Григорий Канович - Избранные сочинения в пяти томах. Том 2

• Название: Избранные сочинения в пяти томах. Том 2
• Автор: Григорий Канович
• Жанр: Русское современное
• ISBN: 978-9986-16-992-5, 978-9986-16-900-1

«Слёзы и молитвы дураков» – роман-притча, действие которого происходит в небольшом еврейском местечке в Литве в конце XIX века. В центре повествования – странник, выдающий себя за посланца Бога. Ему якобы Бог поручил собрать на земле все грехи человеческие и представить их в небеса на суд Господа. На материале прошлого и через образы героев романа затрагиваются такие животрепещущие проблемы, как свобода и рабство, вера и безверие.

Роман «И нет рабам рая» является как бы продолжением «Слёз и молитв дураков», только в более поздних обстоятельствах. Через судьбу главного героя – присяжного поверенного Мирона Дорского, отрекшегося от своего народа, автор прослеживает тернистый путь человека от приспособленца и дезертира из стана гонимых в стан правящих, а затем – к защите своего угнетённого рода-племени.

---

Морта согрела в чугуне воду, вылила ее в огромный – для варки варенья – таз, раздела Хаву и стала мыть остывшее тело. Она старалась не смотреть на покойницу, мочалка скользила по ее ногам, бедрам, пока не наткнулась на мешочки высохших грудей. Морта что-то шептала для храбрости. Она сама не понимала что, но слова успокаивали, уводили куда-то от этой кровати, от этих плоских грудей со сморщенными, похожими на увядшие волчьи ягоды, сосками.

Во дворе очумело кудахтали куры. Шипела старая, пережившая хозяйку гусыня. Морта сменила воду, перевернула Хаву с живота на спину, помыла, снова перевернула, бросила мочалку в таз, присела на край кровати, вытерла испарину и, не глядя на покойницу, сказала:

– Спасибо.

Она благодарила Хаву за то, что та не выгнала ее, заступилась за корову, за то, что никогда не кричала и до самой смерти делала вид, будто между ней, Мортой, и ее сыном Семеном ничего нет и не будет.

– Спасибо, – повторила она и заплакала. Но быстро совладала с собой, вынесла во двор таз, плеснула на увядшую траву, и куры сбежались туда в надежде поживиться. Только старая гусыня гордо вскинула голову, как будто сразу сообразила, что это за помои.

– Все? – спросил у Морты прыщавый Семен, приволокший из хлева две неструганые доски.

– Все, – сказала Морта.

– А серьги?

– Не могу, Симонай.

– Тебе будут, – сказал он.

– Не надо мне никаких серег, – испугалась Морта. – Да я себе лучше уши отрежу.

– Сними! – приказал он, держа под мышками по доске. – Червям они ни к чему.

– Нет, нет, – встрепенулась Морта. – Что хочешь у меня проси, только не это…

– Они тебе очень пойдут. Очень, – не унимался он. – Живо! Ее сегодня же надо похоронить, чтобы толков не было. Завтра пятница… Послезавтра суббота… Иди!

Морта прикрыла тазом живот и грудь, словно прыщавый Семен метил туда своими жуткими оголенными словами.

– Скоро придут люди. Отец пошел за рабби Гилелем. К его приходу все должно быть готово! Иди!

Она послушалась его и, все еще прикрывая живот и грудь тазом, двинулась к дому.

На негнущихся ногах Морта подошла к кровати.

Целая вечность, казалось, прошла, пока она снимала эти трижды проклятые, эти прекрасные серьги.

Они сверкали у нее на ладони, как два золотистых жучка, как две божьи коровки, только дунь, и расправят крылышки, и полетят, а она, Морта, распахнет окно и, счастливая, как на первом причастии, скажет:

– Летите! Летите!

Ей самой хотелось – в окно, вверх, туда, под облака, плывущие над корчмой, над местечком, над землей с ее могильными и немогильными червями.

И вдруг она увидела еще одну Морту, такую же, только до пояса, без ног и без домотканой юбки, и подошла к зеркалу.

Зеркало было старое, в тяжелой дубовой раме, со столиком на гнутых резных ножках.

Морта осторожно, двумя пальцами, взяла с ладони серьгу, приложила к правому уху, резким движением головы откинула прядь выгоревших на солнце рыжих волос и посмотрелась в равнодушное, но справедливое стекло.

– Ой! – устыдилась она и оглянулась на кровать.

Мочки Хавиных ушей чернели, как зачерствевшие оладьи.

Морта уколола себя серьгой и со всех ног бросилась из комнаты во двор.

Когда пришел синагогальный служка, Хава уже лежала не в кровати, а на полу, запеленутая в саван. На всякий случай прыщавый Семен припудрил каким-то порошком ее лицо, а шею обвязал белым кружевным платочком, сохранившимся в доме еще со времен свадьбы.

– Горе-то какое! Горе! – шмелем гудел служка, принюхиваясь к запаху порошка и косясь на белый платочек на шее. – Ну кто бы мог подумать? Кто бы мог подумать?

Корчмарь Ешуа в черном сюртуке, в черной бархатной ермолке и в туфлях, которые ни разу не надевал, горестно качал головой и, кажется, молился. Прыщавый Семен оттер служку в угол и хрипло спросил:

– А где рабби Гилель?

– Рабби Гилель слег, – угодливо процедил служка. – Печень у него. Печень. Такой молодой – и уже печень.

Прыщавый Семен поморщился.

– Для того чтобы отслужить заупокойный молебен, нужен голос, а не печень.

