Виктор Гусев-Рощинец - Железные зерна

• Название: Железные зерна
• Автор: Виктор Гусев-Рощинец
• Жанр: Русское современное

«Железные зёрна» – роман, семейная сага, рассказанная от лица её главного героя – инженера и учёного Владислава Чупрова. История семьи Чупровых и ряд побочных сюжетных линий воссоздают широкую картину русской действительности двадцатого века. Помимо прочего «Железные зёрна» примыкают к давней традиции антивоенного романа.

---

Митя уходит в ванную, моё напоминание о байдарке заставляет его шевелиться быстрее. Не могу сказать что он медлителен сверх меры, но я замечаю в нём приметы лени, это меня тревожит; мне не нравится как он застелил тахту, мягкий синтетический плед, служащий покрывалом, топорщится складками, я расправляю его почти машинально, взбиваю и снова укладываю поверх две маленькие вышитые гладью подушечки (работа моей жены), перестилаю накидки на креслах, одёргиваю запутавшиеся в радиаторах отопления занавеси, привычным движением положив пальцы на края стоящей на радиоле тяжёлой хрустальной пепельницы, поворачиваю её на девяносто градусов по часовой стрелке вместе с подстеленной под ней салфеточкой, так чтобы угол салфетки не свешивался и не загораживал шкалу настройки приёмника. Я это делаю каждое утро, и всякий раз моя дочь упрямо возвращает злосчастную салфетку в исходное положение – эти действия приняли уже характер затяжной борьбы, и я не вижу способа, который помог бы мне одержать верх; но признать себя побеждённым я тоже не хочу, моё эстетическое чувство, воспитанное годами черчения, каждый раз возмущается при столкновении со столь выраженным отсутствием вкуса; эта приверженность к разложенным «уголками» салфеточкам временами просто бесит меня: однажды в припадке раздражения я вырвал одну из них из-под стоящего на холодильнике телефонного аппарата – здесь уголок то и дело попадал между дверцей и корпусом – выбежал на площадку перед лифтами и выбросил ненавистное «ришелье» в мусоропровод. Моя начитанная в психиатрии дочь отнесла этот инцидент к категории патологических аффектов; ей виднее, однако мне кажется, что это была вспышка, вызванная осознанием своей несостоятельности как воспитателя; мне пора бы уже понять, что воспитание собственных детей – занятие бесперспективное, и покончить с ним – по крайней мере перестать воспитывать дочь (в отношении сына, я полагаю, не всё ещё потеряно); но двигаясь по инерции, трудно остановиться в заданной точке, а мой воспитательный разгон был очень велик – ведь я старался воспитывать за двоих. Я иду по комнате от окна к двери: поправить на столе скатерть, собрать разбросанные повсюду вчерашние газеты и сложить их стопкой в нише книжного шкафа – одной из четырёх секций нашей «стенки», – смахнуть пыль с крышки пианино (я это делаю с помощью носового платка, который, в сущности, редко использую по назначению; когда из белого он становится серым, я бросаю его в бак для грязного белья в ванной комнате, таким образом как бы передавая по конвейеру для выполнения следующей операции – стирки, но это уже рабочее место моей дочери), подобрать с пола скопившиеся за вечер обрывки бумаги, ниток (она увлекается вязанием; самым непостижимым образом она может одновременно вязать и смотреть телевизор, её глаза устремлены при этом в некую точку, лежащую примерно на половине расстояния от экрана до спиц), запутавшаяся в синтетическом ворсе шелуха – сын привёз накануне семечек с дачи – заставляет меня присесть и заняться её выковыриванием – ни к чему я не питаю столь неподдельного отвращения, как ко всякого рода мусору. Каждодневный утренний танец домашней хозяйки (в моём случае – хозяина), доведенные до автоматизма движения рук, ног, головы, глаз