Евгений Рудаков-Рудак - Радиация сердца

• Название: Радиация сердца
• Автор: Евгений Рудаков-Рудак
• Жанр: Русское современное
• Год: 2016
• ISBN: 978-5-906851-27-7

С детства слышал – жизнь прожить – не море перейти. И согласен, и не согласен. Это смотря какое море решено переходить, с какой целью и как жизнь складывается, то же самое, как в библии – пройти по воде аки по суху. И то и другое из области фантастики.

В этой книге в основном озёра, которые герою приходится неоднократно переходить только для того, чтобы выжить и жить дальше, и эти озера совсем не библейские. Первая глава книги – это реальная жизнь людей, даже имена не изменены, а элементы фантастики – вовсе и не фантастика, а вроде былины или сказки, дошедшие и осмысленные в другое время. Мы верим искренне в Илью Муромца – героя из народа, или в змея Горыныча из органов КГБ прошлого века. Никто не сомневается и в том, что большинство людей, от самых простых до самых сложных, хотели искренне добра и любви всем – родным, близким и далёким, знакомым и не знакомым. Герой книги, Ваня Ромашкин, уходя с болью от несправедливости и безысходности, узнав, что есть физическая радиация, мечтает о радиации сердца, как о большой любви, которая будет облучать всех.

Сколько в книге правды, а сколько вымысла, решать читателю и только после 18 лет. Молодым важно понять – за что Ваню искренне и безоглядно любили девочки и женщины, даже ценой жизни.

---

В 45-ом, неожиданно вернулся пропавший без вести с первого месяца войны муж Марфы, Михаил. Он был второй муж, отец Коли, Вани и Вали, первый муж, отец Анны – Нюры, матери маленького Вани, погиб в конце гражданской. Михаил настолько был старый и слабый, что Ваня даже засомневался, отец он ему или дед, тем более, дед Миша сам путал и называл его, то внучек, то сыночек. Ваня научился крутить для него цигарки из газетки, довести до завалинки, или подать батожок. Мама объяснила, что дед Миша хоть и Новосёлов, а не Ромашкин, но тоже родной. Потом он узнал, что дед был много лет в плену у фашистов, где они травили его какими-то газами. Дед постоянно кашлял до слез и кровавой слюны. Еще Ваня услышал от чужих людей, как они за глаза называли деда Мишу предателем, но тут он был не согласен. Во всех семьях в те времена предателем считался тот, кто мог кусок хлеба или сухарь спрятать и уж не дай бог, кусочек сахару, и съесть втихаря. Нет, за дедом Мишей такого никогда не водилось. Он сам недоедал и последний кусок детям отдавал. Поэтому, на такие злые выпады чужих людей, Ваня, как и братья, так же зло отвечал:

– Сам прячешь сухари и жрёшь под одеялом, когда все спят. А наш дед Миша не предатель!

Так все в поселке и принимали, что дед Миша – это дед Вани, а бабушка Марфа, его мама. И всем всё было понятно.

Неожиданно, в конце августа 1946-го, приехала какая-то красивая городская тётя. Она поцеловалась с мамой Марфой, потом постояли, поплакали немного, обнявшись, потом сели, гладили друг друга, трогали и вспоминали давнее.

– Нюрка, Нюрка. а! Где же тебя черти носили, а? Одна весточка с фронта за шесть лет. Мы же давно тебя похоронили.

– Ой, и не говори, мама. а! Ой, война всё это. о, война проклятая. Ой, сколько натерпелась страху. Это только пишут и в кино кажут, какие мы храбрые там.

– Ох, и не говори, дочка, война-война. И за что это на. ам. Да как же за что? За Бога всё! Как в 17-ом церкви порушили, так и пошло всё наперекосяк. При лазаретах воевала или еще как?

– Конечно еще как, мама. В ппж я числилась.

– Курсы, какие кончала или по ходу училась?

