Владимир Положенцев - Духовная грамота отшельника Иорадиона

• Название: Духовная грамота отшельника Иорадиона
• Автор: Владимир Положенцев
• Жанр: Русское современное

После крылатой фразы великого князя Владимира Святославича: «Руси есть веселие пити, не можем без того быти», попытки создания универсального похмельного зелья на Руси стали сродни поискам философского камня…

---

Духовная грамота отшельника Иорадиона В поисках живительного зелья Владимир Положенцев

© Владимир Положенцев, 2016

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Давным-давно…

В лето 7012 от с.м. месяца апреля, в 21 день.

Великое княжество Тферское.

«… И БУДИ ПРОКЛАТИ В ПИТИИ НЕУЕМНЫА, АКИ ИСХОДИШИА ИЗЪ АДОВЪСКИА ВРАТЪ И СКЛОНИАШИСИА ПРЕДЪ ДУШЕГУБНЫА ДИАВОЛОВСКИА СИЛОЮ. БЛЖДЪНИКИ БО ОНЫЕ ЕСТЬ И ВИНОПИВЬЦ…»

Старец Иорадион почесал обкусанными ногтями под желтой бородой, поправил подгоревший фитилек на масляной плошке, задумался. Чего писать-то опосля «ци»? «аз» али «есть»? Али может «иже»? Насочинял грамоту Кирилл Философ, одно томление в груди. Чтоб сейной кириллицей черти в аду Димку Шемяку – пса блудного, до страшного суда пытали. Никакой стройности в написании. Кажный дьяк – замухрышка, яко в башку скаженную взбредет, буквицы составляет. От сего и порядка в княжестве не имаем.

Пару раз чихнув, старик отер нос дырявым девичьим повойником, затем старательно вывел букву «иже». Зачеркнул. Накарябал «аз». Снова зачеркнул. И, наконец, в сердцах хлопнул по столу общипанным лебединым пером. Да так, что желтый огненный глаз на коноплянке отчаянно заморгал, погас. Старец растворился в темноте как нежить пред святым ликом.

– Марфа! – капризно позвал дед. – Разведи лучину об угли. Да, поди, ужо каша в печи упрела. Посыпь ее сухой копрей.

– Упрела, святой старец, упрела, сейчас подам брашно, – откликнулась молодая, сочнотелая Марфа, сползая с уютной печной лежанки. Лишь еле заметный свет из окошка помогал ей видеть, куда ступать.

– Какой я тобе старец, люциферово племя! – закричал на нее дед. – У тобя дитя мое в чреве ужо шевелится, а ты – старец. Сколько раз глаголил, величай меня лепым Иорадионом.

– Ладнось, старец Иорадион.

– Паки. Тьфу! Вот паполома пардусова, – вновь возмутился старик, походивший на мятый опенок. – Соблазнила божьего человека, теперь не перечь!

– Соблазнила! – всплеснула руками вспотевшая от духоты баба. – А не ты ли, божий человек, мне за околицей перси драл? Я, можот, хотела за Ваньку Коновала пойти. А теперя что? Ты вскорости пред богом зенки выпятишь, а на кого я горемычная останусь?

Босыми ногами Марфа зашлепала в сени, ухватила пучок еловых дранок, вернулась в светлицу. Быстро раздула пшеничными щеками в печи огонек, подпалила лучину.

Подойдя к столу, за которым кряхтел старик, удивилась:

– Ты чегой-то на коровьей шкуре буквицы выводишь? Али у келаря в Ильинском пергамента прикупить нельзя было?

– Иноки нонче жадны. За дюжину цельную гривну просят. Ряхи отъядили, будто у кажного за задувалами по сто рублев упасено. А сие не коровья шкура, Марфушка, – по-стариковски неожиданно поменяв гнев на милость, заелозил на лавке Иорадион, – а сподручной выделки кожица, из седла белого оленя. Ты права, люба моя сязобедрая, скоро пробьет мой час. Зрю ужо, яко ангелы небесные за мной в путь собираются. И потому сочиняю духовную на нетленной коже гораздыми чернилами.

Баба вдруг вся преобразилась, подбоченилась.

– А что у тобя есть-то, акромя старой сорочицы и дырявых портов? – она подергала Иорадиона за заштопанные ею же утром балахаи. – Сколько раз я тобе домогалась взять меня в супружницы человеческие. А ты сидишь на своем острове в окаянной норе, и токмо единожды в месяц, аки выжлец, на случку прибегаешь. Весь тиной и жабами пропах. И что ты там взбраживаешь, что за чертово зелье готовишь? Людишки побить тобя грозятся, а дом энтот спалить.

Всплакнула для порядку, почесала грудь, потом ляжку, зевнула. Выглянула в слюдяное окошко. Сквозь муть разглядела сидящую на шесте ворону с желудем в клюве. Ветер нещадно трепал крылья птице, но она с оглобли не снималась. Осень разошлась не на шутку. Забрасывала землю тяжелым дождем и ржавыми листьями. Сплюнула, перекрестилась. Ойкнула от подпалившей пальцы лучины. Зажгла другую.

– Прости, старец Иорадион. Прости меня горчайшую, – она поцеловала старика в плечо и невольно поморщилась от нестерпимой вони, исходившей от давно немытого тела. – Чего ты отписать-то собрался и кому?