– Горе-то какое! Горе! – снова загудел шмель. – А чем здесь у вас пахнет?

– Смертью, – грубо одернул его сын корчмаря.

Служка раздражал его. Маленький, верткий, он не сводил глаз с покойницы и все время шмыгал своим охотничьим носом.

– Кто бы мог подумать? Такая женщина!.. Любящий муж… любящий сын… почет… уважение. Когда мне бродяга сказал: мы заставим реб Ешуа плакать вонючими слезами, я не поверил… я подумал: сумасшедший!..

– Какой бродяга? – насторожился прыщавый Семен.

– А вчера сидит на кладбище на могиле Хоне Браймана и стучит колотушкой. «Чего стучишь?» – спрашиваю. А он мне: «Кладбище – там!» – и показывает на корчму.

– В ермолке он… с булавкой?

– С булавкой… У ночного сторожа Рахмиэла живет, – лебезил перед сыном корчмаря служка. – А платочек! А платочек-то на покойнице красивый какой!.. Прямо-таки свадебный! Никого еще у нас в таком платке не хоронили!

Но прыщавый Семен уже не слушал. Сейчас его мысли занимал не служка, не покойница мать, а тот в ермолке, приколотой булавкой к волосам. Это он накликал на их дом несчастье, это он завязал узел на шее матери, это он уложил ее на эти неструганые доски!

Пришли Спиваки – Нафтали и Хаим, братья усопшей. Чинно подошли к смертному одру, уронили скупую, как бы взвешенную на весах слезу, покачали поседевшими головами и встали у занавешенного байковым одеялом зеркала. Братья ни о чем не спрашивали, спрашивай не спрашивай, со смертью не поторгуешься, с нее взятки гладки. Правда, обвязанная шея сестры будила у них смутные и тягостные подозрения.

– Слушай, Хаим, – прошептал Нафтали. – А почему у нее шея обвязана?

– Чтобы и на том свете ей было трудно дышать, – ответил Хаим, достал из кармана носовой платок и для приличия стал вытирать сухие глаза.

Нафтали последовал его примеру – он во всем подражал Хаиму, и так они стояли, дружно терзая клочками надушенного шелка свои цепкие пронзительные буркалы.

Во дворе Морта запрягала лошадей. Учуявшие смерть, они были удивительно послушны. Только каурый почему-то тревожно бил копытом.

– Будет тебе, будет, – ласково стыдила его Морта.

В дом она не спешила: нечего в такую минуту мозолить глаза. Ну вот, подумала она, я и осталась одна с двумя мужиками, и эта простая, как конское копыто, мысль обожгла ее стыдом и тревогой.

Мимо фуры проходили люди, но Морта не замечала их. Она – в который раз – бессмысленно подтянула подпругу, сунула руку в гриву каурого и долго держала ее там, наслаждаясь теплом безответной и безрадостной жизни. Приплелся старший Андронов – Афиноген, весельчак и похабник, взял под уздцы гнедую и осипшим голосом спросил:

– Почему корчма на замке?

– Хозяйка померла, – выпалила Морта, словно ее уличили в чем-то постыдном.

– Две бутылки дашь?

– Не дам, – ответила она.

– Ну хоть одну, – умолял Афиноген. – Голова со вчерашнего трещит – мочи нет. А Хаву жалко.

– Жалко, – сказала Морта.

– Добрая была баба, – улещивал ее Афиноген. – Тихая. И на еврейку не похожа. Чего ей на земле не хватало?

– Не знаю, – промолвила Морта.

– Всем чего-то не хватает на земле: одним – денег, другим – водки. Ну дай бутылку!

– Ладно. Только отвяжись!

Морта сбегала в корчму, принесла бутылку.

– Перемрут – тебе все достанется, – осклабился Андронов, достал из кармана мелочь, расплатился, засунул бутылку за пазуху и зашагал прочь.

Не успел уйти Афиноген – пришла Зельда Фрадкина.

– Здравствуйте, – глухо поздоровалась она с Мортой.

– Здравствуйте, барышня.

Зельда была в черном траурном платке, надвинутом на бледный лоб, в сером, словно посыпанном крупинками гречки, платье, в высоких, почти до колен, ботинках с кожаными застежками – Морта таких никогда не видела.

– Идите в избу, барышня.

– Нет, нет, – заволновалась Зельда. – Я только на минутку. От чего она?

– От чего? – замялась Морта. – Легла спать и не проснулась.

– Как мама, – сказала Фрадкина.

Осеннее солнце лениво светило в небе, лошади мотали головами, позвякивали сбруей, и от этого позвякивания дрожал воздух. А может, он дрожал от тишины, от скудных лучей и от слов, таких же скудных, лишенных тепла и света.

– Я еще никого не хоронила, – неожиданно призналась Зельда.

– А ваша мама?

– Мама умерла, когда я была совсем маленькой. Меня оставили дома с кормилицей. Кормилица смотрела на меня и плакала. А я макала палец в ее слезы, лизала его и спрашивала: «Почему твои глаза соленые, а мои – нет?» – «Будут и у тебя соленые, будут, – отвечала она, – дай только срок».

– Идите, барышня, в избу, идите. Все вам будут рады, – удивляясь собственной напористости, трещала Морта. – Ее еще не скоро вынесут.

– Я подожду во дворе, – сказала Зельда.

– Воля ваша, барышня, – уступила Морта. – Скучно вам у нас?

– Везде люди живут, – уклончиво ответила Фрадкина.