Алла Лескова - Фимочка и Дюрер. Вне жанра. 3-е издание. Исправленное.

• Название: Фимочка и Дюрер. Вне жанра. 3-е издание. Исправленное.
• Автор: Алла Лескова
• Жанр: Русское современное

Перед вами уже третье издание первой книги Аллы Лесковой «Фимочка и Дюрер». Владимир Снегирев, журналист: «Алла Лескова стала тем человеком, благодаря которому мое мнение о социальных сетях коренным образом изменилось. Лескову без оговорок можно считать родоначальницей нового жанра в современной словесности. Пишет вроде бы о простых и даже бытовых вещах, но каждый раз, без исключения, ее тексты трогают ум и сердце. Лескова – лучший автор социальной сети, для меня это факт бесспорный».

---

Помогите, Юрий Михайлович, вы же понимаете, что это происки антисемитов! Юрий Михайлович засмеялся в усы и сказал: коллега, Вы хотите сказать, что диван подожгли арабские террористы? Но расстроился.

Сашку отчислили. Ректор с эстонской фамилией из одних гласных был неумолим.

Учеба без Сашки потеряла всякий смысл, да и жизнь тоже… Девочки залегли по кроватям, и по их лицам молча текли слезы.

Диван тогда заменили. А Сашку – никто не смог. Сегодня он известный русист в Германии, книжку его купила недавно. Женился, говорят, на баронессе… Так же непокорен, как его кудри в молодости.

***

Проснулась от таджикской речи под окном, первый этаж. Дети таджикские перекрикивались. Я что, опять в Самарканде? Опять детство? Если бы…

Петербург. Санкт. Только не пойму, что было сном. То или это.

Холодно. А им, таджичатам, интересно, как? Не мерзнут? В памяти всплывать стало…

Футбольное поле во дворе, просто двор, какое там поле… Жара под пятьдесят. Таджикские и узбекские пацаны, лет им по десять-двенадцать, гоняют мяч. Неподалеку, в тени, их матери сидят, кормят грудью очередного, десятого, скажем, ребенка. Футболисты периодически подбегают к матерям и утоляют жажду молоком из их груди, припадут, напьются и снова мяч гоняют. Незабываемая картина. Когда это было? И было ли.

Было. Все запахи помню. Все помню. Всех.

***

Парикмахерша час стригла меня с таким лицом, как будто у нее токсикоз. Я боялась, что ее стошнит прямо на мою голову. Когда я попыталась робко что-то спросить, она, не разжимая рта, – тошнит же, – раздраженно ответила: да подождите вы…

Сижу жду. Смотрю в зеркало на ее лицо, думаю, от чего же ее тошнит… От меня ли, от жизни или от беременности.

Вдруг очнулась от вопроса: уши оставляем? При этом около моего уха она нервно раздвигала и сдвигала ножницы. Оставляем, – на всякий случай сказала я. – И зачем? Что они вам дают? – брезгливо спросила она. – Оставляем, – настояла я на своем, от греха подальше.

Она пожала плечами и молча продолжала работать. На себя я даже боялась взглянуть. Заранее успокоила себя, что уши будут на месте и ладно, а что еще она снести может?

И вы знаете, прекрасно постригла! Я узнала, что зовут ее Катя.

Катя, девочка, что же тебе так плохо?

***

Столько красивых мест в Петербурге и пригородах… Дворцы, фонтаны, позолота, набережные подсвеченные, мосты переливающиеся в темноте сказочно… Всадники медные… Умом понимаю, что все это красиво и роскошно даже. А сердце больше всего к одному месту привязано, к речке Карповке, к той ее узкой и тихой части, где лодки, накрытые брезентом, привязаны, самые разные. И как будто спят эти лодки, чуть покачиваясь на тихих волнах Карповки. И деревья над ними склонились. Ивы, кажется.

Почему именно эти сто метров из всего Петербурга так волнуют? Не знаю…

***

Всю ночь спасалась от кого-то. Прыгнула через окно и бежала, бежала, бежала… (в жизни реальной никогда не бегала и не пробовала). Чувство одно: надо спастись! От кого? От чего? Очнулась, села на кровати, сердце колотится… Кошка Муська мирно спит на батарее, дети во дворе перекрикиваются, дворничиха Рая снег долбит… Уф.

Пока сон страшнее, чем явь – жить можно.

***

Эмигранты из теплых стран тоскуют… Послала картинку, там Питер зимний, плакали. Скучают по снегу. А мы – «проклятая зима»…

***

Сотрудница спрашивает: «Один день Ивана Денисовича» читала? – Давно… уже ничего не помню. – Точно читала? – Точно. Но давно. – Солженицын же написал? – Он.

– А я не читала… Нет, почему ты читала, а я не читала? – Ну и что? Невозможно все книги прочитать… Я тоже много чего не читала… Не переживай. Возьми да прочитай.

Опять сокрушается: ты читала, а я нет. Как я пропустила?! И название такое классное. Как могла пропустить? Короткая книжка? Один же день только? Да?

***

Звонок на работу.

– Здравствуйте. Я Вербило. Вы запомнили? – Да, конечно. – Точно запомнили, что Вербило? – Я запомню вас на всю жизнь…

– Вот… молодец… А почему голос такой хриплый? – Долго молчала. Всю ночь. – Содой полоскать надо. И щепотку яйца… – ??? – Не смейтесь, я знаю, что говорю… Так, у меня вопрос был вообще-то. Почему в Росрегистрации меня на прием не записывают?