Старик на женщину не рассердился. Взял из ее рук лучину, оживил паклевый фитилек на плошке.

– Духовную грамоту отписываю. Я вельми богат, Марфушка. Токмо мое богатство не в злате и каменьях, а в снизошедшем с небес просветлении ума и чудесным образом раскрывшейся мне тайне. Она то и есть моя истинная драгоценность. Нет, я не раскрою тайну великому князю Ивану Васильевичу. Вельми многого Иван себе требует, а о пользе для княжества не печется. Не выдам тайну мнихам хитрым и, не озлобься, тобе, матушка. Духовная грамота отроку нашему предназначена. А родится дщерь, оной не отдавай. Вручи токмо потомку моему мужеского пола. Мню, отпрыск смекнет, акий изумруд в оленьей кожице огнем переливает. Сходи завтрева в посадские дворы да купи за алтын малый теремок, обитый железом. Я в оный духовную положу. Как преставлюсь, попроси подьячего Оську отписать на березовой бумаге, вон она за укладом Николая Угодника дожидается, день моей кончины и где мои мощи покой обретут. Да накажи чернецам ни в коем разе энтот перстень с десницы моей не сымать.

Дед потер тяжелый перстень о рубаху, полюбовался, как искрит на огне черный, живой, похожий на сорочий глаз, вставленный в золото камень.

– Скажи мнихам, ежели сей перстень с десницы моей попрут, зело прокляну их с небес. Вложи запись Оськину в тот же теремок, в коем и духовную схоронишь. Сундучок спрячь в подполе – под вторым справа красным камнем. На нем ешо вроде как елочка нацарапана. Он легко вынается из кладки.

– Что ты, старец Иорадион, поживи ешо! – не на шутку перепугалась сожительница. – Яко же я без тобя с дитем буду? Что люди-то глаголить станут? Никто ить не ведает, что я от тобя нарожу. Скажут, гулящая. Заплюют, камнями забросают!

– Не заплюют. Народишко тферьской отходчивый, добродушный. От того и Москве поклонился. Топерь иди, не мешай.

– Кашу-то нести? – шмыгая носом, спросила женщина.

– Мне грамотку закончить надобно, опосля. А завтрева чуть свет к камню Черному пойду.

– Зачем тобе туда, Иорадионушка, не ходи! Место там недоброе, кознодейственное. Сказывают, сам Злой гость под ним прячется. Порчу на людей наводит.

– Молчи, скважня неугомонная, коли Бог тобе ума не дал!

Марфа вновь обиженно засопела. Недовольно раздул волосатые ноздри и старик. Большими, кривыми, как у коня, передними зубами постарался подправить кончик на разлохматившемся лебедином пере.

– Опосля камня на остров погребу, миголощу, хозявство свое островное огню предам, – сказал он, удовлетворенно осматривая острие. – Чтоб никаких следов не осталось. Чую, не сегодня – завтрева, гонцы от московского князя пожалуют. Надобно их опередить.

Кряхтя и вздыхая, баба полезла на теплую печь, быстро захрапела, а старец продолжил сочинять грамоту:

«АЗСПИДЪ СЕЙ ПИТИЕ ПОГАНИА ПО ГРЪЕХОМ НАШИМЪ ПРИДОША. АЗЪ ЖЕ НАШЕДЪША ИЗБАВЛЕНИЕ ОТЪ ГРЪХА ПИАНАГО. ЗЪЛИЕ ДО ВИНОПИВЬЦИ ТАКО НАДОБНО ГОТОВИТИ…»

Агент Негоциант

5-е июля 1995 года, Тверская область, деревня Старые Миголощи.

Никто уже не помнил, почему деревня называлась Старые Миголощи. Даже вековая бабка Настя, которая еле ходила, но мыслила еще вполне здраво и по великим праздникам распевала на всю округу церковные песни, не могла ответить на вопрос – что такое Миголощи, почему Миголощи и с чем связано это название. При царском режиме Миголощи были селом, и в нем находился храм. В 35-м, как рассказывала бабка Настя, «ко дню рождения товарища Калинина, храм взорвали донамитом коммуньки», и от него осталась лишь одна полуразрушенная кирпичная стена, на которой при старании можно было разглядеть лик Богородицы. Древнюю фреску сельсоветчики вымарывали, чем могли, но лик все равно проступал. Особенно заметен он был на рассвете, когда над рекой Медведицей поднималось солнце. Проходившие мимо стены селяне – и верующие, и атеисты, кто открыто, а кто тайно крестились. В Миголощи началось паломничество со всей округи и даже из Москвы. Чтобы прекратить религиозный ажиотаж, власти сравняли стену с землей тракторами. Паломники сначала все равно приезжали на святое место, а потом их поток иссяк. И вновь Миголощи превратились в обычную, забытую богом и людьми глушь. Пустеть и хиреть они начала еще при советской власти, а новый режим довершил дело. Теперь в Старых Миголощах постоянно жили только пять человек.

Один из них – Федор Арбузов, что спит сейчас в своем доме под дырявой рубероидной крышей на узкой девичьей кровати. Спит прямо в телогрейке и грязных сапогах. Его мучают ужасные образы, голоса. Один из них его собственный: