Николай Еленевский - Мытари и фарисеи

• Название: Мытари и фарисеи
• Автор: Николай Еленевский
• Жанр: О войне

Роман о судьбах офицеров Советской армии, выполнявших свой интернациональный долг на афганской земле, а после в далеких гарнизонах, разбросанных по всему бывшему СССР. И как констатация известных горьких фактов многие, самые достойные из них, по праву носившие звание ОФИЦЕРА и любившие Родину, оказались отвергнутыми и забытыми в своей стране.

---

Около темного кирпичного здания клуба уже собирались офицеры. Суетился Сорокин, пытаясь с кем-нибудь поговорить. Подполковник Громов отдавал какие-то распоряжения.

– А, Лунянин, – он почему-то первым протянул мне руку, – нехорошо все как получилось, нехорошо, ведь офицер был не из последних. Думаю, в клубе надо прощание организовать. Парамыгин всем занимается.

– Он этим и в Кандагаре занимался, – согласился я.

– Недалеко ушло то время, а теперь вот и вовсе возвратилось, – и ругнулся.

Подошел Сорокин, потоптался, как-то виновато проговорил:

– Там бархат от занавеса остался, пускай им гроб обошьют. Наталья сказала, что хоронить будет здесь, в Чирчике, на православном кладбище.

– А причем здесь православное или неправославное? – хмыкнул Громов.

– Так она решила. Они ведь оба детдомовские. Куда везти, да и зачем?

– Может, она еще и попа заказала?

Сорокин пожал плечами:

– Вроде как самоубийц церковь не отпевает.

– Ты откуда знаешь? – удивился Громов.

– Знаю, – и Сорокин пошел сутулясь, как будто взвалив на плечи невидимый тяжелый груз, с которым теперь придется ему идти по жизни до самого конца.

– Что он знает, секретарь сраный, – ухмыльнулся Громов, – он еще не знает самого главного, только что получена бумага из Москвы. Ты даже не поверишь, что в ней прописано. Сообщаю в порядке конфиденциальности: партия приказала долго жить. Все то, о чем судили да рядили, свершилось одномоментно, армия становится беспартийной. Пока есть время, сходи, ознакомься, интересная бумага, очень интересная. Теперь Дубяйко очередь вешаться, не к слову будет сказано.

– Ты поосторожней, такие долго живут.

– Да, настоящего мужика, можно сказать, в петлю засунул. Вот, считай, что вместе с Ерохиным и партию хороним… Пойду в клуб, посмотрю, что там и как. Послушай, у Ерохина, помимо ордена, много медалей, надо бы все на атласных подушках разместить, знамя полка поставить. Ты как считаешь? Да, еще траурное фото около клуба и около подъезда. У него квартира на каком этаже?

– На втором, – ответил я, пересиливая бедовый комок, который сжимал клещами горло. – Я своей сказал, чтобы сходила к Ерохиной, мало ли что, да и сам пойду туда.

– Значит, у подъезда, – буднично продолжил Громов, – а насчет жены правильно. Остальных она и видеть не захочет. Сдали мужика ни за понюх табака. – Чувствовалось, что он в душе гордился тем, что не присутствовал на заседании партийной комиссии. Громов кивнул в сторону гор: – Ишь облака закурчавились, быть грозе.

– Гроза, как слеза, будь оно все неладно, я у себя дома.

– Ладно, – Громов кивнул головой, – шагай.

На полпути от штаба к ДОСам меня догнал запыхавшийся Сорокин:

– Николай, сумасшествие какое-то, не поверишь, позвонил Дубяйко, приказал, никаких похорон в клубе не устраивать, никаких почестей. Сказал, таково требование политуправы…

– Генерала Иванникова, что ли?

– Ну не знаю, скорее всего.

– Совсем оскотинимся, если послушаем, – не выдержал я, – и мертвому покоя не дадут.

Сорокин, словно не расслышав, продолжал:

– Там Громов за голову схватился, кричит, ему начхать на Дубяйко, он боевого офицера хоронит, а не просто какого-то пьянчужку, как это собирается выставить партийная братия.

Я знал, что Громов больше кричит для внешнего антуража. Он всегда сделает то, что ему прикажут, ни на шаг в сторону. «Да если бы я с начальством так, как тот же Ерохин, то и ходил бы, как и он, в капитанах, – пояснил Громов, – где много чести, там много и пакости. Жаба душит». С ним трудно было не согласиться. Вот и похороны он проведет по указке сверху так, как желает командование.

– Никитич, а насчет бумаги из Москвы, это правда? – Сорокин пошарил по карманам, извлек платок и привычным жестом вытер лицо.

– Не видел, Иван Петрович, не видел, да и особого желания видеть, что там сейчас из Москвы присылают, у меня нет. Хотя по нынешним временам ожидать можно чего угодно. Сегодня так, а завтра так. Какой президент, такая и политика.