– В походах, война всему научит, мама.

– Страшно, поди, служить было? – Ой страшно, мама. На войне где не служи – всё одно, страшно. Там с вечера не знаешь, что тебя утром ждёт. Там по-другому солнце встаёт и садится.

Так они постояли немного, поплакали, а потом, между разговором, дочь объяснила маме, что ппж – это походнополевая жена командира. А что?., служба сытая, бывало и веселая, но не благодарная, потому что, если убивало командира, то его ппжу отсылали в ближайший госпиталь, в санитарки, или хуже того, в прачки – это была самая тяжелая работа. Везло, если на тот момент оказывалась беременной. Марфа толком ничего не могла понять и только укоризненно качала головой.

– Грех, поди! Ох и беспутные бабы на войне.

– Не суди так, мама. Может это мы, пэ-пэ жёны половину этой войны выиграли, потому что каждый день командира на бой благословляли, ждали и с боя первыми встречали со слезами, надежду давали. Мам, а где же мой сыночек, Ванечка?

– Ты не сказала еще, где Володька, отец его?

– Так у нас, мама, в начале 42-го пути-дорожки разошлись. Его ранило, я, как путная, в госпиталь, а он там с какой-то медсестрой спутался. Сказал, что она его с поля боя вытащила и выходила, теперь он, как кобель порядочный, должен на ней жениться. После я узнала, что они в госпитале снюхались, а не с какого-то поля бою.

– Ну а ты?

– Я плачу и говорю ему, скотине, мол, сынок есть у нас, Ваня.

– А он?

– Сказал, что война всё спишет, если выживем. А выжить у нас шанец маленький, пугал, что немец стоит под самой Москвой, и… вообще, мы не пара. Представляешь! Я ему не пара. Блядун лысый! Сказал, что ошибся во мне по молодости лет. Представляешь, мам, по молодости лет ошибся. Ну. у, и как тебе?

– В чем ошибся-то? Тебе ж токо шышнадцать в 39-м было. Ты же ещё самоё женское – не того.

– Во. от за это самоё он и ошибся. Ни к столу, говорит, не угодить, ни за столом развеселить, даже в койке его ублажить не могу! Я ему за такие слова по морде дала, так он, мам, нисколько не обиделся, так, ранением прикрылся. Потом я, конечно, пообтерлась, поднатаскалась… ну, не в этом смысле, мам, чтобы с кем ни попадя. Я с роты начала, зарекомендовалась, н. ну, показала себя скромно.

– Чего показывала-то?

– Ну мама! Как женщина показала… – То да сё. Дальше был батальон, пото. юм дивизия. Словом, пошла фронтовая, боевая служба.

– В каком смысле?

– А в том самом смысле, что способная я очень к любви настоящей, мама.

– Шалава ты! Ну и где он теперь, Володька, тот, отец Ванькин родной?

– А..а, не знай где. Может и убитый давно. Чего мне испить довелось, того здесь вы не испытали.

– Куда уж нам здеся, в тылу. А с виду ты… так и ничего дочка. Снаружи, так для тебя вроде и войны не было. Не сравнить с нашими бабами.

– Так я научилась марафет наводить, не хуже артистки, потом покажу. Ой, как многому научилась я на фронте, мама.

Я теперь любого мужика, ну любого мне не надо, не то что голыми руками, одной правой ляжкой хильну, одним левым глазом моргну, – Нюра выгнула спину, даже грудь подпрыгнула, отставила правую ногу в сторону, качнула бедром и прищурила глаз. – Сыно… ок, иди к мамочке!

Ваня с любопытством выглядывал из-за печки и не понимал, почему чужая тетка зовет его родную маму Марфу мамой, а его сыночком. А Нюра достала из фанерного чемодана что-то красное и развернула.

– Ну, иди ко мне, сынок, ты что, не узнаёшь свою родную мамочку Нюрочку? Я тебе пальто новое привезла.

