Сергей Юрчик - Прав ли Бушков, или Тающий ледяной трон. Художественно-историческое исследование

• Название: Прав ли Бушков, или Тающий ледяной трон. Художественно-историческое исследование
• Автор: Сергей Юрчик
• Жанр: Историческая проза

В марте 2013 года исполнилось шестьдесят лет со дня смерти Сталина. Разумеется, к историческим деятелям вообще, и к Иосифу Виссарионовичу в особенности, не применима пословица «О мёртвых либо хорошо, либо ничего»… Предлагаемая на суд читателя книга написана не профессиональным историком или профессиональным политологом, ни даже профессиональным писателем. Она написана профессиональным читателем и построена на полемике с расплодившимися в последнее время сталинскими адвокатами.

---

Великая русская литература была благосклонна к представителям уголовного мира, классики наши в своих произведениях придавали им ореол романтизма. (Западная литература тоже не отставала. Но её мы трогать не будем. На западе от литературного творчества не было таких последствий, как у нас.) Первым отметился на этом поприще солнце нашей поэзии Александр Сергеевич Пушкин в поэме «Цыганы». Кто не читал, послушайте. Вот цыганка Земфира находит в степи беглого уголовника Алеко:

«Отец мой, – дева говорит, – веду я гостя; за курганом его в пустыне я нашла и в табор на ночь зазвала. Он хочет быть как мы цыганом; его преследует закон (курсив мой – С. Ю.), но я ему подругой буду…»

Алеко следующим образом излагает случайной подруге своё жизненное кредо:

«О чём жалеть? Когда б ты знала, когда бы ты воображала неволю душных городов! Там люди, в кучах за оградой, не дышат утренней прохладой, ни вешним запахом лугов; любви стыдятся, мысли гонят, торгуют волею своей, главы пред идолами клонят и просят денег да цепей…»

Как видим, ещё Александр Сергеевич указывает на те черты характера уголовника, которые в будущем придутся по душе революционерам: свободолюбие, презрение к религии и частной собственности, сексуальную раскрепощённость.

Но вот своенравная Земфира, тоже унаследовавшая от матери склонность к беспорядочной половой жизни, полюбила другого (всё это, конечно, её тоже не слишком красит), и Алеко, прищучив любовников на месте прелюбодеяния, в ярости режет обоих:

«Восток, денницей озаренный, сиял. Алеко за холмом, с ножом в руках, окровавленный, сидел на камне гробовом»,

за что приговаривается к изгнанию из табора:

«Оставь нас, гордый человек! Мы дики; нет у нас законов, мы не терзаем, не казним – не нужно крови нам и стонов – но жить с убийцей не хотим…» (А. Пушкин. Цыганы. См. примеч. 56.)

Не кажется ли читателю, что «гордый человек» знал заранее о мягкости возможного приговора, что и спровоцировало страшное преступление? Хотя по современным законам состояние аффекта, конечно, смягчает его вину…

Противопоставление «блатного» (уголовного) и «фраерского» (крестьянского, общечеловеческого) начал наиболее выпукло проступает в произведениях русского, позже – советского, пролетарского писателя Максима Горького. В своих ранних рассказах он тоже разрабатывает тему удалой цыганщины, явно следуя заветам Пушкина. И у него мы видим благородного конокрада, режущего свою строптивую возлюбленную. Со временем творчество писателя расширяется и углубляется, достигая воистину дна жизни. В 1894 году был написан рассказ «Челкаш». Изложу вкратце его сюжет. В южном портовом городе (сразу узнаёшь Одессу…) встречаются двое. Гришка Челкаш, «старый травленый волк, заядлый пьяница и ловкий, смелый вор» и молодой крестьянский парень Гаврила, среди тысяч таких же, как он слоняющийся по югу России в поисках заработка: «Косили версту – выкосили грош. Плохи дела-то! Нар-роду – уйма! Голодающий этот самый приплёлся, – цену сбили, хоть не берись!» Старый волк Челкаш не того закала. Он за гроши спину ломать не будет. Ему, как и автору рассказа, «до слёз смешны длинные вереницы грузчиков, несущих на плечах своих тысячи пудов хлеба в железные животы судов для того, чтобы заработать несколько фунтов того же хлеба для своего желудка». У него другая работа, которая сулит «солидный заработок, требуя немного труда и много ловкости». Он из тех рыбаков, что закидывают сети «по сухим берегам, да по амбарам, по клетям!» Но ему нужен этой ночью помощник, подельник…

И Гаврила соглашается стать соучастником кражи, что в глазах людей порядочных, конечно, не добавляет ему уважения. Но, с другой стороны, куда ему деваться? Вот как описывает он случайному знакомому свои жизненные обстоятельства и материальное положение:

«Отец у меня – умер, хозяйство – малое, мать старуха, земля высосана, – что я должен делать? Жить – надо. А как? Неизвестно. Пойду я в зятья в хороший дом. Ладно. Кабы выделили дочь-то!.. Но ведь – тесть-дьявол не выделит. Ну, и буду я ломать на него… долго… Года! Вишь, какие дела-то! А кабы мне рублей ста-полтора заробить, сейчас бы я на ноги встал…» Не столько бедность оправдывает Гаврилу, сколько наличие здоровой жизненной цели – встать на ноги и дальше честно трудиться, работая при этом на себя, а не батрача на хозяина или тестя-кровопийцу. Но, заметим в скобках, здесь и таится немалая опасность для незрелой крестьянской души. Лёгкие деньги развращают… Гришка Челкаш тоже когда-то мечтал о своём хозяйстве, а теперь он «заядлый пьяница», пропащий человек, который в несколько дней спустит краденое и вновь пойдёт «забрасывать сети по сухим берегам».

