Тимур Бикбулатов - Opus marginum

• Название: Opus marginum
• Автор: Тимур Бикбулатов
• Жанр: Русское современное

Книга Тимура Бикбулатова «Opus marginum» содержит тексты, дефинируемые как «метафорический нарратив». «Все, что натекстовано в этой сумбурной брошюрке, писалось кусками, рывками, без помарок и обдумывания. На пресс-конференциях в правительстве и научных библиотеках, в алкогольных притонах и наркоклиниках, на художественных вернисажах и в ночных вагонах электричек. Это не сборник и не альбом, это стенограмма стенаний без шумоподавления и корректуры. Чтобы было, чтобы не забыть, не потерять…»

---

Как-то все странно, когда исчезает ощущение конфликта – все становится на свои места. Этот все коверкающий неуют пытается усыпить сознание, заставить его работать монотонно. Для меня, всегда страдавшего отсутствием логики, это не опасно, но я просто теряюсь, растворяюсь в самом себе, и равновесие, приобретенное с таким трудом, оказывается ненужным, а чтобы отвязаться от него, требуется некоторое усилие, на которое я оказываюсь неспособным. Я не понимаю, чего хочу, но это не то, что мне периодически навязывают. Меня опять втянули в игру и – выиграю ли я, проиграю ли – мне уже все равно, у нас одна с тобой кровь, мой маленький Ронни.

…Тщедушный юноша, актеришка, ползал по грязи под проливным дождем, вскидывая над головой руки и балансируя, как канатоходец. Грязный, пьяный, с ожесточенным лицом, с бордовыми подтеками под глазами, он вылавливал из лужи какую-то потрепанную книжку и, выловив, выдирал из нее очередной листок и снова топил в жижеобразном месиве. Читая, он повторял слова вслух, меняя интонации и делая жуткие гримасы, рвал листок пополам и вытирал пот (дождь, небесная кровь?) этими грязными ошметками. Голый, абсолютно голый, – только царская корона и надетый не на ту ногу башмак, он проделывал эту операцию несметное количество раз, пока от книги не осталась одна обложка. Тогда он снял корону, положил ее на остатки книги, мило улыбнулся и зашагал прочь от фонарей…

2

Я читал письмо от Корнеля. Глупое письмо. «Я ненавижу тебя. Я ненавижу город. Ты заодно с его убогим величием. Твои фальшивые зубы и его фальшивые фонари. Помни, оскал покойника честнее его улыбки. Ты – на краю воронки, и пытаться строить там крепость – значит низвергнуться вместе со всеми ее башнями, зубцами, стенами, подъемными мостами. Твой город – перстни на пальцах ног, нагло выпирающих сквозь дыры носков. Твой город – ночные вздохи и глупые песни, из которых тебе – пара минорных нот и мой предсмертный крик. Твой город – это ручной зверь, ласковый, спокойный, флегматичный охотник – не дай бог ты прыгнешь за флажки. Какого черта ты отдался ему, мой испорченный мальчик? Ты же прекрасно понимаешь, что в нем нет ощущения смерти, только страх, страх, страх. Тебе не стать никем, даже если ты будешь любим городом, он изнасилует тебя и выкинет туда же, куда перед этим выбрасывал мусор, презервативы, любимых девочек. Ты будешь плавать там и ощущать себя счастливым гондольером. «Санта – Лючия». Ты станешь (а, может быть, уже и стал) одним из тех, кто любил мои книги. Ты будешь проливать на них чернила, заворачивать в них рыбу, вытирать ими свою задницу, или же дети склеят из них огромного бумажного змея. И я буду прощать тебя, хотя ты вряд ли обо мне вспомнишь. Моя шлюха будет мыть тебе ноги («Это он об Инес!»), стирать тебе трусы и с нежностью причесывать грязные волосы. Вы будете жить втроем: ты, она и город. Этот третий будет вмешиваться в вашу жизнь, навязывать вам извращения, перебегать дорогу, плевать в лицо газетами. Hе’ll Ье уоuг Реерing Тоm. Он вывернет вас наизнанку, как до этого выворачивал мои карманы. Его вам кинули как кость, и он встанет вам поперек горла. Блаженны не видевшие города ибо прозреют. Город – это Бог, воплощенный в дешевых капищах с дорогими идолами – христосики, магометики, буддяшки. Ты – центр мира, но ужас, яма и петля тебе, житель города. Поруганная честь надувных кукол – все завистовано, смазано, вылизано и готово к употреблению. «Нужно бояться, очень-очень бояться, миленький. Тогда станешь порядочным человеком». Но тебе все равно – Сартр, Бельмондо или Папа Римский – Жан-Поль и в постели Жан-Поль. Пойми, я не хочу тебе добра, я ненавижу тебя, ты заразен, и это хуже чумы – ты болен городом. Город лечится тобой, втирая тебя в свои раны, принимая вовнутрь как рвотное или слабительное, сердечные капли или анаболики. Прости меня за то, что я не откровенен с тобой. Я был бы неискренен, оставляя за собой право учить тебя, но ты уже так слаб, что ничего другого мне не остается. На твоих фресках под осыпавшейся штукатуркой – нецензурная брань твоих предков, тщательно прорисованная твоими потомками, но ты уже позабыл, что стыд – это еще не отжившая категория. Не мне разубеждать тебя – я сам справлял нужду в алтаре, а ты стоял рядом и курил. Город сбил меня на лету, но ты не слушаешь Дедала, сынок. Эксцельсиор! Все вы самоубийцы, и ваше место за оградой. Сожги это письмо или вставь в рамку – оно неплохо будет смотреться в сортире. Оно тоже умрет. Пиктограмма дикаря, бежавшего цивилизации. Прочитайте ее втроем, и ты услышишь, как он мерзко хохочет, твой Город.

