Максим Лаврентьев - Воспитание циника

• Название: Воспитание циника
• Автор: Максим Лаврентьев
• Жанр: Русское современное
• Год: 2016

Действие романа происходит в Москве 1990-х годов и наших дней. Молодой человек, закомплексованный, но полный честолюбивых планов, поступает в Литературный институт. Там он знакомится с однокурсницей Наиной, которая становится его первой женщиной. Вскоре между ними происходит конфликт: юноша обнаруживает интимный дневник девушки, полный шокирующих откровений…

---

В этот момент Наина приблизилась к нам, они с Машей фальшиво-дружелюбно поздоровались и наш разговор прервался. Вскоре Маша ушла.

– Что это за енотовидная собака? – сузив глаза, спросила Наина, когда мы вернулись в ее комнату.

– Это Маша, моя старая приятельница.

– Совсем не старая. Кстати, это не про нее ли ты мне рассказывал, что ездил в гости к какой-то бабенке? Ну и как, понравилось? Вы наверняка раздевались до пояса и ты сосал ее грудь!

Она прильнула ко мне и стала расстегивать мои джинсы. Я возмущенно оправдывался:

– Нет, ничего такого не было! Мы вместе с ней ходили в институт на подготовительные курсы. Она живет тут неподалеку, на Ленинском проспекте. У нее мама… и две… две собаки…

– М-м-м-м-м, – промычала в ответ Наина – ее рот был уже занят другим.

…Хотя секс играл определяющую роль в наших отношениях, неправильно было бы думать, что все наше время было занято только им и друг другом. Через несколько дней я встретился с новым знакомым, полноватым Сеней из Ижевска, тоже учившемся на семинаре у Фиксова. Вдвоем отправились мы на электричке с Киевского вокзала в писательский поселок Перебделкино.

– И все-таки, неужели же ты, москвич, и впрямь здесь раньше не бывал? – в десятый раз с недоверием спрашивал меня Cеня, когда мы, осмотрев Пастернаковское надгробие и помочившись у забора, шли по запорошенному инеем Перебделкинскому кладбищу.

– А что я тут забыл? – отвечал я, останавливаясь возле деревянного креста на могиле Арсения Тарковского. – И потом, меня сюда не звали.

Сеня уже бывал тут однажды, в Доме творчества, на Совещании каких-то там юных дарований. Раскрыв на ходу пухлый томик, изданный с провинциальным размахом, в твердом переплете, он читал мне оттуда свои стихи:

Простыня облаков
Рвется слишком легко…

– Ну, разве ты не слышишь сам, что «облаков» и «легко» не рифмуется? – морщился я, покуривая.

Сеня волновался:

– Почему же не рифмуется? Очень даже рифмуется! Тут «ко» и там «ко»… Ко-ко! И потом, всем моим друзьям в Ижевске это понравилось!

– Но ведь с таким же успехом можно «рифмовать» «молоко» и «анаконда», «удар» и «когда», – доказывал я.

– Можно! – не унимался Сеня.

Мы долго петляли по улицам поселка, с откровенной завистью заглядывались на уютные старенькие особнячки советских писателей и европеизированные новостройки нуворишей под корабельными соснами. Но не дача Чуковского, не дача Пастернака поразили меня – на всю жизнь запомнился вид уже уснувшего на зиму Перебделкинского поля, ныне не существующего, с сияющими вдали куполами Патриаршего подворья.

В другой раз с Наташей, тоже моей семинарской знакомой, я побывал в Бахрушинском музее – не на постоянной экспозиции, а в административных помещениях, где вечерами происходили сборища адептов сахаджа-йоги. Наташа притащила меня туда, чтобы «открыть чакру суперэго», якобы помещающуюся у человека прямо на макушке.

Меня завели в комнату с обитыми черной тканью стенами. Свеча горела на столе. Свеча горела перед портретом толстой женщины («Шри Матаджи – Великая мать», – объяснили мне). Включили индийскую музыку, окурили помещение благовониями. Меня заставляли кланяться портрету, повторять про себя непонятные слова мантр, льющиеся из кассетного магнитофона.

Когда я рассказал об этом Наине, она рассмеялась:

– За то, что ты так хорошо поклоняешься не только этой своей великой мамочке, но и мне, давай-ка я открою тебе еще одну чакру!

И Наина схватилась за пуговицу ширинки на моих джинсах.

…Если Наташа рассматривала меня скорее в качестве сектантского неофита, то некоторые другие однокурсницы видели во мне прежде всего мужчину.

Молоденькие студентки искоса бросали быстрые взгляды (я хорошо запомнил Наинины слова о периферийном зрении у женщин), а вот Ира – другое дело. Ирина стала закидывать меня любовной лирикой.

«Руина» (так я, молодой болван, сначала переиначил про себя ее имя) была крашеной блондинкой лет, на мой взгляд, тридцати пяти или сорока, худенькой и вертлявой. Она жила с мужем и большой уже дочерью практически в двух шагах от моего дома, за железной дорогой. Это облегчало ей охоту – несколько раз я встречал ее гуляющей по моей улице, когда я возвращался от Наины.

