленный старец, все томил себя, не находил возможным жить без внешней муки. Когда его спрашивали, зачем он носит на спине тяжелую котомку, набитую песком и каменьями, он кратко отвечал: «Томлю томящего мя!» Если вдуматься в эти слова, какое в них значение!

Да, можно сказать, что темное ополчение дошло в отношении старца до явной видимой борьбы. Так, известно, что, когда старец неотступным молением нескольких дней вымолил одну совершенно погибшую душу, темное полчище нанесло старцу страшную физическую рану, следы которой не проходили у него до смерти.

Пришел Прохор Мошнин в Саров молодым, стройным, крепким, с прекрасным здоровьем, обладая чрезвычайною физическою силою. А что представлял он собою в эпоху старчества? Изувеченный старец, согбенный после того, как был избит почти до смерти разбойниками, которые напали на него в пустынной келье, требуя от него денег, чего у него не было, и от которых он не защищался, хотя, по необыкновенной силе своей, и мог бы с ними справиться. Между лопатками была у него страшная рана, нанесенная ему, как выше было сказано, за избавление им души человеческой. На ногах, от долговременного стояния, были неизлечимые раны, и из них постоянно текла сукровица… А он все продолжал «томить томящего его», отдыхал на коленях, а в последнее время изобрел мучительный образ сна, на который нельзя было смотреть без боли; спал, стоя на коленях, опустив голову книзу и поддерживая ее стоящими на локтях руками.

Такова была внешняя жизнь его… А нравственная? К нему со всех концов России люди несли свое горе, часто безвыходное, свои нравственные язвы, свое отчаяние, свои недоумения, свои страдания… Если чей, то именно его слух был ежеминутно поражаем тем тяжелым скорбным стоном, что стоит над землей, что вылетает не переставая, сливаясь в один нескончаемый аккорд невыразимой грусти, из стесненной груди страждущего человечества. И все это горе, нужду и страдание надо было разрешать, утешать, исцелять. Конечно, если б в отце Серафиме не действовала в столь сильной степени благодать, – он бы был, так сказать, нравственно раздавлен этим невыносимым грузом людского несчастия, на него склонявшегося. И потому лишь он мог, ходя утешителем среди этой разъярившейся бури человеческого несчастия, сохранять ясность духа и не только не быть подавленным этою мрачною картиною, но смело, властно и уверенно утешать людей, указывая им путь вперед, увлекая их мысли к блаженной вечности и врачуя их настоящие язвы елеем сладостной надежды: что эта вечность для него самого стала как будто не только видимым взорами маяком, не только отвлеченным упованием сердца, но чем-то как бы уже воспринятым и усвоенным, как бы на опыте изведанным и уже неотъемлемым.

Представьте себе человека, который, окруженный грозною бурею, вдруг почуял веяние тишины, еще недоступное его спутникам, и успокаивает их предвещанием близкого умирения стихий. То же было и с отцом Серафимом. Ему уже на земле приходилось не раз как бы залетать в жизнь небесную, и потому он мог говорить о ней с такою уверенностью.

Но, как бы ни безмерна была благодать, сиявшая над крестоносным путем этого удивительного человека, труден, невыразимо тяжел был его путь. И более чем кто-нибудь он имел право чувствовать усталость от жизни и желать «во блаженном успении вечного покоя». Конечно, то бы не был покой в нашем грубом, житейском смысле, а лишь огражденность от бедствий и трудов земли и восхождение на все высшие и высшие степени жизни духовной в созерцании Божества. То, что ему временами так полно открывалось – ему, видевшему воочию человеческий образ Христа, грядущего с силою и славою многою, и Царицу Небес, и святых церкви – должно было стать для него постоянным видением. И кто, как не он, с нетерпением должен был ждать этой встречи на вечность с Тем, Кому он отдал всякое дыхание своей жизни; кто, как не он, должен был рваться «прославить самым лица зрением Верованного, одержанием – Чаянного и наслаждением – Любимого».

Одно могло еще удерживать старца на земле: великость его любви к человечеству, – той любви, что горела в нем всегда таким горячим пламенем и к концу его жизни охватила его существо каким-то стихийным, бурным пожаром. Но предчувствие говорило ему, что за смертью земною дело его любви не прекратится и что так же близок, и много ближе еще, и скорее к слышанию будет он для всякого, кто придет к нему с утесненным сердцем.

Как велико должно было быть в последние годы его жизни устремление великой души старца Серафима к небесной отчизне! С детства не имев иной мысли, кроме мысли о Боге, проведя всю жизнь в непрестанной беседе с «чаемым» Богом, как он должен был ненасытимо желать, наконец, увидеть Его, прийти к Нему навсегда. То великое видение, то общение с небожителями, какое дано ему было во время посещения его 25 марта 1831 года Царицею Небесною, проведшею, по преданию, несколько часов в беседе с ним и простившеюся с ним словами: «Скоро, любимиче мой, будешь с нами», – должно было еще более распалить желание дивного старца «разрешиться и со Христом быть». Таково должно было быть, насколько грешные люди могут догадываться о сокровеннейших движениях избраннейших, святых душ: таково должно было быть душевное состояние старца Серафима в последнее время его земной жизни.

Надо удивляться, сколько бодрости было еще в теле страшно изнуренного 72-летнего старца, который еще раньше смерти чувствовал, что физически он уже мертв. «Телом я по всему мертв, – сказал он как-то, – а духом точно сейчас родился».

Мысль о близкой смерти – близкой уже потому, что он почти дошел до обыкновенного предела человеческой жизни, вступив в восьмой десяток, приводила его в восхищение. Как-то одна монахиня, приходившая в Саров навестить его, спросила его, прощаясь с ним, когда они увидятся. «Там увидимся!» – сказал ей прозорливый старец; и, подымая руки к небу, воскликнул: «Там лучше, лучше, лучше!»

Он не оглядывался уже на землю. Уже родственные связи для него не существовали, и он как бы был в том состоянии небожителей, в котором все земное одинаково дорого, без всяких пристрастий; дорого лишь постольку, поскольку нуждается в помощи небожителя, но не захватывает его, не подчиняет и не привязывает его к себе.

Один заехавший к старцу за благословением офицер спросил старца, так как направлялся на его родину, в Курск, не прикажет ли он передать какого-нибудь поручения его курским родным. В ответ на это предложение старец подвел молодого человека к иконам и, с улыбкою любви глядя на них, сказал, указывая на них рукою: «Вот мои родные. А для земных родных я живой мертвец».

Уже много десятилетий в сенях при келье отца Серафима стоял дубовый гроб, сделанный его собственными руками, так как он был искусен в столярном деле, и давно было им отмечено тяжелым камнем место, избранное им для могилы, у алтарной стены. Слишком за год до смерти отец Серафим начал прощаться с посещавшими его почитателями, и говорил им: «Скоро двери убогого Серафима затворятся, и меня более не увидите». К некоторым он приказал написать письма, чтобы приехали проститься с ним. На письма других, просивших его совета и благословения повидаться с ним, диктовал устные ответы, не распечатывая писем, и говорил, что более не увидится с этими людьми.