Павел Рупасов - Признания в любви

• Название: Признания в любви
• Автор: Павел Рупасов
• Жанр: Русское современное

Выберите себе рассказанное в этой книге признание в любви. Бог сотворил землю в любви. Поэтому люди не могут жить без любви, они живут ее ожиданиями, воспоминаниями о ней, хотя бы взаимной симпатией друг к другу. Мы забываем говорить друг другу ежедневные признания в любви, забываем, стесняемся и не умеем; мы забываем говорить признания нашему любимому городу, забываем, стесняемся и не умеем. Женщина даёт советы мужчине, как строить с ней взаимоотношения.

---

ВОТ, Сказка – карта окрестностей ЛЮБВИ.

ВОТ, ЗДЕСЬ гуляют!

– Здесь целуются, а здесь – трава.

– Отсюда видно берега счастья и сопредельные владения любви…

– Ничего… Я и сам с собой редко встречаюсь.

– Почему?

– Потому что не знаю собственного расписания.

– Любимая, я люблю тебя. Верь мне! Мы встретимся, я буду петь всю ночь у тебя под окном, задыхаясь в ночной сирени.

…Пишите тихие песни.

– Это воздействие – прошлым.

– Лечебное?

– Да.

В День влюбленных на завтрак прекратится винегрет из кактусов с подоконника и величайших подробностей нашей страны из радиорепродуктора.

Этот день никогда не кончится, потому что наш город… сущая находка – этот городок – для влюбленных, для таинственных прогулок с поцелуями и нежным шепотом, в полные загадочной поэзии лунные бледные ночи. Над городской набережной плывущий молодой месяц.

– Что еще посоветуете?

– Целоваться!

Подпись:

Влюбленный в наших женщин Город.

Признание осенью возле цветочных клумб

Вишневое – метафизический город в десяти километрах от центра Киева. Конечно, в новороссийских лесах есть большие черепахи. Они должны спасаться там от беглых собак, которые покусывают их за большие панцири. Но за это черепахи долго наслаждаются теплой осенью, шуршат в опавших листьях… и слушают теплые дожди.

В Вишневом городе черепах нет, но и здесь чувствуется дыхание Рая, который равномерно распределил на земле добрый Бог.

Здесь Рай присутствует в любви жителей к цветам. На всех клумбах, под их многоквартирными многоэтажками цветут микрокопии эдема и райских кущ. Бывает еще новостроящийся дом строителями не сдан, а уже кто-то возле подъезда цветы посадил. И они уже цветут. Здесь все любят цветы – заботливые вишневчане сажают их в садах, на клумбах и вдоль дорог. По современному законодательству, каждый город должен иметь свой ботанический сад. Вишневое – самостоятельно всегда был сам себе цветочным и ботаническим садом.

В России этого нет. И Марко Поло такого не заметил, и сейчас этого не скажешь.

А я вспоминаю, как на всех балконах в Питере распускались цветы. Куда что делось…

Вокруг – цветы. Это стало самым большим делом. Каждый день, когда заканчивается поток дел, в перерыв, пойти к ним, как на свидание к любимой женщине.

Выйти из дома и вот – они везде…

Каждый немножко знает, как их зовут – чернобривцы всякие, астрочки, георгины и майоры. Остальные все колокольчики… Да и не надо их знать, на них смотреть надо…

Мне очень хотелось, чтобы чернобривцы (бархатцы) назывались шафранами, а они называются чернобривцами и от этого становятся какими-то смугло-цыганскими. А если бы они назывались шафранами, то это было бы благороднее. Их цвета ведь шафрановые… Так что лучше уже и не знать, как их зовут.

Астрочки, в отличие от классических чернобривцев, умеют владеть всеми цветами. Все цвета и все оттенки. И каждый из них теребит что-то внутри так искренне, что человек забывает обо всем.

Оттенки в центре человека и в центре астрочки как-то непостижимо совпадают.

Нигде в мире не найдешь такого прямого взгляда, такого бесхитростного, они смотрят на тебя прямо, не отворачиваясь, так смотрят дети в детском саду.

Лилово-голубо-фиолетово. Никто и никогда не делал такого цвета, а астрочка, которая вот рядом с розовой стоит, сделала…

И так все они сделали – одна рядом с другой, и каждая свое сделала со мной… Такой мир… – самый безобидный, такой тихий и самый мощный одновременно, как орган…

Никогда такого не было, ну, цветы и цветы, а вот ведь что началось… Цветы-то всегда тут были, а вот я-то где был все эти годы. На флоте служил, кровь заворачивал… и хвосты лошадям.

Я смутно помню, что скоро холода и мир этот кончится. Что же тогда будет?

Ноготки все оранжевые, каждый кустик, все рядом, бесконечное количество мелких оранжевых цветов. А приглядишься, каждый цветок свой оттенок нарисовал, и разновидность листиков зеленых резных, и это безумие оранжевое тихо стоит здесь, совершенно доступное и достаточное, для того чтобы каждый из нас сошел с ума. А никто и не сошел, кроме Ван Гога. А никого из сумасшедших и не арестовывают… И цветам этого не вменяется…

Многие цветочки потом дают свои сухие семенные коробочки. И эти коробочки такие сухие и такие нецветные, колючие и марсианские – как будто они принадлежат неземному совсем миру, сухому миру, лунно-донных волосатиков, стульчиков, коробочек, бочоночков. С крылышками и без, с волосинками, с винтами и пропеллерами (пропеллеровая трава).