А началось все с того, что однажды в холщевой сумке, в которой я таскал на занятия учебники, обнаружилась бумажка, неизвестно как туда попавшая. На бумажке были стихи:

С внешностью древнего бога
Мальчик без устали пишет
Новую ли «Илиаду»,
Новую ли «Энеиду»…

Стихи мне не понравились, но разве можно было пренебречь такими комплиментами? Только вот этот «мальчик», признаюсь, несколько напряг меня: а вдруг автор послания – седовласый, но молодящийся преподаватель античной литературы, изъяснявшийся подозрительно изящно для гетеросексуала?

Однако вскоре все разъяснилось. Теперь стихи передавались мне открыто – прямо в аудиториях, в коридорах, за скудным обедом в институтской столовой. Новые послания были куда конкретнее прежних: за ворохом цитат из поэтов Золотого и Серебряного веков недвусмысленно прочитывалось желание автора отдаться своему адресату то «в темной комнате старого замка», то «на скамейке, в парке чудесном».

Однажды вместе с очередными стихами Ириша преподнесла мне аудиокассету с записью группы «Enigma» («Под эту музыку хорошо заниматься любовью», – многозначительно улыбнулась она, вручая подарок). Тем же вечером я оценил ее музыкальный вкус, овладев Наиной под мрачные монастырские песнопения.

Неужели Ира не замечала мою связь с другой женщиной? Этого я не мог понять. Завидя издали ее хрупкую фигурку, нарезающую круги перед поворотом во двор моего дома, я сворачивал в строну и шел гулять в соседний парк, недоумевая, как может взрослая женщина увлечься мною, почти годящемся ей в сыновья.

– Ты ничего не понимаешь! Меня до безумия привлекала твоя невинность, дурачок, – признавалась мне Ирка двумя годами позднее, лежа, разгоряченная после любви, в моей постели.

– Я заметила твои кудряшки еще на вступительном экзамене, – продолжала она, подставляя мне свои соски, похожие на готовые к употреблению сигаретные фильтры. – Ты был такой прелестный, робкий, но в то же время гордый и одинокий. Естественно, мне захотелось тебя опекать и кое-чему научить в этой жизни.

– Разве ты не видела, что у меня есть другая женщина и я, так сказать, занят? – спрашивал я, распластывая ее на столе в одном из кабинетов МАИ, куда она, бросив через год Литинститут, устроилась работать.

– Конечно же, я все видела. Сначала не хотела верить, а потом, убедившись во всем, подумала, что эти твои молодые девочки ничего не смыслят в любви, что они только вскружат тебе голову и ничегошеньки, мой хороший, не дадут. Да, я знала, рано или поздно ты прибежишь ко мне – жаловаться и искать утешения… Глубже… А-а-а!..

– Но почему, почему ты тогда же не выдернула меня за шкирку из того омута, в который я погрузился по уши, – восклицал я в дебрях Ботанического сада. Ира, уже раздетая, лежала на моем плаще, задрав ноги.

– Так ведь ты не дался бы мне тогда, упрямец! Расскажи я, что тебя ждет, ты все равно бы мне не поверил… Ну хватит, не болтай, тут мимо люди ходят.

…Между тем наступил ноябрь. Дома я показывался редко, ночуя в общежитии МГУ. Мама сначала молча это терпела, не задавала вопросов, но потом стала злиться. Я, конечно, рассказал ей о Наине, но далеко не все: умолчал и о бывшем муже, и о ребенке, и о Протвино. По моим словам выходило, что Наина – москвичка, просто она решила пожить самостоятельно, без родителей, и поселилась в общежитии временно, до конца учебы.

В тот момент меня не слишком волновало, раскроется ли когда-нибудь мой обман, главное было разобраться, что делать прямо сейчас. Поселиться с Наиной у себя дома я не мог, потому что… По многим причинам. Даже если получится уговорить мою маму, размышлял я, согласится ли сама Наина жить у меня одна, без сына, которого я и знать-то не знаю? Такой выбор я не стал бы ей даже и предлагать.

Меня аж распирало от собственного благородства.

К тому же, пока ей есть, где жить, она, может быть, не станет требовать, чтобы мы немедленно поженились, продолжал я рассуждать чуть более трезво. Разговоры об этом велись только намеками. Кроме того, о какой женитьбе могла идти речь, когда я не был знаком с ее матерью (отец Наины давно ушел из семьи, уехал куда-то в Сибирь с новой женой и не поддерживал отношений с дочерью)?

Так пришло решение навестить Наину на ее малой исторической родине.

В пятницу я, как обычно, проводил мою девушку на автовокзал, а утром в субботу, не предупредив ее ни о чем и соврав дома, что уезжаю с институтскими друзьями на два дня в Питер, оттуда же, с «Южной», отправился следом за ней.

Впервые я оказался в автобусе так далеко за городом. Добираться до Протвино нужно было два часа. Ночью накануне выпало немного снега – через стекло я видел запорошенные поля. Мелькали придорожные рынки стройматериалов, вдали, в утреннем тумане проплывали кляксы дачных поселков. Автобус миновал заводские корпуса города Чехова, еще через час въехал на старинные, в облупленных и обитых рекламными щитами фасадах двухэтажных домов улочки Серпухова; за городом изгибом турецкого ятагана мелькнула Ока, и вот мы, повернув направо, покатили на приличном расстоянии от речного берега, угадываемого по широчайшему, теряющемуся влево и вправо где-то в бесконечности, почти свободному от растительности заснеженному полю.