Тимур Бикбулатов - Opus marginum

• Название: Opus marginum
• Автор: Тимур Бикбулатов
• Жанр: Русское современное

Книга Тимура Бикбулатова «Opus marginum» содержит тексты, дефинируемые как «метафорический нарратив». «Все, что натекстовано в этой сумбурной брошюрке, писалось кусками, рывками, без помарок и обдумывания. На пресс-конференциях в правительстве и научных библиотеках, в алкогольных притонах и наркоклиниках, на художественных вернисажах и в ночных вагонах электричек. Это не сборник и не альбом, это стенограмма стенаний без шумоподавления и корректуры. Чтобы было, чтобы не забыть, не потерять…»

---

3

Я толкнул дверь подвальчика. На моем диване Ронни сладострастно обцеловывал своего юного дружка – длинноволосого тинэйджера с маленькими уютными глазами. Этому Саду было то ли пятнадцать, то ли семнадцать – меня это совершенно не интересовало – они с Ронни познакомились в каком-то грязном трамвае с побитыми стеклами. Раньше меня тошнило от подобных сцен, но продолжавшаяся больше года гомосексуальная эпопея не только сделала меня апатичным, но и даже пробудила чисто метафизический интерес к этому страстному общению, которое Алекс называл мужеложью. Диалектика Алекса, его монотеизм и виртуозный снобизм всегда приводили Ронни в ярость, и он упорно отвечал на все Алексовы тирады тем, что, демонстративно расстегнув ширинку, изрекал, что, когда Алексу потребуется его любовь, тому придется долго ползать на коленях, просить его снизойти с Олимпа и открыть ему настоящее счастье. В этом он был неисправим, мой братишка. Сад поначалу побаивался меня, но сейчас даже не шелохнулся. Они и вправду были очень счастливы, черт возьми. Это меня почему-то разозлило, и я, схватив Шпенглера, по плечи ввинтил себя в кресло. И почему я не остался с Гердой? Они кончат по крайней мере через полчаса, к этому времени вся европейская культура успеет провалиться ко всем чертям – ты все-таки пессимист, старина Освальд. Терпение еще никому не вредило, если только его не искушать в пивных барах. «Ставшее и становящееся». Из-за таких диванных прелюбодеев пала Римская империя. Да, я начинаю верить в это. Когда-нибудь я останусь наедине с Садом, и – или окунусь в этот разврат, или набью ему морду. Я уже, по-моему, схожу с ума. Хоть бы дышали ритмичнее. Все это называется жизнь – помешательство Корнеля, цинизм Алекса, развратность всех женщин, мазохизм Сада, лжесуществование Ронни, завтрашние похороны, званые обеды, слюнявые минеты, накрахмаленные воротнички, заблеванные лучшими сортами бургундского. Все это – жизнь. Какого черта я-то здесь делаю?

Стук в дверь. Диван замирает и униженно умоляет. Я отрешенно говорю (если это конечно я): «Войдите!» В комнате возникает черный костюм Шэна и его же кругленькие очки. «Они не мешают тебе читать?» – он щелкает зажигалкой и обволакивает себя ароматной пеленой. «Профессор приказал долго жить. Приказ придется исполнять. Я зайду за тобой в одиннадцать. Эти ублюдки пусть оденутся поприличнее, по крайней мере не так, как сейчас». Лозунг вычеканен в моем изголовье, надежно приколочен и прекрасно виден совокупляющимся малолеткам. Сад тоже знал профессора? Костюм исчезает, увлекая за собой очки. Ты единственный сдал ему с первого раза, Шэн. Глаза начинают закрываться, и приятно-привычная теплота подступает к голове…

…во рту обнаружены кусочки стекла, составляющие часть стенок и дна тонкостенной ампулы. Мышцы шея обуглены, ребра справа отсутствуют, выгорели. Правая боковая часть грудной клетки и живота выгорела, через образовавшееся отверстие видно правое легкое, печень и кишечник. Половой член обуглен, в обожженной, но сохранившейся мошонке обнаружено только правое яичко. По ходу пахового канала левое яичко не обнаружено…

Я открываю глаза. Сад с Ронни читают вслух какую-то потрепанную книжонку. «Вы что, рехнулись?» – я скриплю зубами и сталкиваю Шпенглера на пол, – «или перетрахались?» Ронни цинично смотрит на меня. «Акт судебно-медицинского обследования обгоревшего трупа мужчины (предположительно Гитлера),» – его мимика безукоризненна. «Идиот!» – я опять проваливаюсь в мягкую пустоту, минутой раньше наполненную поцелуями, роскошными ресторанами, студенческими разглагольствованиями, на которые теперь наползает обгоревший, усатый, однояйцевый Гитлер, – он отгрызает у меня нос, и только метко брошенные очки Шэна заставляют остановиться эти переломанные челюсти. Шэн – капитан баскетбольной команды, и это он первый затащил Инес к себе в постель. Укротитель девственниц и производитель шлюх. Ронни умудрился подсыпать ему в кофе слабительного и заколотить дверь туалета. Конвульсии и ужимки Шэна – это был коронный номер Ронни, когда тот репетировал Лира. Искусство требует жертв. Жертвы требуют искусства. Хлеба и зрелищ. А я здесь даже не статист…

Картавое утро, расплющенное мною вчера в хрустальной пепельнице, опять топчется в прихожей, засунув руки в карманы. На хрена приходит этот забавный космополит?

