Адольф Демченко - Н. Г. Чернышевский. Научная биография (1828–1858)

• Название: Н. Г. Чернышевский. Научная биография (1828–1858)
• Автор: Адольф Демченко
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2015
• ISBN: 978-5-98712-536-6

Среди обширной литературы о Николае Гавриловиче Чернышевском (1828–1889) книга выделяется широтой источниковедческих разысканий. В ней последовательно освещаются различные периоды жизненного пути писателя, на большом архивном материале детально охарактеризованы условия формирования его личности и демократических убеждений. Уточнены или заново пересмотрены многие биографические факты. В результате чего отчетливее выясняется конкретная обстановка раннего детства в семье православного священника (главы о предках, родителях, годы учения в духовной семинарии), пребывания в университете и на педагогическом поприще в саратовской гимназии. Подробно рассмотрены обстоятельства женитьбы, дружеские связи, учительская служба во 2-м кадетском корпусе, биографические подробности защиты магистерской диссертации «Эстетические отношения искусства к действительности», особое внимание уделено участию в редактировании «Современника» и «Военного сборника».

---

Гимном науке можно было бы назвать письмо Чернышевского к А. Н. Пыпину от 30 августа 1846 г. Здесь приведён отрывок из поэмы А. Майкова «Две судьбы», в котором его привлекла «жаркая, пламенная любовь к отечеству и науке». Развивая задушевные мысли о «любви к науке для науки, а не для аттестата», Чернышевский, вслед за поэтом, тревожится по поводу отсталости России от Запада. Его беспокоит положение, при котором наука для отечества – «кафтан чужой, печальное безличье обезьянства». Более половины членов Академии и профессоров университета, пишет Чернышевский, – иностранцы. Спасителями Европы стали русские, преградив путь монголам и разгромив наполеоновские полчища, «спасителями, примирителями должны мы явиться и в мире науки и веры. Нет, поклянёмся, или к чему клятва? Разве Богу нужны слова, а не воля? Решимся твёрдо, всею силою души содействовать тому, чтобы прекратилась эта эпоха, в которую наука была чуждою жизни духовной нашей, чтобы она перестала быть чужим кафтаном, печальным безличьем обезьянства для нас. Пусть и Россия внесёт то, что должна внести в жизнь духовную мира, как внесла и вносит в жизнь политическую, выступит мощно, самобытно и спасительно для человечества и на другом великом поприще жизни – науке, как сделала она это уже в одном – жизни государственной и политической. И да свершится чрез нас хоть частию это великое событие! И тогда не даром проживём мы на свете; можем спокойно взглянуть на земную жизнь свою и спокойно перейти в жизнь за гробом. Содействовать славе не преходящей, а вечной своего отечества и благу человечества – что может быть выше и вожделеннее этого? Попросим у Бога, чтобы он судил нам этот жребий» (XIV, 48).

Слова о загробной жизни, о спасителях и примирителях, прямые обращения к Богу, стиль письма – всё придаёт словам Чернышевского совершенно определённый религиозный оттенок. Молодой Чернышевский исходит из мысли о единстве «науки и веры». Под знаком этого единства, о котором трактовало официальное учёное богословие, возникает цепь излюбленных суждений о собственном высоком назначении.

Насколько серьёзное значение придавал Чернышевский-студент религиозному воспитанию, показывает его письмо к отцу от 13 сентября 1846 г. по поводу лекций протоиерея А. И. Райковского. По мнению Чернышевского, этот законоучитель «со своими лекциями, чтобы поскромнее выразиться, странен», потому что «по-видимому, не понимает, что христианству и православию теперь должно бороться не с греческим и римским язычеством, не с Юпитером и братиею его, а с деизмом, не с папизмом, который давно уже пал, а с гегелианизмом и неологизмом – ведь большая часть его слушателей слишком нетверда в христианстве от этого же превратного воспитания». «Жалко и страшно, – продолжал автор письма, – когда подумаешь, что эти сотни молодых людей, не слыша ни дельного слова в защиту религии своей, не имея силы и охоты сами изучить источники, должны остаться при своих прежних мыслях, при своей формальной вере и сердечном неверии или, лучше сказать, скептицизме на всю жизнь!» (XIV, 51, 52). Чернышевский всерьёз озабочен соблюдением основных религиозно-православных доктрин, отстаиванием их в борьбе с разного рода нововведениями («неологизмом»), которые приводят к деизму и рождают «сердечное неверие», «скептицизм». В университетской среде однокурсников Чернышевский уже столкнулся с некоторыми проявлениями религиозного скептицизма, и его глубоко религиозное чувство не мирится с формализмом в деле преподавания богословия.

Характерно упоминание о «гегелианизме», подрывающем христианство и потому требующем отпора. Усваивая объективно-идеалистическую философию немецкого мыслителя, Чернышевский в ту пору не принимал идеи об абсолютном духе, отрицающей Бога как миросоздателя. По свидетельству А. Г. Клиентовой, по пути в университет он «много говорил о Гегеле»[363] – вероятно, именно в этом плане, вполне в духе трактатов Ф. Голубинского.

