Нестор Котляревский - Декабристы

• Название: Декабристы
• Автор: Нестор Котляревский
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2015
• ISBN: 978-5-98712-168-9

Книга известного публициста, литературоведа, критика посвящена жизнеописанию А. И. Одоевского, А. А. Бестужева, К. Ф. Рылеева. История нашего литературного развития сохранит на своих страницах их имена. Люди, о которых автор хотел напомнить читателю, имели в жизни своей две святыни: гуманный идеал, проясненный политической мыслью, за которую они пострадали, и художественную почву, которая радовала их в дни свободы и утешала в дни несчастия. В очерках, посвященных их памяти, одинаковое внимание уделяется и их политическим размышлениям, и их поэтическим грезам. Автор стремился достигнуть наибольшей полноты в подборе фактов, относящихся к биографии этих мыслителей, и в подборе сведений об их политической деятельности. В том вошли две книги: «Декабристы А. И. Одоевский и А. А. Бестужев-Марлинский. Их жизнь и литературная деятельность» (1907) и «Рылеев» (1908).

---

В Тифлисе зимой 1830 г. Бестужеву жилось довольно весело.[200]

«В зиму 1830 г., – рассказывает Гангеблов, – декабристы проживали в Тифлисе под разными законными и незаконными предлогами. Бестужев тогда только что выздоровел. В настроении духа декабристов нисколько не замечалось, чтобы они приуныли, чтоб выражали сожаление о том, что жизненные надежды каждого из них им изменили. Где ни встречались, где ни сходились они, начиная с Арзрума, всегда они казались веселыми, приветливыми как между собой, так и с другими».[201]

Душой этих бесед был Александр Александрович. Любопытный портрет его сохранился в записках одного современника, в ту пору проживавшего в Тифлисе. «Я имел случай встречать его часто у его брата Павла, – рассказывает этот современник.[202] – Как человек, он отличался благородством души, был слегка тщеславен, в обыкновенном светском разговоре ослеплял беглым огнем острот и каламбуров, при обсуждении же серьезных вопросов путался в софизмах, обладая более блестящим, чем основательным умом. Он был красивый мужчина и нравился женщинам не только как писатель, о чем в мое время кое-что поговаривали в Тифлисе».

Это последнее замечание оттеняет одну черту в характере нашего писателя, которая теперь начнет проступать все яснее и яснее наружу, а именно – его волокитство. Частью по врожденной склонности к донжуанству, склонности, которой он славился еще в Петербурге, частью от скуки, он стал усиленно разнообразить свою жизнь всевозможными подвигами любви. Началось это с Тифлиса. Впрочем, здесь ему не пришлось отдыхать долго.

Доносы, которые писались куда следует[203] и в которых говорилось о той опасности, какая может возникнуть от сближения молодых офицеров с людьми, осужденными законом за политические преступления, сделали быстро свое дело,[204] и веселых друзей, собравшихся так неожиданно в Тифлисе, разослали по разным местам. «Их разослали с жандармами, – рассказывает Гангеблов. – Дело вышло из-за Бестужева, которого обвинили в том, что он будто бы подбивал на ослушание офицеров, которые пренебрегали своими служебными обязанностями, и жил неизвестно по какому праву в Тифлисе. Но Бестужев был не при чем, и офицерские собрания, на которых он участвовал, были самого невинного свойства».[205]

Бестужева перевели в Дербентский гарнизонный батальон в 1-ую роту, и ему пришлось проскучать и прострадать в Дербенте целых четыре года (1830–1834).[206]

Разочарование Александра Александровича было полное. Он ехал на Кавказ с большими надеждами: ему хотелось служить, служить в первых рядах нашей армии, он жаждал подвигов и отличия, а на долю его выпала теперь скучная, тяжелая, бесцельная гарнизонная служба. Ему сначала не верилось, что судьба с ним так зло поступила, и он на первых порах даже попытался бороться с нею. Он умолял свою мать написать А. Х. Бенкендорфу «о предстательстве его перед троном за несчастливца, желающего быть переведенным в какой-либо армейский полк для того только, чтоб участвовать в открывающейся кампании против горцев». «Истлевая в гарнизоне, – писал он, – могу ли я загладить минувшее? А я полумертвый готов был бы отправиться в поход, так сильно во мне желание заслужить кровью прежний проступок перед Государем Императором, которого уважаю как великодушного Монарха и уважаю как великого человека».

