Сергей Магид - Рефлексии и деревья. Стихотворения 1963–1990 гг.

• Название: Рефлексии и деревья. Стихотворения 1963–1990 гг.
• Автор: Сергей Магид
• Жанр: Поэзия
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-91763-226-1, 978-5-91763-227-8

Сергей Магид (р. 1947 г., Ленинград), в 1970–1980 гг. печатался в самиздате. В 1981–1988 гг. входил в ленинградское неформальное объединение поэтов, прозаиков и переводчиков «Клуб-81». В 1985–1990 гг. принимал участие в подготовке создания Ленинградского Народного фронта. В 1990 г. уехал из СССР. Живет в Праге.

Собрание стихотворений и поэм «Рефлексии и деревья» включает в себя ранние стихи и пять поэтических книг, написанных и подготовленных к печати в период 1970–1990 гг., но не изданных. Некоторые стихотворения и поэмы публиковались в ленинградском и рижском самиздате, в коллективном сборнике «Круг» (1985), в первой авторский книге «Зона служенья» (2002) или были вывешены в Сети. Отбор их, как и последовательность их размещения, почти во всех случаях производились без согласования с автором, а редакторы считали своим долгом «исправлять» «неточности» и «огрехи» так, как они это понимали, порой полностью искажая смысл написанного. Основной корпус поэтических текстов, создававшийся в течение более чем четверти века, затем еще почти 25 лет пролежал в столах, шкафах и чемоданах. В книге он заново собран и представлен практически полностью.

---

Квартет 1966–1969

I.

В тот год я приучал себя к смиренью
и свойства тростника практиковал,
не доверял ни слуху, ни везенью,
лишь собственному зренью доверял

и очень смутно видел ваши лица, —
как будто сквозь многозеркальный ряд
лицо возникнет, удесятерится
и растворится, отойдя назад.

Я жил тогда в озёрной глухомани,
корявым был моих соседей слог,
бок о бок впрягшихся в чужие сани, —
я тоже был готов подставить бок,

но в чей-то локоть вечно упирался
и в тот четверг, я помню, что устал
и прочь пошел и на гору поднялся,
и глянул вниз, и воду увидал.

II.

Там озеро лежало без движенья
и сверху я заметил в глубине
летящее косое отраженье,
знакомым показавшееся мне,

я поднял голову и обомлел, раскаясь,
что весь открыт и сам, как на беду, —
а он, ногами леса не касаясь,
уже оглядывался на лету

и медленно кивнул, – и сразу темень
пошла валиться вниз, седлая лес,
навстречу ей, затрепетав, поочередно зелень,
воздух, всё потянулось, чернея, было без

четверти десять, холодом подсвечен,
вылез луны скуластый круг.
Я оглянулся: вечер
уже не выпускал меня из рук.

III.

Ладно, я вытер лоб пилоткой
и на траву исподнее сложил,
еще чуток пересидел за лодкой,
и втихаря знаменье сотворил,

щепотью обведя, хотя б снаружи,
лоб, плечи, пуп, – и в омут, с головой,
и вынырнул, – порядочно от суши,
вернее от одной её шестой,

где всё сбылось, но как-то так, печально,
всё шло путем, но задом наперед,
а ночь вверху была так изначальна
как подо мною толща этих вод,

где я лежал на туговатой глади,
над пропастью раскинувшись крестом,
и мучился опять, – чего же ради
мы эти сани чёртовы везём?

IV.

Тут что-то ёкнуло и сосны зашумели,
рябь искоса по озеру прошла,
задвигались и зашептались ели
и мысль из головы моей ушла,

мне стало страшно. Тёмное сгустилось.
Ни ветерка, ни всплеска, ни волны.
Я был один. Как сердце колотилось,
когда я выбирался из воды,

подпрыгивал, не попадал в штанину,
как трясся я, как путал сапоги!
А главное, не понимал причину
своей боязни, что за пироги

со мной творятся, превратив в идиота, —
и липкий пот мне спину заливал,
пока в слезах я не облобызал
родной тюрьмы знакомые ворота.

1979

Возвращение 1969

С тяжёлым скрипом подались ворота,
я корпус повернул в пол-оборота
и навсегда окаменела рота,
оставшись на полуденном плацу.
Я не искал с напарниками встречи,
свобода мне обрушилась на плечи
и мимику рождающейся речи
я примерял к открытому лицу.