Навсегда свой, Корнелий Красс.»

Дурачок. Неужели он думает, что я люблю Инес, что я люблю город? Я же еще не совсем сошел с ума. Мне не хочется уходить из него, потому что он так мерзок, а я так брезглив. Мы с городом равны, и ему никогда не победить меня. Я самоуверен, и эта самоуверенность заставляет всех считать меня слабым. Взять, к примеру, ту же Инес, она вертит мной как угодно и совершенно не может справиться с Ронни, он зачаровывает ее своей непосредственностью и наглыми выходками. Он и она – пленники этого города. А я ему чем обязан? Не большим, чем он мне. А Корнель был когда-то моим другом. Мы вместе учились и вместе любили Инес, ходили на спектакли Ронни, слонялись по сомнительным притончикам, читали одни и те же книги, мы даже любили друг друга, хотели уехать в Россию, в достоевско-есенинскую безумь, которой мы грезили после лекций профессора Стравинского. Но Корнель оказался диалектиком, а я метафизиком. «По-уайльдовски непорочен» – такие характеристики заставляли меня прибавить шагу, а он так и продолжал шаркать калошами, пялясь на устаревшие вывески.

Ронни не было дома два дня. Я особенно о нем не беспокоился. Он мог быть и у Инес, и в баре у Алекса, и в пирамиде Навуходоносора, куда занесут его ноги – головы у него уже давно не было. Я слонялся по городу с рыженькой Гердой, сочиняя на ходу городские достопримечательности и пикантные сплетни. Иногда я забегал выпить кружечку пива, и мы чинно двигались дальше. Купив себе утреннюю газету, а малышке – два огромных мороженых, я уселся на газон возле монумента какому-то там герою и погрузился в мир бесполезных цифр, ужасов и ничейных радостей. Июль. Душный хлюст, прожигатель душ и циничный альфонс. Ты для меня – убийца Моррисона. Американского бродягу убили там, в Париже или здесь, в городе? Где были эти двери? «Вещи известные и неизвестные…» Зачем ты приходил, цветочноволосый наркоман? Изрытая оспами совесть тянется к неизвестности. Неизвестный солдат, готов ли ты к новой присяге? Извергая тебя из чрева, твоя беспечная мать пела ли молитвы бродячему богу, когда мы проклинали звезду, тебя родившую? «А где в наш трудный час был ты? Мочил усы в халявном молоке иль мял цветы?» Твоя сексуальность лишила город права шаманить. Артюр уходил через те же двери. Лицом к темноте. Он обладал ключом от варварского парада. Рагаdise ог Неll – dоеsn’t mattег аt аll. Здесь остался его флаг кровавого цвета на шелке морей и арктические цветы. Они существуют в природе. Я листал страницу за страницей, бормоча или напевая что-то, по-родному незнакомое: «На западе легла священная столица, в охотку варваров ласкавшая вчера…» Последние сплетни с обрывками войны в оправе брачных объявлений. По городу рыщет очередной маньяк. Мэр уходит в отставку. Ага, вот и знакомое лицо. Рыхлое, морщинистое, втиснутое в траурную рамку, оно отталкивало и оттесняло к неверию. Как