совершаются без участия воли – и в этом спасение; в противном случае нам – имею в виду всех, на ком лежат эти обязанности – просто не хватило бы душевных сил: своей неумолимой возобновляемостью домашний труд оказывает настолько сильное воздействие на нервную систему, что лишь умение переводить свои мысли в иную плоскость способно преодолевать его без губительных последствий. Я не открою секрета, если скажу, что психиатрам известен так называемый синдром монотонности, – чаще всего им заболевают рабочие сборочных конвейеров и домашние хозяйки. Мой собственный опыт отвлечения прост: прикасаясь к вещам, я воскрешаю в памяти их историю, а дальше всё идёт своим ходом. Вот и сейчас, проведя платком по крышке пианино, я как в отражённых зеркалах увидел бесконечный коридор, где выстроенные друг за другом, уменьшаясь, сходились в точку тяжеловесные прямоугольные формы; некогда безупречная, а ныне поблекшая полировка по красному дереву, желтоватый ряд клавиш слоновой кости; многократно повторенные движения открываемой крышки влекут за собой звуки, – сначала это хаос перепутавшихся мелодий, как будто играют на нескольких инструментах, потом из него проступает что-то одно: этюд Черни, «Осенняя песня» Чайковского, прелюдия Рахманинова, опус три, посвящение Аренскому; сосредоточенно склоняется к клавиатуре мальчик, подросток, юноша: правильная постановка руки, кисть и предплечье составляют одну прямую линию, ладошка «лодочкой», энергичная работа пальцев помогает «достать до дна клавиши», вслушаться в каждую ноту; хорошая техника, абсолютный слух, глубокое звучание концертного инструмента фирмы «Sponnagel» – он куплен моими родителями в сорок шестом году у родственников композитора Ипполитова-Иванова, распродававших дачное имущество после кончины хозяина. Может быть оттого что пианино долго стояло в нетопленном помещении, а возможно и от порождённой бездействием тоски, но как только я перестал заниматься, у него ослабли колки, и к тому же моль побила фетр на молоточках; когда моей дочери исполнилось шесть лет, и мы начали учить её музыке (я тогда уже не подходил к инструменту) пришлось позвать мастера и сделать капитальный ремонт. И ещё восемь лет в нашем доме звучали фортепианные пассажи – до тех пор пока мой сын, войдя в соответствующий возраст, не обзавёлся магнитофоном-кассетником (к чему я, разумеется, был причастен). Я стараюсь не прикасаться к клавишам, пианино расстроено и служит теперь обыкновенной подставкой для часов, цветочной вазы и небольшой гипсовой композиции – рыбак, толкающий лодку. «На рыбаке» – в лодке – мы держим всевозможную мелочь: маникюрные ножницы, булавки, запонки, защипки для волос, неожиданно оторвавшиеся пуговицы; «под рыбаком» – квитанции, магазинные чеки, макулатурные талоны и прочий бумажный хлам, постепенно перекочёвывающий в другие места, а чаще – в мусорное ведро. Теперь в нашем доме редко можно услышать хорошую музыку – она требует времени, а у меня его нет; пришла пора шлягеров и «групп»; я с грустью думаю о том, что даже музыкальное образование моей дочери не в силах противостоять их напору, а что уж говорить о сыне – его кумиры, я убеждён, не имеют к музыке ни малейшего отношения. Когда я возвращаюсь в холл, из комнаты молодых доносится приглушённый дверью «зов судьбы» из бетховенского «Эгмонта» в переложении для симфоджаза («Маяк-стерео» с выносными колонками); величественная поступь бессмертной симфонии в обработке Рея Конифа сменилась торопливым бегом – в его сопровождении моя дочь занимается физзарядкой: я ощущаю как выпрямляется моя спина, делается твёрже шаг, вскинув голову и расправив плечи, я с чувством удовлетворения марширую на кухню – утро вступило в свои права.