Бестужев все прислушивался к военному шуму, который издали до него доносился, он все спрашивал, не будет ли что с Персией или с Дагестаном, чтобы туда ринуться, но ему пришлось сидеть спокойно на месте и рядовым отбывать бесполезную службу в крепости. «Мы вьем из песку веревку, – писал он с иронией своим братьям в Сибирь, – труд бесконечный, но чрезвычайно полезный»; и, не будучи в состоянии идти врагам навстречу, превозмогая свою «хорьковую дремоту», он сидел и ждал, когда они сами придут к нему.

Столь ожидаемая им буря, наконец, налетела осенью 1831 г. Знаменитый кавказский герой Кази-Мулла подступил к самым стенам Дербента и восемь дней держал в осаде город. Каждый день под стенами были у наших «гомеровские стычки» с неприятелем, при которых не упускал случая порыскать и Бестужев. Горцы готовились штурмовать город, настроили огромных лестниц и неизвестно, чем бы дело кончилось, если бы на выручку не приспел генерал Коханов. Горцы бежали, и гарнизон из оборонительного положения перешел в наступательное. «Я дышал эту осень своей атмосферой, – писал Бестужев своим братьям в их Петровское кладбище, – я дышал дымом пороха, туманом гор. Я топтал снега Кавказа, я дрался с сынами его – достойные враги! Какие куклы перед ними персы и турки, как искусно умеют они сражаться, как геройски решаются умирать! Имя русское здесь только в одном месте из целого света не наводит трепета. Я был в нескольких жарких делах всегда впереди, в стрелках; не раз был в местах очень опасных; но Бог, который выводил меня из челюстей львиных и прежде, не дал укусить ни одной свинцовой мухе. А они, впрочем, крепко до меня добирались: шинель моя пробита в двух местах и (это чуть не чудо) ружье мое прострелено сквозь обе стенки, так что пуля изломала шомпол: таких случаев, впрочем, в одном деле я видел пять».

Так бравурно писал Бестужев, и в каждой строке чувствовалось довольство собой и делом. Но это были единственные дни подъема духа за всю его дербентскую жизнь. Помимо скуки, дербентская жизнь была и в ином смысле жизнью тяжелой. Начальник Бестужева – батальонный командир – был человек грубый и злой: он вымещал на Бестужеве свое умственное и нравственное ничтожество, заставлял его нести солдатскую службу со всей ее тяготой и выжидал только минуты, чтобы ослушание дало ему право по-солдатски расправиться с этим штрафованным гвардейским офицером.[207] Бестужев понимал это и потому беспрекословно повиновался грубой силе.

Не находил он себе поддержки и в обществе офицеров, обыкновенно доброжелательно относящихся к своим штрафным товарищам. Это была не грубая, но очень пустая среда; с ними – как говорил Бестужев – надо было или пить, или терпеть от них: первое для Александра Александровича было бы, конечно, весьма нетрудным делом, если бы петербургская компания не научила его мешать вино с сердечностью, умом и остроумием, а этих-то прикрас веселой пирушки и не было в Дербенте. Исключением среди всех этих лиц был только один дербентский комендант Шнитников, в семействе которого Бестужев встречал и ласку, и внимание: зато ему и приходилось, по приказанию батальонного командира, всего чаще отстаивать на часах именно перед комендантским домом.

«Как бы то ни было, – писал Бестужев братьям, – но в воображении я еще живу, хотя по сущности бытие мое Бог знает что такое: смертью назвать грешно, а жизнью совестно. Русский, для которого водка не есть элемент, как вода для рыбы, есть здешний Робинзон на необитаемом острове: с желанием узнать что-нибудь, он не выменяет ни одной человеческой, не только европейской идеи».[208]

Думы и сны Александра Александровича летели от этой скучной стороны к далекому, далекому прошлому; часто вспоминалась ему его туманная родина – его север, где он цвел ребенком, где жил юношей, где страдал и погиб… там, казалось ему, схоронено его сердце, а здесь блуждает лишь его лживый призрак.