Тогда весна переходила в лето,
была суббота солнцем разогрета
и над рекой несло от парапета
жарой как в пору ядерной войны.
Вот тут я Бонапартом въехал в город,
но отдохнув, отечественный холод
уже во вторник взял меня за ворот
как имярека у Березины.

Пошли дожди, поехала гражданка,
я спать не мог, я видел фигу танка,
которую показывал полгода
девице с человеческим лицом.
Тоска меня калошами месила,
какой-то дрянью душу заносило
да и снаружи портилась погода,
всё больше отдавая говнецом.

А кореша, – те были милосердны,
меня пытались вылечить от скверны,
мы открывали рыбные консервы
и за бутылкой коротали ночь,
но от хандры почти неотличима,
моя болезнь была неизлечима,
и промычав «ну, бля, и дурачина»,
они под утро сваливали прочь.

Всю осень я шатался по каналам,
крутил ночами одинокий слалом
по переулкам, улицам, вокзалам
и в крепости отсчитывал часы.
Петра и Павла тихая обитель
из темноты, как молчаливый зритель,
глядела в мир и однокрылый мститель
над городом протягивал весы.

Вонзался шпиль в клубящееся небо
и те, кто был, и те, кто больше не был,
разламывались ангелом как хлебы
в единой миске будущего дня.
С весовщиком мы взвешивали строго
добро и зло и тщетно у порога
вопила Родина, – казённая дорога
ждала её и вместе с ней меня.

И, кажется, один из целой роты,
судьбу не матеря за повороты
от всех ворот, я в чистые пустоты
от гимна и до гимна выпадал,
строгал строку, не жаждал воскресенья,
но за простое слово утешенья
весь антураж Господнего творенья
готов был обменять.
          Никто не брал.

1979

Так мы живем

I.

а.
Нас очень редко посещает ясность.
Гораздо чаще низкая кислотность
нам помогает сохранить беспечность
под колесом катящейся судьбы.
Есть времени обманчивая плотность, —
мы думаем, что в этом безопасность
и равнодушно смотрим в бесконечность,
а до нее – лишь высота трубы.
б.
Нам часто изменяет угол зренья.
Мы слишком полагаемся на знанье,
уверены, что за июлем знойным
нас непременно подберёт зима.
Цыгане исповедуют гаданье,
индусы ожидают превращенья,
и только мы единственно достойным
считаем блеск всесильного ума.
в.
Но лето может кончиться в июне
и в небо улетучатся нейроны
и воплотятся в Иоканаана,
почившего Господнего раба…
…так я сквозь пограничные препоны
уйду к чертям на финикийской шхуне
и окажусь на почве Ханаана,
где так земля ничейная груба…
г.
Пыль, пыль и ветер, пыль и синеватый
осколок моря, скалами нагретый,
и берег, сыновьями позабытый,
песок и пыль, обломки и песок.
Коричневый, тугой, шероховатый
путь в глубину, повозками разбитый, —
и берегом, как в финскую одетый,
идёт отец, не подымая ног.
д.
На северном планетном полукружье
жизнь мёртвую и жизнь ещё живую
и всё, что есть, и всё, что было прежде,
сейчас и здесь мы в памяти несём, —
а встретимся на дальнем побережье.
Нам просто надо быть во всеоружье
и принимать окраину чужую
как собственный и неизбежный дом.
е.
Мы уплываем, тёмную завесу
приподнимая: острая заноза
сидит в мозгу обозначеньем мыса,
где я, как остров, обрываюсь в смерть.
Конечно, я секу весь бред вопроса:
ведь в грядке даже зёрнышко маиса
растёт всё по тому же интересу, —
продраться вверх, побыть и помереть.
ё.
Так мы живём, природе подчиняясь,
на Мировой Закон ее надеясь
и продолжая бесконечный путь.
И лишь порой, о Бога спотыкаясь…

II.

а.
Всё глубже дышит осень, всё желтей.
Дожди идут толпой, идут, стучатся
бессонными ночами к нам в дома.
А по утрам уже иных гостей
хрустят шаги по лужам и дробятся.
Уже в предместье, кажется, зима.

И во дворах, как ласточки в неволе,
слепые ветви мечутся впотьмах.
Теперь лишь снег им принесет покой.
Единый путь у нас, единый страх.
Увядший хлам уносит ветер в поле
и нас как листья тянет за собой.

