Григорий Канович - Избранные сочинения в пяти томах. Том 2

• Название: Избранные сочинения в пяти томах. Том 2
• Автор: Григорий Канович
• Жанр: Русское современное
• ISBN: 978-9986-16-992-5, 978-9986-16-900-1

«Слёзы и молитвы дураков» – роман-притча, действие которого происходит в небольшом еврейском местечке в Литве в конце XIX века. В центре повествования – странник, выдающий себя за посланца Бога. Ему якобы Бог поручил собрать на земле все грехи человеческие и представить их в небеса на суд Господа. На материале прошлого и через образы героев романа затрагиваются такие животрепещущие проблемы, как свобода и рабство, вера и безверие.

Роман «И нет рабам рая» является как бы продолжением «Слёз и молитв дураков», только в более поздних обстоятельствах. Через судьбу главного героя – присяжного поверенного Мирона Дорского, отрекшегося от своего народа, автор прослеживает тернистый путь человека от приспособленца и дезертира из стана гонимых в стан правящих, а затем – к защите своего угнетённого рода-племени.

---

– А в нашем местечке много собрали? – улыбается Зельда.

– Только начал, – серьезно отвечает человек в ермолке. – Для начала немало. За вами тоже грех числится.

– За нами.

– За твоим отцом.

– Мама?

– Пасынок ночного сторожа Рахмиэла Арон. Твой отец его вместо собственного сына в рекруты сдал.

– Вместо Зелика? Я и не знала.

– За такой грех Господь Бог по головке не погладит. А что он с матерью сделал?

– Ничего. Просто не любил ее.

– Это не грех. Это несчастье. Я тоже не люблю свою жену.

Человек в ермолке берет свою обувь и босиком выскальзывает во двор.

Зельда видит, как он идет по саду, надев на обе руки башмаки, как нагибает голову, словно небо для него слишком низко, как оглядывается на дом и исчезает в дверном проеме бани.

Ну и денек! Спасибо еще – не изнасиловал, не придушил, серебро не вынес, ежится Зельда. Бедняга собирает грехи – ну и пусть себе на здоровье собирает, бедняга ищет птичку – ну и пусть ищет. В доме есть все: деньги, мебель из красного дерева, висячая лампа, купленная у шляхтича, немецкий клавесин, а грехов и птички нет. Рахмиэлов Арон – не грех, а сделка. Бедняга ждет, когда наступит Судный день и Господь Бог спустит ему лестницу. Но он, должно быть, забыл, из чьих она досок. Из сосновых досок Маркуса Фрадкина! Так что искупление и Божья милость отцу обеспечены.

Дзинькает колокольчик. Нестеровичи, догадывается Зельда.

– Здравствуйте, Зельда Марковна, – говорит Катюша. – Мы вам свежую клубнику принесли.

И ставит у ее ног корзину.

Хочется плакать. И еще хочется старой, пропахшей линями еврейкой висеть на стене, смотреть из рамки на чужие грехи, на кошачью спину Голды, на свежую клубнику и изредка от скуки каркать: клараукарлаукралакларнет!

VIII

Ночной сторож Рахмиэл знает: беда, как сватья, одна не приходит, обязательно сосватает тебе еще какую-нибудь напасть. Весной, в самый канун Пасхи, скрутило у него поясницу, как будто перетянули спину бондарным обручем, шаг шагнешь, нагнешься, боль во все стороны так и брызжет. Раньше Рахмиэл думал: поясница, как и задница, никогда не болит. Болит то, что трудится: ноги, руки, глаза, уши, даже сердце, но бездельница-поясница!.

Всю Пасху Рахмиэл ворочался с боку на бок, кряхтел, охал, по совету Казимераса прикладывал к крестцу накаленный кирпич, завернутый в мешковину, а когда и кирпич не помог, сходил к Ешуа, купил штоф водки, позвал Казимераса, дай бог здоровья ему и его безрогой козе, разделся по пояс, лег на выщербленную лавку и велел:

– Три!

Казимерас плеснет на ладонь капельку, понюхает для начала и трет. Трет и поглядывает то на штоф, то на больного. Ему и Рахмиэла жалко, и водки. Рахмиэл лежит со спущенными подштанниками, стонет, и от него, как от осенней пашни, перегноем пахнет.

– Давай лучше выпьем ее, – отчаялся Казимерас. – Авось поможет.

Рахмиэл выпил и – надо же – боль как рукой сияло.

Но то было перед Пасхой, а после Пасхи новая хворь пожаловала. Ногу судорогой свело, левую, увечную. По правде говоря, там и ноги-то нет, высохший стебель подсолнуха, жердина из плетни, теленок боднет – и надвое.

С такой ногой не то что по местечку – по двору не пройдешь. С такой ногой не в сторожа, а живым в могилу.

Двадцать лет отшагал Рахмиэл с колотушкой, а сейчас отнимут ее у него, как пить дать отнимут, и сам Господь Бог не поможет. Он и двадцать лет тому назад еле эту должность вымолил. Маркус Фрадкин был в ту пору главным заправилой в синагоге, сжалился над ним, заступился. Ты мне, мол, пасынка, я тебе, мол, взамен колотушку. С паршивой овцы хоть шерсти клок. Все равно Арона из рекрутов не вернешь. Положили Рахмиэлу жалованье: пять рублей за зиму и по трешнице за весну, лето и осень. Деньги не бог весть какие, но зато должность до гроба. Сапожник, тот сидит и ждет, когда ему вонючий башмак принесут. То же самое портной или шорник, сиди и жди, поглядывай с утра до вечера на дверь, скрипнет или не скрипнет. Совсем другое дело – ночной сторож. Что бы ни случилось – ночь всегда наступит. Всегда.