Религиозными мотивами окрашены и комментарии Чернышевского к прочитанным художественным произведениям. В письме от 30 августа 1846 г. он сообщает Л. Н. Котляревской, что продолжил начатое ещё в Саратове чтение романа Э. Сю «Вечный жид» и намерен прочитать другой его роман «Мартин Найдёныш». Новое произведение французского романиста должно быть, по его мнению, выше предыдущих сочинений – «Парижские тайны» и «Вечный жид», потому что не только изображает бедствия угнетённого земледельческого класса во Франции, но и содержит изложение «средств помочь» ненормальному положению крестьян. В письме от 6 сентября он сообщил: несколько дней назад втроём (он, А. Ф. Раев и, вероятно, М. И. Михайлов или Я. С. Славинский) «читали весь вечер новый роман Эженя Сю – „Мартин Найдёныш”. Он стоит „Вечного жида”, если не лучше его. Главная цель его – доказать, что как бы ни закоснел человек во зле, всегда можно и легко можно обратить его к добру, и средствами мирными, кроткими, а не кровавыми», «злых должно лечить, размягчая, а не устрашая их сердце и волю». «Удивительный, благородный и, что всего реже, в истинно христианском духе любви написанный роман» (XIV, 50, 51). Читая это письмо, протоиерей Чернышевский мог не беспокоиться за миросозерцание своего сына: оно по-прежнему покоилось на основах христианства и благочестия.

Сообщая Л. Н. Котляревской о литературных новостях, Чернышевский пишет 19 октября 1846 г.: «Гоголь прислал письмо к Никитенке, из которого явствует, что он жив и здоров, слава Богу, с ума сходить не думает, в монахи итти тоже, а думает ехать в Палестину и Иерусалим. Это очень хорошо» (XIV, 69). Религиозность Гоголя (но не Гоголь-монах, религиозный фанатик) весьма импонирует его молодому почитателю.

Знакомится Чернышевский и с новыми критическими статьями Белинского, о чём можно судить по отдельным репликам в его корреспонденциях в Саратов. В упомянутом письме от 30 августа он, например, писал по поводу романов Э. Сю: «Главное, какая высокая, священная любовь к человечеству у Сю! А есть люди, которые ставят какого-нибудь Жоржа Занда, который только и нянчается с…,[364] выше его. Впрочем, мало ли что говорят эти люди» (XIV, 45). Можно предположить, что в данном случае речь шла о Белинском. Резкое противопоставление двух имён – Э. Сю и Ж. Санд – критик провёл в рецензии на книгу Н. Полевого «Столетие России, с 1745 до 1845 года» (Отечественные записки. 1845. № 11), сравнивая романы «Вечный жид» и «Теверино»: «Первый уже умер в самой Франции, едва успев дойти до конца, а торжество второго ещё впереди». В том же духе Белинский высказался и в статье «Взгляд на русскую литературу 1845 года» («Отечественные записки», 1846, № 1): роман «Вечный жид» «окончательно дорезал литературную репутацию своего автора», а «Жорж Санд, бесспорно, первый талант во всём пишущем мире нашего времени». Столь же невыгодное для Э. Сю сопоставление с Ж. Санд, «истинным художником», хотя и менее продуктивным, Чернышевский мог прочитать в статье Белинского «Мысли и заметки о русской литературе» (Петербургский сборник. СПб., 1846).[365] Чернышевский возражал против подобных принижений Э. Сю. В начальную пору своих литературных чтений он отдавал предпочтение писателю, создающему произведения «в истинно христианском духе любви», и возражал критику, не принимавшему эту, по глубокому убеждению Чернышевского, важнейшую сторону содержания романов Э. Сю.

Полемически встретил Чернышевский и печатные высказывания Белинского по поводу второго издания поэмы Гоголя «Мертвые души» («Современник», 1847, № 1). Как известно, Белинский, высоко оценивая роман, в котором «глубокость живой общественной идеи неразрывно сочеталась с бесконечною художественностию образов», осудил Гоголя за претенциозное, «фантастическое» предисловие к новому изданию «Мертвых душ», содержавшее обещание изобразить в будущем «лучших людей» и тем восполнить недостатки первого тома романа. Критик понимал: источник новых замыслов коренился у Гоголя в усилившейся религиозности, но в подцензурной статье сказать об этом мог лишь обиняком, словами об охватившем писателя «неумеренном смирении и самоотрицании». Белинский высмеял Гоголя, «скромного автора», за обращение к читателям присылать заметки, чтобы в них «чему-нибудь поучить» писателя. «Не лучше ли им всем, – писал Белинский, – пуститься за границу для личного свидания с автором, – ведь на словах удобнее объясниться, чем на бумаге <…> Оно, конечно, эта поездка обойдётся им дорогонько, зато какие же результаты выйдут из этого!..»[366]

Чернышевский сразу понял, какие именно стороны воззрений Гоголя не устраивали Белинского. В письме к родным от 24 января 1847 г. он писал: «По поводу Предисловия ко второму изданию „Мертвых душ”, в котором Гоголь просит каждого читателя сообщать ему свои замечания на его книгу, было высказано столько пошлых острот или плоскостей в „Современнике”, что можно предвидеть, что за Письма к друзьям Гоголя не постыдятся назвать и в печати сумасшедшим Никитенко, Некрасов и Белинский с товарищами, как давно провозгласили его эти господа на словах» (XIV, 105–106). Незадолго до этого Чернышевский, сообщая Л. Н. Котляревской о Панаеве, Некрасове и Никитенко как редакторах «Современника», писал, что «это, кажется, хочет быть журнал благородный по духу», принявший «знаменитых людей литературных» – Белинского, Майкова, Искандера (Герцена), Плетнева (XIV, 69). Но стоило только «Современнику» выступить против Гоголя, как Чернышевский сразу переориентировал свои оценки журнала и его сотрудников. Он правильно предугадал отношение Белинского к «Выбранным местам из переписки с друзьями» Гоголя и заранее отвергал любые попытки критики «благородного самопризнания», «исповеди», «в которой признаётся, что не помешан ещё человек, если доступно его сердце чувству смирения, хотя он вместе чувствует и достоинство своё, и если он не стыдится высказать своё сердце и думает найти людей, понимающих его» (XIV, 106).