Вот столько розового в одном цветке… И ни разу не ошибся – пошлый цвет не дал… А этот, наоборот, розово-пошлый стоит и нисколько не стесняется. И все его любят…

Скоро совсем осень, и достанутся мне только эти их сухие чашечки, пончики и фунтики. А потом и их занесет снегом. Как же я тогда буду жить?

Чернобривцы, бывает, стоят таким кустом торжественным. Желто-бордово-благородным, парадный букет первой герцогине здешнего королевства.

…Почечки, как у череды, а созреют – раскроются и стоят ежиками-колючками. И в каждой колючке – семечко и жизнь в ней!

Желтые, большие, как садовые ромашки, только бархатно-желтые, а в середине коричневая или черная кочка. Стоят эти «ромашки» зарослями, желто-пурпурный цвет у них с холодами все убольшивается, и убольшивается, серединка все пурпурится и пурпурится. И общее ощущение цыганистости желтой – невозможное. И чем дальше в осень, тем кочки-сердечники все чернее, все острее. А потом уже совсем в дожди – стоят одни только середины. Черными коническими марсианскими космическими пришельцами – космодромы… Чуждые палевые краски, другой способ видеть прекрасное, космическое внеземелье, опаленные стали, пока сюда долетели. Стоят, как другого поля ягоды, как цыганское племя, как румыны, как негры. Глаза отвести хочется, а отвести невозможно…

А вот совсем другой желтый цвет стоит: чашечки лепестков желтые, как солнышко, блестят, как полированные, как калужница, как наперстянка, адонис и дигиталис, сердечных дел питье…

Грибы на клумбе повылезали, стоят чумазые, как шахтеры, жители подземного мира. Со своими скромными представлениями о подземной красоте, о звездах и о ночном небе.

Я хожу здесь, между ними, еле слышно ступаю и хочу, чтобы меня почти не было видно. Чтобы они все не спугнулись, не исчезли, как эфир, как запах дневного фрэя… Что-то упорхнет – цветы станут снова цветами и прекратится это солнечное наваждение, здесь, с осенними днями. Это все солнце устраивает у нас на земле – такую радостную кутерьму. А по-научному говоря – Бог.

Солнца осенью становится все меньше и меньше. В память о нем все деревья становятся все желтее и желтее…

Конские каштаны сыплют сверху свои листья и сыплют свои орехи.

Мы с детьми собираем зрелые каштаны в карманы, и носим их домой, и понимаем друг друга, потому что не собирать их невозможно… такие они прекрасные…

Скорлупки каштанов сочные, зеленые, с пупырышками и колючками, а изнутри белые. Колючки предполагают, чтобы никто не ел незрелых каштанов, не портил урожая. Они, когда надо, сами попадают на землю и тогда их можно есть. И я представляю себе этих животных – жирафо-кентавро-людей, от которых каштаны вооружились колючками, чтобы их не ели раньше времени…

Конско-каштановый жираф ходит тут, и голова его на длинной шее достает до листвы, и у него есть теплые губы, которыми он все время пробует – поспели или еще не поспели каштановые орехи конские.

Тихо происходит эта бессюжетная жизнь, как жизнь последних драконов, гаттерий с Галапагосских островов величиной с мизинец.

И латимерии в ее стоячих водах.

Рябины украшены лучше новогодних елок, и не верится, что скоро из-за рифейских твердынь и сюда придет зима, и все здесь засыплет снегом…

Я смотрю на цветы – и вижу дела Бога. А люди все сомневаются – есть он или нет. Ему нравится все многообразие бесконечное цветных форм и пятнышек…

Он, как и человек, вывел в своей любознательности столько разных перышек, палочек, черточек, веревочек, и все на одну, на одну и ту же тему – опыление цветка. Что, пожалуй, все человеческие страсти на ту же тему – только часть от силы растительной, цветочной.

Клумба, по силе цветовых переживаний, сравнима с жизнью человеческой…

Я жду тебя

Я жду тебя из феодосийских степей, чтобы на деревьях появились цветы. Но ты не приходишь. Я жду тебя, чтобы на море снова расцвели лотосы. Без тебя здесь свинцовая соленая вода, в ней мерзнут, птицы, а на улицах и среди дня здесь фигуры ночи. Я жду тебя, без тебя на улицах не слагают песен. Всего одна женщина запела за все 12 месяцев зимы, среди пятиэтажных домов. И тогда, несмотря на то, что между домами вдруг проявилась прекрасная акустика, все скорее подумали о выпитом ею вине, чем о красоте ее голоса. Всем предлежало не радоваться, – ежились и испытывали чувство неловкости за нее. Я против этого. Возвращайся, и мы будем петь на улицах для счастья, а не для тоски. Я вычитал тебя в центуриях Нострадамуса! Теперь я знаю, ты обязательно будешь! И город будет спасен от зимы. Об этом надо незамедлительно рассказать замерзающим прохожим на улицах, кричать в море и разослать с ветром в степи и предгорья. И тогда сразу наступит Весна! И нахлобученное небо воссияет над проснувшейся травой. Я жду тебя через зимнюю печаль. Дождусь. Эти необоснованные мечты благословляют на горах. Мир проснется, сегодня лежащий, так пьяно ударенный холодами по голове.