А теперь? Теперь ногу судорогой свело. Теперь никакой Маркус Фрадкин не поможет. Новый синагогальный староста Нафтали Спивак церемониться не станет, найдет на его место кого-нибудь помоложе и поздоровей. Хотя бы Менахема Бума, николаевского солдата.

Менахем Бум в Крыму воевал, ухо у него еще контузило. Но зачем ночному сторожу оба уха?

Прошлой ночью, как только взошла луна, сел Рахмиэл на крыльцо москательно-скобяной лавки братьев Спиваков и сказал своей ноге:

– Что ты, бессовестная, со мной делаешь? Зачем ты меня, стерва, губишь?

А под утро приплелся домой, закатал до паха штанину, уставился на кость, обтянутую желтой сморщенной кожей, и чуть не заревел в голос.

– Послушай, – сказал он своей левой ноге, – не холил я тебя, не берег. Это верно. Но если ты со мной столько отшагала, отшагай еще малость, чего тебе стоит… Тогда вместе и помрем. Даю тебе честное слово сторожа!.. Разве глазам и ушам было легче? Ты хоть моих детей-покойников не видела… вопли моей жены не слышала!.. Тебе что могильный холм, что настил в нужнике – все одно, лишь бы опора.

Нога как будто вняла его просьбе, и боль затихла, присмирела, как оса в меду.

– Ты с кем там разговариваешь? – услышал вдруг Рахмиэл голос того, кто назвался его пасынком Ароном.

Откуда он взялся? С тех пор, как зашел воды напиться, он сюда носу не казал. Рахмиэл прыщавому Семену так и сказал: «Бог весть где он пропадает!» Прыщавый Семен кричал, ругался, грозил: «Ты его из-под земли достань!» И вот он и впрямь из-под земли вырос.

Пришелец слез с кровати, потянулся, громко зевнул, глянул на закатанную штанину:

– Нога болит?

– Болит, – признался Рахмиэл. Если его жилец на самом деле посланец неба, пусть исцелит его левую… за бездельницу-поясницу он просить не станет, а за ногу – можно… Совсем одеревенела, окаянная!..

Жилец снял ермолку, подошел, посмотрел, как собака на грязную, давно не мытую кость, и отвернулся.

– Худо дело, худо, – пробормотал Рахмиэл. – Хоть топор бери и отрубай… А хорошие были ноги… Крепкие, проворные… Да, видно, не тому достались…

– Почему? – Тот, кто назвался его пасынком Ароном, остудил рукой вспотевшую от мыслей голову.

– Достанься они Маркусу Фрадкину или Нафтали Спиваку, сносу бы им не было. Катались бы на дрожках, носили бы шелковые чулки и гамаши. – Рахмиэл наморщил лоб, угрюмо покосился на жильца и добавил: – Ты что-нибудь в них понимаешь?

– Нет. Надо лекарю показать.

– А что лекарь? Посмотрит, деньги возьмет, но новую ногу не вставит. За что же меня Господь покарал?

– Господь душу карает, – сказал тот, кто назвался его пасынком Ароном.

– А может, моя душа в ногах?

– Может быть.

– Может не может, а сторожем мне больше не быть.

– Будешь портным, лудильщиком, гончаром…

– Я умею только сторожить, – прошептал Рахмиэл.

– Ну что за радость сторожить чужое?

– Радость, – жарко возразил Рахмиэл. – Радость. Только ты этого никогда не поймешь. Что для тебя ночь? Мрак, сон…

– А для тебя?

– Для меня? – Рахмиэл задумался. – Ходишь по местечку, стучишь колотушкой, и все вокруг не чужое, а твое: и ставни, и небо, и даже конский помет на мостовой. Днем я кто? Бедняк. Днем у меня ничего, кроме избы и кладбища, нет. А ночью? Ночью я богатей. Похлеще Маркуса Фрадкина и братьев Спиваков.

Рахмиэл спустил штанину, добрел до стола, взял колотушку.

– Слушаешь и небось думаешь: дурак.

– Слушаю, но не думаю, – сказал тот, кто назвался его пасынком Ароном.

– У нас в роду все дураки были. Все до девятого колена. И дед, и прадед, и прапрадед, царствие им небесное. Как дураки работали, как дураки любили, как дураки Богу молились. Я, бывало, прибегал домой и жаловался деду: «Все меня дураком обзывают!» – «А ты, Рахмиэл, гордись! Лучшее звание на земле не царь, не генерал, не купец, а дурак. Гордись! До ушей Господа доходят только слезы и молитвы дураков потому, что Бог и есть верховный дурак, он умных не любит!»

– Что верно, то верно, – поддержал Рахмиэла жилец. – Умные ни во что не верят.

– Вера – хлеб дураков, – сказал Рахмиэл и прижал к груди колотушку.

– Хочешь, – неожиданно предложил тот, кто назвался его пасынком Ароном, – я за тебя постучу колотушкой, пока твоя нога образумится?

– Думаешь, образумится?

– Конечно. Она просто умаялась. Ей отдых нужен. Покой.

– Шелковые чулки и дрожки? – насмешливо произнес Рахмиэл. – Не будет дрожек. Не будет. Промчались мимо. И потом – урядник не позволит.

– Почему?

– Кто же чужаку колотушку доверит?

– Никто и знать не будет. Какая разница, кто стучит – ты или я? Урядник все равно по ночам дрыхнет. Хочешь, я и хромым прикинусь, и старым?..

– Урядник не позволит, – нетвердо возразил Рахмиэл.

– Дай мне колотушку.

– А ты хоть знаешь, как под утро ко сну клонит? Заснешь – тебя и сцапают.

– Не засну.