Так, значит, осень. Бремя-решето
нас пропустило через это лето
в дожди и холода.
Лишь в эту дверь войти разрешено.
Прозрачный колокол в стекло ударил где-то
и стала чёрной невская вода.
б.
И мы глядим в неё, едва успев начаться.
Всю жизнь потратив, в общем-то, на крик,
и жалуясь на Бога человеку.
Вступаем всё в одну и ту же реку.
Хотим уйти и пробуем остаться,
когда до смерти остаётся миг.

В нас всё разъято, всё разобщено.
Мы снизу кони, сверху полубоги
и неизвестно, чей сильнее цех.
Нам дарят кровь, а мы цедим вино.
Пора вставать, но нас не держат ноги
и как во сне мы падаем наверх.

А там, там скука не смыкает глаз.
Там целое проглатывает части.
Там ни любовь, ни смерть уже не снятся.
Там не о чем жалеть и нечего бояться.
Там, онемев, теряет жажду власти
родная плоть, воюющая в нас.
в.
Тот, кто уплыл, не помнит о причале.
Вода, качаясь, древесину гложет.
Мысль избегает этой пустоты.
Но в чем-то проще наша жизнь, чем может
нам показаться и уже в начале
мы зреем для последней простоты.

Ведут ли нас, идем ли мы вообще,
кто здесь пастух, а кто в ярме воловьем, —
вот игры вечно-юных мудрецов.
Но чуять смысл и преданность вещей,
себя считать всего, что есть, подобьем, —
не это ль нам досталось от отцов?

Возможно, это, если мы мужчины.
Но жизнь свою мы чертим на песке
и этот контур океан смывает.
И лишь в канун последней годовщины,
как Одиссей, попавший к Навсикае,
мы о начале думаем в тоске.
г.
Начало всех начал: в паху и в сердце
мы ощущаем первые толчки
и начинаем выяснять причины.
Жизнь целому дают две половины,
одним лучом в двойном единоверце
решившие соединить зрачки.

Объявлен поиск, но земля мала.
Нам и в любви не достает отваги.
Две половинки погибают врозь.
А мы, к судьбе не ощущая тяги,
всё думаем, судьбу пройдя насквозь,
что нас, – но где? – Офелия ждала.

Здесь каждый одинок, как придорожный крест.
В степи журавль колодезный богаче
людскими лицами, чем мы среди людей.
Тиран, предатель, узник, – лицедей, —
на выбор. Мы глядим окрест
и видим вновь, что здесь нельзя иначе.
д.
Так мы живем. Как водится, назло
и вопреки всему, что против жизни,
порою вопреки самим себе
и много чаще вопреки отчизне.
И чтобы жизнь совсем не развезло,
спаси нас, Господи. Ведь всё в Тебе.

И что нам надо, в сущности, для счастья?
Всё наше счастье здесь наперечёт:
земля (мы с нею вместе колобродим),
товарищ (молчаливое участье),
любимая (бывает, что находим)
и Родина, – но тут, как повезёт.

О, хоть бы эхом собственного ритма
заполнить этот Божий стадион.
Но жульничает Бог. Он жмот и жила.
И наша жизнь уже дыханье сбила,
вращая бесконечный марафон.
И в Колизее не слышна молитва.
е.
Но потянуло снегом и ледок
вчера покрыл предутренние лужи.
А утром воздух тихо зазвенел.
И в суете своих обычных дел
я целый день разыскивал исток
звучания, которым был разбужен.

Как странно всё же: осень, не весна,
пора, – что там ни думай, – увяданья
и птицы нас покинули давно,
а я смотрю на улицу в окно
и медленно, как будто бы со сна,
вхожу по пояс в реку ожиданья,

по грудь, по шею… Заливает рот
вода надежды. Что за невезенье.
Надежда отбирает столько сил,
что под конец нам изменяет зренье
и мы в крутой ложимся поворот…
Но честь тому, кто все-таки доплыл.
ё.
Нам свойственно как кошкам выживать,
Нам свойственно всерьез, не понарошке,
Упасть и снова встать на все четыре.
Симметрия есть в сумасшедшем мире:
Там космос отражает нас в окошке,
А мы должны его вот здесь переживать.

И время нас крадет исподтишка
и ни на миг нельзя назад вернуться.
Вот где лежит весь ужас пустоты.
Но в этом есть основа простоты:
не отдавать ни пяди, ни вершка,
но постараться встать и разогнуться,

оставшись здесь. Здесь остаётся то,
что было в нас и то, что было нами.
Мы остаемся здесь и навсегда.
Ещё висит на вешалке пальто,
а сыновья уже глядят ночами,
как сваи лижет черная вода.

1979

Баллада о встречных