«Неужели кровь моя стынет? – спрашивал он себя со страхом. – Зачем же кипит еще мое сердце! Зачем сны наяву волнуют его, а оно не оживляет моих сновидений по-прежнему? Да, в эту ночь я видел себя ребенком, видел отца моего, доброго, благородного, умного отца; видел будто мы ждем его к обеду от графа Александра Сергеевича Строганова, который бывал именинник в один день с нами… И все заботы хозяйства, раскладка вареньев на блюдечки, раскупорка бочонка с виноградом, и стол, блестящий снегом скатерти, льдом хрусталя, и миндальный пирог с сахарным амуром посредине, и себя в новой курточке, расхаживающего между огромными подсвечниками, в которые ввертывают восковые свечи, и все это виделось мне точь-в-точь как бывало. Но кругом было сумрачно, внутри меня холодно: я был уже зритель, не действовал на этом празднике. Я проснулся с досадой… И так луч мороза судьбы проникает даже в воображение, даже в сон – горькое открытие, горькое сознание!»[209]

На эти думы о прошлом, о родине и о тех, кто остался жить там на севере, в мирной и теперь опустевшей печальной усадьбе, – наводили Бестужева его братья Павел и Петр, которые изредка у него гостили. То были радостные встречи и вместе с тем очень печальные. Бестужев любил этих братьев не менее, чем других двух, схороненных в Сибири. Особенным его любимцем был брат Павел, любовь к которому у Александра Александровича смешивалась с чувством некоторой своей виновности перед ним. Он не мог забыть, что тот брат был сослан на Кавказ только потому, что носил фамилию Бестужева;[210] и хоть присутствие брата и грело его сердце, хоть он расцветал и духом, и телом, когда сидел с ним рядом, но Александр Александрович безумно обрадовался, когда узнал, что брату разрешено вернуться на родину обрадовался, несмотря на какое-то тайное предчувствие, которое говорило ему, что он с ним более не увидится. Но мысль о том, что брат спасен для матери, для сестер и для вольной жизни, одна эта мысль искупала скуку и тяготу одиночества, от которых так страдал Бестужев, когда подле себе не имел «Ваплика», как он звал своего любимца. И, действительно, только он один служил ему утешением, а мысль о других была всегда источником страдания. «И где твой дар, – писал он брату Николаю, – где твои таланты, твое сердце, которому не найти пары в подлунной, – схоронено, зарыто, тлеет, как виноград на корню; Боже мой, Боже! Луч солнца утоплен в омуте, звезда, упавшая с неба, гаснет во мраках ада!» «Тебе, брат, – говорил он, обращаясь к другому брату, Михаилу, – тебе я отдаю терновый венок терпения, ты весело несешь свой крест и, как забытый цветок на этом сенокосе всех радостей, веселишь сердца родных, души знакомых. О! да сохранит Провидение неизменным этот высокий в тебе характер, эту покорность к воле небесной… Со слезами говорю далекое прощай, вам, недооплаканные живые мертвецы. Потомство бы рыдало, если бы прочло эти строки»… Еще ужаснее, чем эти мысли о далеком Петровске, отзывались на душе Бестужева страдания его брата Петра… Рассудок этого несчастного человека медленно угасал на глазах у Александра Александровича. Сначала какой-то сплин стал заволакивать его душу: «Все черные мечты машут около него своими перепончатыми крыльями», – писал о нем с тревогой его брат; потом эта меланхолия стала медленно переходить в манию преследования; больной перестал есть и однажды просидел семь суток впроголодь. Бестужев выхлопотал ему разрешение погостить в Дербенте, но это свидание братьев не принесло ни облегчения больному, ни утешения здоровому. Больной не выходил из палатки, свои мечты принимал за существенность: ему везде слышались голоса, везде виделось чудо, то жуки с человеческими глазами, то мыши в образе кого-нибудь. Он говорил, что его судят какие-то существа, что собаки ему поклоняются, что он высокое создание, обреченное на гибель; толковал он что-то и об Аракчееве… наконец, стал подозревать и своего брата в том, что он хочет завладеть его способностями, что он ему завидует, что он посредством магии собирает собак и терзает его слух… Бестужев страдал невыносимо, пока, наконец, не получено было разрешение отправить больного к матери в деревню; но мысль о старухе, на руках которой теперь очутился сумасшедший, не могла же назваться облегчением.