Сорокин осторожно кивнул головой:

– Пожалуй, оно конечно… Быстро же нас предали, быстро!! Чувствовал, нутром чувствовал, что это будет, но не так скоро…

Мне не хотелось его слушать, и он понимал это, произнес то ли для оправдания, то ли для самоуспокоения:

– Наталья, наверное, меня проклинает, а что я мог поделать, что? Хоть ты сам… – он недоговорил, вдруг отчаянно махнул рукой и пошел, боясь оторвать взгляд от запыленного, в паутине трещин асфальта, уже горячего и мягкого.

Около подъезда, несмотря на удушающую жару, толпился народ. Завидев меня, некоторые поздоровались, некоторые отвернулись. И только теперь я понял, что это такое – видеть перед собой спины тех, кто еще вчера протягивал руку.

Над горами курчавилось, синело, набрякало чернотой грозовое облако, обрамленное по краям седой бахромой.

Наталья, в черном платье и черном платке, сидела на стареньком диване, обняв детей. Диванчик был маленький, весь вытертый, купленный еще в ту далекую лейтенантскую бытность, когда любая такая покупка была настоящим событием для молодой семьи, и многократно ремонтированный Ерохиным. На предложение сослуживцев приобрести что-нибудь поновее, он смеялся: «Нам, детдомовским, не привыкать! – и добавлял: – Две красавицы растут, приданое надо. Будь хлопцы – в авиацию бы пошли, а эти… Поэтому, как Наташка говорит, копейка рубль бережет».

Увидев меня, Наталья горестно вздохнула, но не выдержала, поднялась, бросилась на грудь и заплакала. За ней начали плакать дочери. К ним добавились слезы моей жены, соседей. Из соседней комнатки вышел Парамыгин, вытер кулаком глаза:

– Как в такой тесноте гроб разместить? Конечно, лучше на улице, а оттуда на кладбище. Наталья же ни в какую, только здесь. А как его потом выносить, на лестничной площадке не развернуться. Я уж и так прикидывал и эдак. Скажу Полухину, чтобы подогнал кран, будем как-то через окно.

– Здесь Натальино слово последнее.

– Оно так, жена ведь, настоящая боевая подруга, – согласился Парамыгин, – в клубе было бы и проще, и… Да, сколько эти дураки еще глупостей да бед натворят.

Кого он имел в виду, говоря о дураках, для меня пояснять не требовалось.

Вскоре на командирском «уазике» подъехал Громов, вызвал на улицу:

– Такое дело, Никитич, там офицеры… Одним словом, начинается катавасия, требуют, чтобы гроб поставили в клубе. А как в клубе, как? Дубяйко категорически запретил. Да и Гаврилов на его стороне, хотя не поймешь, раньше был командир как командир, а теперь? Куда ветер, туда и… Одним словом, отвечать придется мне, когда начальство наедет, а оно наедет.

– Если офицеры требуют…

– Да там больше всего молодежь, лейтенантики, дери их душу… Кстати, зачинщики из твоей эскадрильи, да еще Пухляк – эта банка с томатом, ему-то чего неймется?

– Значит, хорошие генералы вырастут.

– Вырастут, если головы не поодкручивают. Надо же, весь полк вздыбили, басмачи проклятые.

– А ты не расстраивайся. Молодежь, она всегда не при наших делах, вспомни хотя бы свои лейтенантские.

– Мы не дыбились. Мы шли в ногу…

– Шли-шли и пришли, как ежики в тумане… Так что будем делать?

– Семенов говорит, что с этих желторотиков и спроса никакого, а вот с меня шкуру сдерут.

– Тогда звони Гаврилову с Дубяйко, объясни ситуацию.

– Там у них празднество. Сам понимаешь, как такие звонки воспринимаются, нарвусь на неприятность.

– Тогда напрямую, в штаб округа, генералу Плешкову. Пусть принимает решение, а я пойду к лейтенантам.

– Вот ты бы Плешкову и позвонил. Генерал тебя уважает больше, чем кого-либо. – И вдруг встрепенулся: – А к лейтенантам пойдешь из-за солидарности или все-таки уговоришь?

– Гвардия принципами не поступается. И правда, давай вначале выйду на командующего.

– А ты растешь, гвардии подполковник, растешь! Такие решения принимаешь!

– Да ну тебя!

Генерала Плешкова оперативный дежурный по штабу округа отыскал в местном санатории. Оказывается, там отмечался юбилейный день рождения у высокого узбекского товарища, на который были приглашены и Гаврилов с Дубяйко.

Через пару часов после моего звонка Плешкову все завертелось в обратном порядке. Сказался его авторитет. Перезвонил Гаврилов, обозвал меня нехорошими словами и сказал, что гроб с телом Ерохина разрешили поставить в клубе. Громов по секрету сообщил, что Плешков уже поднажал на военную прокуратуру так, что она дело срочно переквалифицировала из самоубийства в гибель на рабочем месте по неосторожности.

– Теперь семья будет пенсию получать, а то ведь без копейки могла остаться.

Наталья запротивилась, но ее уговорили, и она устало согласилась:

– Только после всего хочу в церкви отпевание провести. Он в душе православным был.

Громов замахал руками:

– Очумела, баба! Какая церковь?! Нам тогда кранты! Неужели непонятно?!