Здесь уже завтракают. В обычные дни я ухожу раньше всех, поэтому, как правило, не присутствую на этих утренних трапезах, по выходным же мы все завтракаем в разное время. Если принять во внимание, что обеды и ужины у нас тоже не поводы для свиданий, то станет понятным, что единственно когда я могу понаблюдать общение членов моей семьи – это вот такие как сегодня чрезвычайные обстоятельства. Как ни странно – а впрочем, что тут странного? – от температуры отношений в нашем доме немало зависит моё настроение. Я хотел бы видеть больше проявлений дружбы, любви, уважения, взаимопомощи, – всего того, что соответствует моим представлениям о семейной жизни. Я конечно понимаю, что наше маленькое сообщество трудно назвать семьёй – их по меньшей мере две, причём одна, как принято говорить, неполная, – всё же, полагаю, к нему приложимы мои – пусть идеальные – мерки. Меня всё больше тревожит мысль о непрочности наших семейных уз, включая супружество, пристальное наблюдение за которым стало моей навязчивой идеей и чаще всего – источником огорчений. Мне не нравится нарастающая отчуждённость между сыном и дочерью, о причинах которой я могу лишь гадать, и уж совсем непонятна видимая невооружённым глазом антипатия между сыном и зятем. Чего им, чёрт побери, не хватает! – думаю я в сердцах, и ответ не заставляет себя ждать: трудностей. К сожалению, они слишком легко живут, у них нет повода объединиться в совместной борьбе – за что? ради какой цели? – а ведь только это сплачивает и заставляет держаться друг за друга; они – эгоисты. Этот неутешительный вывод я сделал не так давно и ещё не успел к нему привыкнуть; мне всё кажется, что причиной здесь – отсутствие некоего связующего начала, – женщины во главе рода, каковой, в сущности, и была при жизни моя жена. Подозреваю, что все мои многолетние усилия были напрасны, ещё немного – и наш семейный клан развалится; не могу точно сказать, когда и как это произойдёт, но то что произойдёт, знаю наверняка и потому всё чаще подумываю о женитьбе. Скоро мой сын станет совсем взрослым, возможно уйдёт в армию, молодые утвердятся на собственных ногах (они стараются не говорить об этом, потому что знают о моём неодобрительном отношении, но их мечты о «собственных ногах» связаны с предполагаемой поездкой, как они говорят, «за бугор», где моему зятю выхлопатывают место в какой-то – пока не знаю какой – международной организации, по-видимому, в ВОЗе); одним словом, я останусь один, и волей-неволей придётся начинать новую жизнь. Когда умерла жена, и надо было решать как жить дальше, я тоже думал, что начинаю новую жизнь, но теперь, оглядываясь назад, вижу что все эти двенадцать лет только и делал что пытался продлить старую; я боюсь и не люблю перемен и уж никак не стараюсь влиять на события, которые могли бы стать их причиной. Я готов мириться с любыми трудностями (вспоминаю как стирал по ночам, как обегал после работы продуктовые магазины – тогда ещё не было спасительной системы заказов) лишь бы сохранить тот образ жизни, к которому привык за предшествующие пятнадцать лет. Если не считать новой квартиры и всего что было связано с переездом, мне удалось, я считаю, оставить в неприкосновенности уклад, самый дух нашего старого дома, который я так ценил и так опасался потерять; даже мамина смерть не поколебала его, и будь мама жива, она бы непременно тому порадовалась. Как я начинаю, однако, понимать, достигнутый мною результат не стоит затраченных усилий, и даже если бы моя жена не умерла так неожиданно и так рано, мои дети – дети своего времени! – пройдя тот же самый, а скорее всего и более лёгкий путь, оказались бы в итоге точно такими же эгоистами, какими я наблюдаю их теперь. Что можно к этому добавить? Я продолжаю держаться («держать круговую оборону» – я шучу) и, видимо, буду делать это до тех пор, пока обстоятельства не окажутся сильнее. Но, повторяю, ждать перемен осталось недолго. Мои предчувствия меня редко обманывали; я бы даже назвал их другим словом – предвидения, они возникают неожиданно, безо всякой внешней причины и носят характер отчётливо выраженных картин, предстающих перед мои внутренним взором; при желании я могу их рассмотреть в мельчайших подробностях и даже заглянуть за предмет, мешающий детальному осмотру, отклонив соответствующим образом голову, как это мы делаем, разглядывая голограммы; я боюсь этих картин, боюсь когда они возникают, боюсь разглядывать их, – они слишком часто сбываются, а их содержание, как правило, носит характер какой-нибудь неприятности. Я покривил душой, когда сказал, что не знаю при каких обстоятельствах произойдёт распад нашего семейства: я это знаю, и даже в общих чертах обрисовал выше, – но предотвратить его я бессилен, мне остаётся лишь как можно лучше – искреннее – играть роль фаталиста-стоика, что я и делаю, на мой взгляд, неплохо и даже по возможности наслаждаюсь теми невинными благами жизни, которыми она одаривает меня от своих щедрот.