Григорий Канович - Избранные сочинения в пяти томах. Том 2

• Название: Избранные сочинения в пяти томах. Том 2
• Автор: Григорий Канович
• Жанр: Русское современное
• ISBN: 978-9986-16-992-5, 978-9986-16-900-1

«Слёзы и молитвы дураков» – роман-притча, действие которого происходит в небольшом еврейском местечке в Литве в конце XIX века. В центре повествования – странник, выдающий себя за посланца Бога. Ему якобы Бог поручил собрать на земле все грехи человеческие и представить их в небеса на суд Господа. На материале прошлого и через образы героев романа затрагиваются такие животрепещущие проблемы, как свобода и рабство, вера и безверие.

Роман «И нет рабам рая» является как бы продолжением «Слёз и молитв дураков», только в более поздних обстоятельствах. Через судьбу главного героя – присяжного поверенного Мирона Дорского, отрекшегося от своего народа, автор прослеживает тернистый путь человека от приспособленца и дезертира из стана гонимых в стан правящих, а затем – к защите своего угнетённого рода-племени.

---

Они опустили руки – на старости лет не очень-то ими помашешь, – потоптались немного и понуро побрели в избу.

Устал, видно, и он. Движения его сделались замедленными, и крылья наконец застыли.

Тот, кто назвался Ароном, сел и уставился на небо, и тоска в его глазах была такой же бездонной, как и открывшаяся ему глубина, и в той тоске, в той глубине, в той синеве, как в речке, полоскала белье его красивая высокогрудая мать, только он уже ничего не видел – ни себя, ни пролетающих над ним птиц, ни ракиты, сбежавшей с косогора к берегу, ни большой счастливой рыбы, шевелящей плавниками.

О Рахмиэлов плетень терлась Казимерова коза. В погребе пищали крысы.

Рахмиэл и Казимерас ждали его в избе. Ночной сторож; почему-то скреб ногтем колотушку, а Казимерас посасывал самокрутку, и пепел ее удобрял его дремучую бороду.

– Попей молока, – сказал Рахмиэл, когда тот, кто назвался его пасынком, вошел в избу.

– Попей, попей, – пробасил Казимерас. – Нет на свете ничего слаще козьего молока.

– Это верно, – поддержал его Рахмиэл. – Раньше его только боги и цари пили. Так в Писании сказано. Попей, – и он придвинул к тому, кто назвался его пасынком, глиняную миску.

– Спасибо, – смутился пришелец.

– Попей, – бубнил Рахмиэл. – От козьего молока все дурные мысли бегут.

– У меня нет дурных мыслей, – сказал тот, кто назвался Ароном, и поставил в угол топор. – Смеркается. Скоро мне и заступать.

– А может, я пойду, – молвил Казимерас. – Меня все знают.

– Пойду я, – твердо сказал человек в ермолке.

Все трое по очереди выпили из глиняной миски козьего молока, и оно объединило их, как обет, и не стало различий ни в летах, ни в занятиях, ни в судьбах, все они были ночными сторожами, козопасами и посланцами Бога, одного Бога, всемогущего и милосердного, дарующего человеку глоток молока, чтобы смыть с души горечь вражды и недоверия.

Он шел от Рахмиэловой развалюхи к местечку через поле полегшей от дождя ржи, и изредка из-под ног взмывала вспугнутая перепелка, ослепшая от темноты и страха, крохотный комочек жизни, чужой и непонятной, и где-то остывало осиротевшее гнездо, выложенное травой и надеждой. Все друг друга боятся, размышлял он, приближаясь к местечку, и птицы, и люди, и страх – единственная пища для всех, для сытых и голодных.

В небе мерцали звезды. От их мерцания тропа казалась бесконечной, как Млечный Путь.

Тот, кто назвался Ароном, не торопился. Он вдыхал всей грудью ночной сыроватый воздух, настоянный на терпком запахе увядающих цветов, сосновой хвои и земли, похожей на огромный размокший каравай недопеченного хлеба.

Как и велел Рахмиэл, человек в ермолке начал с дома Маркуса Фрадкина, застучал колотушкой раз-другой, и звук, непривычный, дробный, разорвал тишину, захлебнулся и замолк.

Дом Маркуса Фрадкина тонул во мраке. Широкие окна были наглухо закрыты ставнями, их и иерихонскими трубами не прошибешь. Тот, кто назвался Ароном, постоял у калитки и, не доверяя колотушке, тихо и внятно сказал:

– Господь воздаст сторицей за каждого рекрута, как за каждый гвоздь…

Он постоял, дожидаясь, когда заскрипит засов, когда на крыльцо выйдет Фрадкин или его сын Зелик и выстрелит в него из ружья, как в перепела.

Но дом был мертв.

– Господь воздаст сторицей, – повторил он и двинулся дальше.

Он шагал по единственной улице местечка и стучал колотушкой. И чем неистовей он стучал, тем мертвей было вокруг.

Мертва корчма.

Мертва москательно-скобяная лавка братьев Спиваков.

Мертв деревянный дом рабби Ури.

Какое им дело до его стука? Спят… Спят в обнимку с грехом. Весь мир спит в обнимку с грехом. Спит и сладко посапывает. Грешные руки! Грешные чрева! Грешные головы!

А ночь – ночь пуста, как огромная молельня, где мерцают тысячи свечей, которые никакой Казимерас не погасит, будь у него легкие как кузнечные мехи.

Почему все спят и никто не молится?

– Проснитесь, спящие, – так же тихо и внятно сказал тот, кто назвался Ароном. – Как вы можете спать, когда у кого-то течет крыша и ничего, кроме ночи и кладбища, нет?