Сад, умытый и чисто выбритый, в откуда-то взятой чистой рубахе и синем галстуке, глубокомысленно читает книжку. Наверное, ту самую, которая кошмарила меня всю ночь. Я рывком вскакиваю с кресла и выпаливаю ему прямо в ухо: «Откуда ты мог знать профессора?» Сад, ни капли не удивляясь и даже не отрывая от книги нежных глаз, отвечает, растягивая слова: «Он был моим дядюшкой и первым мужчиной, Ронни расскажет тебе, если угодно», – короткий взмах, прическа поправлена, я вне игры. Где-то была ошибка. Сегодня я узнаю, насколько она непоправима. Мой вопрос: «Где Ронни?» и звук застегиваемой ширинки отрывают его от книги. «Он вчера сыграл Заратустру…» Я копаюсь в памяти, пытаясь связать Заратустру и Ронни, подхожу к книжной полке, висящей над Садом и провожу взглядом по ряду неровно стоящих книг. «Заратустры» нет. Только торчит какой-то несуразный обрывок бумаги. Я достаю его. Последняя страница. «Мое сострадание и сострадание мое – что мне до этого! Разве к счастью стремлюсь я? Я стремлюсь к делу своему! Вперед! Явился лев. Близко, дети мои, созрел Заратустра, настал мой час. Это мое утро, мой день загорается: вставай, поднимайся, Великий Полдень!» – Так говорил Заратустра, покидая пещеру свою, сияющий и сильный, словно утреннее солнце, восходящее из-за темных гор». Я с размаху бью Сада ногой по лицу. Я просрочен…

4

Венки, плакальщики, почтенные зеркала лысин, нашатыренные виски, рты с выхлопом виски (противный яблочный самогон), всхлипывающий на плече Сад с перебитым носом, Герда на заброшенной могиле, синий славянский профиль, в экстазе выглядывающий из гроба. «Оставь надежду…» Ее там никто не тронет. Жанпольсартровская тошнота и федормихайловическая (супернечеловеческая) тоска. А где здесь я? Загибаем пальцы: Шэн, Инес, Алекс, Сад, Герда, два монаха (я в них не разбираюсь), семь музыкантов, Фредерик Шопен, профессор Стравинский, его родственники и коллеги, полтора землекопа, Корнель (и откуда взялся?). А меня здесь нет. МЕНЯ ЗДЕСЬ НЕТ!!! Я, наверное, опять опоздал…

Длинный стол. Бесконечно длинный. Если по нему пойти, прямо по нему, не обращая внимания на хруст и слизь, на отдавленные пальцы и растоптанные речи, я могу встретить Ронни, в этом я уверен. Мне никто не поверит; даже сам Ронни по-лировски подслеповато рассмеялся бы мне в лицо, дергая сам себя за ниточки. Бесплотный брат марионеток, я сам себя забыл любить. Какая глупая цитата. Ронни не играл эту роль. Я вытираю слезы галстуком. Нет, это Сад вытирает слезы галстуком. Или я? Это Сад вытирает слезы МОИМ галстуком. Скотина, может он еще и маркиз? Меня зовет Ронни, я аккуратно снимаю ботинки, кладу их в тарелку Сада, встаю на стол, делаю первый шаг, второй, быстрее, быстрее и вот я уже бегу. «Вставай, поднимайся, Великий Полдень!»

Он был дурак, этот писатель. Ему не о чем было писать, ни о чем он и не писал. Захватив идеи в рабство, он делал с ними все, что хотел, и все, что умел. Умел он все и ничего не хотел. Он садился и писал, сам удивляясь ирреальности и бессмысленности написанного. Он был образованным человеком, номинально образованным (диплом в рамке с идеально ровной трещиной через все стекло). Ему не хватало книг, он писал свою, глупую и никому не нужную, как не нужен никому был он сам. Его все называли просто Росс. Да и не все ли равно? Он был мифом, но его материализованность мешала всем хотя бы подумать об этом. Подверженный всем страстям, не обладающий атрибутами ни ангела, ни дьявола, ни хотя бы чокнутого, он был по-обывательски вежлив, иногда рассеян, иногда груб и даже иногда надевал костюм. Он отнюдь не был одинок, наоборот, у него был миллион друзей, уважающих его и пользующихся им. Но никто не знал его.

Никто не видел, как в горячих сумерках, при свете настольной лампы, он пытался воскресить Бога, медленно, тщательно, по частям. Он не хотел вернуть его людям (для этого он был просто добр), он хотел убить его. Единственное, что им двигало – это Зависть, зависть к тем, кто сделал это раньше. Росс родился богоубийцей, и единственное, что мешало ему жить, это невозможность исполнить свой долг. Он расплачивался за чью-то злую шутку, за случайность, вероятностно невозможную. Он поклялся отомстить людям за их некрофилию. Пусть Бог немного поживет, какие песни они запоют? И тут явится он с подписанным Приговором. А пока…

Пока не подписан Приговор, он писал себя, приговоры себе, не стесняясь никого, не убивая даже в воображении. Его полупьяная фантазия в беспорядке, нелогично ложилась на чистые, накрахмаленные листы, как дорогая проститутка, и он насиловал ее с мастерством аристократов, пристраиваясь то к заключенному Маркизу, то к графу де Сенгал, то к псевдографу, воспитавшему Мальдорора. Он просто мог себе позволить жить, забывая о разуме, никому не показывая настоящей свободы, обнаглев до того, что иногда побеждал ответственность.