Она встряхнула, расправила, и оказалось, что это ярко-красное зимнее пальто. Подошла и набросила на сына. Пальто было велико и свисало с худых плеч до пола.

– Как оно тебе хорошо!., в аккурат на вырост. Года на три, а то и на все четыре хватит. Ну, поцелуй свою мамочку, сынок.

Ваня растерялся от такой наглости незнакомой тётки, уронил пальто на пол и прошептал:

– Ты тётька и всё, а мама моя, вот она! – он ткнул пальцем в живот маме Марфе. – И пальто это девчоночье, красное!

Он прижался к маме Марфе, которая вытирала кончиком косынки глаза. Тетя Нюра тоже… хлюпнула носом и вздохнула.

– Ваня, сыночек! Это всё война, она проклятая.

Ты поймешь когда-нибудь. Смотри!

Она высоко подбросила на ладони огромный, с кулак, голубоватый кусок сахара.

– Это тебе. Бери, сынок, не боись. Я специально у продавщицы для тебя выбрала, побольше. Можешь сам хоть весь съесть.

Ваня не удержался от соблазна – не каждый день перепадало такое, взял сахар и повернулся к маме Марфе.

– Ма, а пускай дед Миша поколет его на самые маленькие кусочки, нам надолго хватит чай пить.

– Мамочки! Тятька мой не родный живой!

– И тятьку вспомнила, надо ж.

– Не знаю, поймешь когда меня, мама.

– Пойму я или не пойму… Ты Ване объяснить смоги, а я как-нибудь.

– Пусть вырастет сначала. А где тятька? Я уже знаю, что он вернулся с фронту. Плохой он, сказали.

– Ушел еще утром в райцентр, работу какую нито выпросить. Только в пастухи его берут. А какой он пастух, задыхается. Вся скотина разбежится.

– Не имеют права не взять. Он же воевал!

– В плену он был долго. А как освободили, так сразу в тюрьму отправили. Кто в плен попадал, тех, говорят, предателями народа посчитали. Он был такой больной, стоять не мог. Его в лагере узнал какой-то местный начальник, в одном полку начинали служить вместе, вот он и рассказал кому-то, что Михаил даже геройство какое-то в начале совершил и его к награде представляли. Мир не без хороших людей, да только пересмотра дела не было из-за плена. Домой помирать отпустили и на том спасибо, шибко плохой был. Так и остался предателем, по-ихнему. Мордовали его.

– Никакой бумаги оправдательной не дали?

– Никакой. Тот самый начальник на свой страх отпустил, за то что Михаил спас его от смерти в бою. Два месяца пролежал ни живой, ни мёртвый. Его бы лапшичкой кажин день со сметанкой, а у нас лепешки из отходов с лебедой, да гнилая картошка с тыквой. Молока Зорька наша старая дает два литра на четыре рта, а у моих проглотов один глоток со стакан.

– А когда он ушел райцентр?

– Утром, с петухами.

Нюра забегала по избе, всплескивая руками. Она любила своего отчима с детства, и он выделял её, даже из родных детей, за ласковый нрав и доброту.

– Это мы его, выходит, встретили километрах в пяти отсюда. Старик худющий, в солдатской шапке и с палкой?

– Он, кто ж еще такой у нас, с батожком.

– От зараза я, тятю нашего не узнала! Ну, сама же знаешь, мама, он мне всегда как родной был. А мне еще попутчик сказал, что это мой папаша, а я только хмыкнула, как же, тятя! Наш-то, красивый и сильный был. Его что… даже отвезти было некому, да? Как же он дойдет?

– Да так и… За день до райцентра потихоньку пёхом и дошкандыбает. Председатель лошадь не дал, предателю, сказал, не положено, так-то. Председатель, он ничего, он бы может и дал лошадь, да донесут на него самого. Ноне и не поймёшь у нас, кто кукишь в кармане держит.