– А что говорят? Чем мотивируют?

– Я Вербило. Что им еще нужно? Вы еще помните, что я Вербило?

***

В удивительном медучреждении я лежала. Прохожу мимо сестринского поста, медсестра спрашивает:

– Толмачева из вашей палаты какала сегодня? Если нужна клизма – пусть подойдет и доложит.

Доложит… Больница с военным уклоном, я случайно по скорой попала. Поэтому – «пусть доложит». Обход по понедельникам чуть ли не с министром обороны. За ним свита в полуобморочном от страха состоянии. Все утро потемкинскую палату строили. Покрывала особым образом складывали у подножья, вдруг чинный зад присесть захочет и живот пощупать… Тумбочки приобрели первозданный вид. Старая уборщица пять раз полы помыла.

Чин даже не заметил. Вопросы, говорит, есть? Это уже когда покидал палату.

– Простите, что мне делать с газами? (Это Толмачева спрашивает, которая про клизму не доложила.)

Свита побледнела, рыжий завотделением стал красным. Чин обаятельно улыбнулся, одновременно посуровев. Я смешливая, у меня истерика началась. Пришлось плавно перевести ее в кашель, а то еще демобилизуют раньше времени и без больничного.

***

Мне так стыдно… Я не люблю музеи и выставочные залы. Меня не оправдывает даже то, что их не любил Довлатов.

***

А ведь я когда-то была маленькой… И мне было три годика. И пять было. И даже годик. Помню вечно поддатого дядю Витю, навстречу которому бежала со всех ног через весь двор, очень любила его. Он шел с работы, покачиваясь как всегда, хватал меня обеими рабочими руками, поднимал высоко, на самое небо, а я хохотала от счастья, и он смотрел на меня, подняв голову, и приговаривал: Алка моя… Встречаешь?

Не то чтобы вспомнила. Просто не могу забыть.

***

На Каменноостровском каждый день прохожу мимо гаишника в открытой будке. Стоит в любую погоду, большой такой, носом шмыгает, глаза красные. Всегда думаю: как не мерзнет, как не устает? И куда вообще… писать ходит? Ему же пост покидать нельзя. Решила поздороваться однажды, как родной уже стал… А он мне: Ты (ты!) каждый день так и будешь здороваться? Мешать работать будешь?

А я переживала. Думала, как же он, ветрами обдуваемый… Изо дня в день…

***

Барбара Стрейзанд. Я бы хотела с ней дружить.

Мы бы много смеялись.

***

Молодая сотрудница нотариальной конторы, худая в брюках и очках, больше ничего не запомнилось, в нетерпеливом изнеможении прикрывала глаза после каждого моего слова. Неужели я все время чушь произношу? – думала я. Вроде бы нет. А она все продолжала и продолжала прикрывать свои уставшие от тридцатилетней жизни глаза, показывая, как ужасен этот мир и я вместе с ним.

И я поняла, что это, скорее всего, невроз какой-то у нее. Невроз глаз. Или невроз терпения. Или нетерпения. Потом она написала мне целый список действий, от которого у меня закружилась голова, и я поняла, что я не хочу на это тратить остатки жизни.

Тут вошел главный нотариус, симпатичный, совсем не нотариального вида мужчина в джинсах, вник в суть дела и сказал своей помощнице, что все не так. И что кто вам такую ерунду написал. Я даже глазами не могла показать – кто, просто их опустила. Он все понял.

– Света, – сказал главный в джинсах. – Тут всего одна бумага нужна. Вот такая. И молча написал ей что-то.

– Как??? – воскликнула Света. И опять в изнеможении прикрыла глаза.

Когда я выходила, они еще были прикрыты. Может, заснула?

***

Всю ночь ругались соседи. Слышно было только жену. Сквозь слезы бубубубубубу… А муж в ответ только одно, раз двадцать: Да ладно тебе… Спокойно так, вяло.

И вдруг жена как закричит: Ну уж нет!!! Никаких «да ладно»!!!

***

Приходит коллега с тремя высшими. Со смеху умирает. Рассказывает, что до сих пор успокоиться не может, всю ночь смеялась.

– На кухне вчера возилась, а по телевизору такое один выдал, ну дает, ну юморист… Говорит, что самый выгодный муж – это который доширак три дня подряд ест. Один день лапшу, второй – приправу, а третий… ой, не могу, умру щас… А третий… не, ну я просто отпала… А третий – саму коробку… Не, коробку, представляешь??? Ну класс, скажи?

***

Фильмы о русских поэтах снимают иностранцы…

Только что посмотрела голландский фильм о поэте Борисе Рыжем. Открыла его для себя недавно. А голландцы давно.

Чувство стыда. Загадка. У кого-то оно есть, запредельное и жгучее, у кого-то нет вообще… Кому-то стыдно быть богатым, пока есть бедные. Представляете, есть и такие. Но чтобы было стыдно, что… жив, при том, что вокруг много смертей? Бывает и такое. Чувство вины, что жив. У Бориса Рыжего как раз было такое изнуряющее чувство. Изнурило до самоубийства.