Где-то залаяла собака – яростно, взахлеб. Человек в ермолке прислушался к лаю и зашагал ему навстречу. Он подошел к плетню и бросил в темень:

– На кого, пес, лаешь?

Собака совсем взъярилась. Она рвалась с цепи, цепь позвякивала, и от ее ржавого звона на небе тускнели звезды.

– Я такой же пес, как ты, – сказал тот, кто назвался Ароном. – Понимаешь, как ты… Только лаю я не на прохожих, а на весь мир… потому что он плох…

Человек в ермолке и не заметил, как улица оборвалась и он очутился на крохотном, заросшем соснами кладбище среди негустых надгробий, залитых звездным светом и усыпанных хвоей. Он напряг зрение и прочитал первую попавшуюся надпись: Хоне Брайман.

– Здравствуй, Хоне Брайман. – Тот, кто назвался Ароном, нагнулся и потрогал окропленный росой камень.

– Здравствуй, – ответил Хоне.

Человек в ермолке отчетливо слышал его голос, отчетливей, чем собачий лай.

– А где Рахмиэл? – спросил покойник.

– Рахмиэлу неможется, – ответил пришелец.

– Эту колотушку я ему смастерил. Я – Хоне Брайман, столяр.

– Хорошая колотушка, – сказал тот, кто назвался Ароном.

– Постучи, – сказал покойник. – Я хочу услышать свою работу. Работа никогда не умирает. Если она хорошая. Постучи.

Тот, кто назвался Ароном, сел на могилу и тихо застучал колотушкой. Стук ее радостно-тревожно отдавался в тишине.

Светало. Отсюда, с могилы Хоне Браймана, человек в ермолке видел все местечко: скученные унылые дома, шпиль костела, жестяную крышу корчмы, поблескивавшую, как водка в бутылке, и высокую трубу фрадкинской бани.

Тот, кто назвался Ароном, сидел и стучал колотушкой, и столяр Хоне Брайман слушал свою работу, как заупокойный молебен.

– Ты чего здесь расстучался? – напустился на стучавшего синагогальный служка, вынесший из молельни мусор.

– А что – нельзя? – спросил тот, кто назвался Ароном.

– Здесь кладбище.

– А ты уверен?

– Уверен, – пролопотал служка.

– Кладбище – там, – сказал тот, кто назвался Ароном, и показал рукой на корчму.

– В корчме?

– В местечке. Там больше мертвых.

Он встал с могилы столяра Хоне Браймана и, ссутулившись, побрел через поле полегшей от дождя ржи к Рахмиэловой развалюхе.

– Я всю ночь не спал, – признался старик.

– Подслушивал? – улыбнулся тот, кто назвался его пасынком Ароном.

– Я же тебя просил: не стучи у дома Фрадкина громко.

– А разве я громко?

– Громко, громко… А потом то ли мне приснилось, то ли на самом деле кто-то стучал на кладбище…

– На кладбище прежний сторож стучал… как его…

– Шмуэл, – подсказал ошарашенный Рахмиэл. – Разве и у мертвых можно что-нибудь украсть?

– Можно.

– Что?

– Память, – сказал тот, кто назвался его пасынком.

– Память? – прошамкал Рахмиэл. – Тоже мне богатство! Память – это же беда!

– Для кого и беда – богатство, – отозвался человек в ермолке.

– Ты, наверно, за ночь проголодался?

– Нет. Спать хочу.

– Спи, – сказал Рахмиэл. – Спи.

Он уснул сразу.

Рахмиэл ходил по избе и мокрой тряпкой бил мух. Мухи были моложе его на семьдесят с лишним лет, к тому же ни у одной из них на ковенском тракте левую бревном не придавило. Они летали над столом, над кроватью, садились на лицо человека в ермолке, перебегали со лба на небритую щеку, с небритой щеки на обнаженную шею.

А почему бы и мне не попытаться, подумал Рахмиэл, чем я хуже мухи? Старик доковылял до кровати и притронулся к обнаженной шее чужака. Старые пальцы дрожали, и Рахмиэл долго осиливал предательскую дрожь. Наконец, когда она улеглась, он расстегнул пуговку застиранной рубахи, распахнул ее и уставился близорукими глазами на правое плечо того, кто назвался его пасынком Ароном. То ли оттого, что он спешил, то ли оттого, что глаза его все время противно слезились, Рахмиэл ничего на правом плече не увидел: никакого пятнышка, никакого знака. Припадая на больную ногу, он добрел до окованного железом сундука, порылся в нем и извлек оттуда очки на веревочке. Очки были старые, одного стеклышка не хватало, другое треснуло посередке и еле держалось. Рахмиэл напялил их на нос, обвязал веревочкой вокруг головы и снова склонился над спящим.

Тот, кто назвался его пасынком Ароном, продрал глаза, увидел Рахмиэла в нелепых очках и тихо, как во сне, сказал:

– Ты что, отец, меня обыскиваешь как жандарм?

– Нет, – оторопел Рахмиэл. – Я… я мух бью…

– Очками? – улыбнулся тот, кто назвался Ароном.

– Тряпкой, – сказал Рахмиэл и протянул к нему пустые руки.

– Ну что, нашел родинку?

– Нашел, – быстро ответил Рахмиэл. – Нашел… на правом плече…

И заплакал.

Слезы бились о треснутое стеклышко очков, как мухи, а из пустой их половинки они сочились вниз, как мед, и Рахмиэлу было сладко, сладко, сладко до тошноты и головокружения.