Так или иначе, натерпевшись страху на первой своей краже, дав обет отслужить молебен Николаю-Чудотворцу и зарёкшись когда-либо ещё идти на такое дело, Гаврила получает на следующий день от Гришки Челкаша свою долю – сорок рублей, немалые для него деньги. Но при этом он узнаёт, что Челкаш положил в карман целых пятьсот… И тут крестьянского парня, что называется, переклинивает. Он бросается на колени перед старым вором и униженно молит:

«Голубчик!.. Дай ты мне эти деньги! Дай, Христа ради! Что они тебе?… Ведь в одну ночь – только в ночь… А мне – года нужны… Ведь ты их на ветер… А я бы – в землю! … Пропащий ведь ты… Нет тебе пути…»

Между ними разыгрывается сложная драма. Сначала Челкаш презрительно швыряет Гавриле деньги, «дрожа от возбуждения, острой жалости и ненависти к этому жадному рабу»:

«На! Жри… Сам я хотел тебе больше дать. Разжалобился вчера я, вспомнил деревню… Подумал: дай помогу парню. Ждал я, что ты сделаешь, попросишь – нет? А ты… Эх, войлок! Нищий!.. Разве из-за денег можно так истязать себя?»

Но потом, когда Гаврила в радостном возбуждении сознаётся, что, увидев деньги, готов был на убийство:

«Ведь я что думал? Едем мы сюда… думаю… хвачу я его – тебя – веслом… рраз!.. денежки – себе, его – в море…»,

Челкаш, придя в ярость, отнимает деньги обратно. И тут Гаврила приводит свой замысел в исполнение. Лишь только Челкаш, отвернувшись, «пошёл прочь по направлению к городу», молодой крестьянский парень бросает в него камнем…

Все завершается относительно благополучно. Челкаш остаётся жив, и Гаврила в ужасе от содеянного просит его о прощении, и снова благородный Челкаш, отделив себе сотню, отдаёт Гавриле деньги. (М. Горький. Челкаш. См. примеч. 57.)

Осмыслившему всё это читателю я скажу вот что. Лично я могу себе представить крестьянина смелым и щедрым, а вора трусливым и жадным. А вот автору, похоже, и в голову никогда не приходило, что эти два персонажа могут быть в жизни и такими. В представлении Горького блатной всегда рыцарски благороден, бескорыстен, смел, одним словом – без пяти минут революционер. Ну, а крестьянин… Что о нём говорить? Холоп – он и есть холоп. Справедливости ради надо сказать, что горьковские представления о крестьянстве возникли не на пустом месте, народную жизнь он знал хорошо. Но всё же мир стоит на тех, кто больше похож на Гаврилу, а не на Челкаша. Именно такие крестьянские парни, как Гаврила, позже умирали за тачкой на строительстве Беломорканала.

Искусство соцреализма и социалистическая юстиция создают теорию «перековки», исправления блатных с помощью труда, политического просвещения и культурного воспитания. Ведь нужно, кажется, совсем немного, чтобы ворьё, по природе своей смелое и благородное, ненавидящее частную собственность, в общем, ближайший союзник самого передового класса – пролетариата – перевоспиталось и включилось в процесс строительства социализма. С тех пор перековавшийся блатной – любимый герой советской литературы. На представлении о лёгкой исправимости «социально близких» было основано и их привилегированное положение в тюрьмах и лагерях. Сидевшие же по 58-й статье были, по сути дела, отданы ворам на ограбление и расправу. Лагерное начальство повсеместно закрывало глаза на разнузданное поведение своих любимцев.

Разумеется, «перековка» и исправление – это всё в теории. На практике повсеместно проявлялся идиотизм теории «перековки», бессмысленность ставки на сознательность и бескорыстие ворья. Притом, что весь Архипелаг, как уже упоминалось, не блистал сознательностью и трудовой доблестью, наиболее халтурно трудились именно блатные «социально близкие». И именно им это почти всегда сходило с рук («политическим» могли и повторно вредительство пришить). Вот типичная картинка того времени: на том же Беломорканале «нерадивые работяги засыпают ряжи вместо камней и земли – льдом! А весной это потает, и вода прорвёт! Новые лозунги воспитателей: «Туфта – опаснейшее орудие контрреволюции» (а тухтят блатные больше всех: уж лёд засыпать в ряжи – узнаю, это их затея!). Ещё лозунг: «туфтач – классовый враг!» – и поручается ворам идти разоблачать тухту, контролировать сдачу каэровских (т. е. составленных из КР, «контрреволюционеров», ссыльных крестьян и сидящих по 58-й статье – С. Ю.) бригад! (Лучший способ приписать выработку каэров – себе.)» (А. Солженицын. Архипелаг ГУЛАГ. См. примеч. 58.)