будто это уже не совершилось, а вот-вот должно произойти. Малышка сосала мороженое, монумент кряхтел от жары, невзрачные людишки с недобрыми глазами сновали по парку в поисках досконально изученного и давно надоевшего, а я с тупым нежеланием смотрел на фотографию. «На 87-м году жизни скоропостижно скончался профессор Стравинский. Похороны состоятся завтра в 12…» Я вглядывался в хитрый взгляд фотографии. Завтра я увижу Корнеля, Инес, Ронни, толстяка Алекса (он в списке оргкомитета), – у него, наверное, сохранились все книжки профессора – надо бы их перечитать. Последний раз я видел Стравинского в Алексовом кабаке – Алекс был лучшим филологом курса, королем семантического терроризма – рыхлое тело в халате и тапочках. Герда дремала, положив голову на свежепрополотую клумбу, я укрыл ее газетой и, поймав такси, поехал домой, вернее, в тот самый подвальчик, который мы снимали последние пять лет.

3

Я толкнул дверь подвальчика. На моем диване Ронни сладострастно обцеловывал своего юного дружка – длинноволосого тинэйджера с маленькими уютными глазами. Этому Саду было то ли пятнадцать, то ли семнадцать – меня это совершенно не интересовало – они с Ронни познакомились в каком-то грязном трамвае с побитыми стеклами. Раньше меня тошнило от подобных сцен, но продолжавшаяся больше года гомосексуальная эпопея не только сделала меня апатичным, но и даже пробудила чисто метафизический интерес к этому страстному общению, которое Алекс называл мужеложью. Диалектика Алекса, его монотеизм и виртуозный снобизм всегда приводили Ронни в ярость, и он упорно отвечал на все Алексовы тирады тем, что, демонстративно расстегнув ширинку, изрекал, что, когда Алексу потребуется его любовь, тому придется долго ползать на коленях, просить его снизойти с Олимпа и открыть ему настоящее счастье. В этом он был неисправим, мой братишка. Сад поначалу побаивался меня, но сейчас даже не шелохнулся. Они и вправду были очень счастливы, черт возьми. Это меня почему-то разозлило, и я, схватив Шпенглера, по плечи ввинтил себя в кресло. И почему я не остался с Гердой? Они кончат по крайней мере через полчаса, к этому времени вся европейская культура успеет провалиться ко всем чертям – ты все-таки пессимист, старина Освальд. Терпение еще никому не вредило, если только его не искушать в пивных барах. «Ставшее и становящееся». Из-за таких диванных прелюбодеев пала Римская империя. Да, я начинаю верить в это. Когда-нибудь я останусь наедине с Садом, и – или окунусь в этот разврат, или набью ему морду. Я уже, по-моему, схожу с ума. Хоть бы дышали ритмичнее. Все это называется жизнь – помешательство Корнеля, цинизм Алекса, развратность всех женщин, мазохизм Сада, лжесуществование Ронни, завтрашние похороны, званые обеды, слюнявые минеты, накрахмаленные воротнички, заблеванные лучшими сортами бургундского. Все это – жизнь. Какого черта я-то здесь делаю?