Михаил Корабельников - Три имени одного героя

• Название: Три имени одного героя
• Автор: Михаил Корабельников
• Жанр: Повести
• Год: 2016
• ISBN: 978-5-00039-226-3

Эта автобиографическая повесть охватывает период детства, отрочества и студенческие годы главного героя – довоенное, военное и послевоенное время. В ней немало занятного, веселого и даже авантюрного, но есть и по-настоящему драматические и трагические страницы – то, что увидел и пережил сам автор в описываемое время. Все это – не придуманные истории и непредсказуемые повороты судьбы.

Книга рассчитана на массового читателя.

Заинтересованному читателю автор стал известен своим 900-страничным исследованием: «Лев Троцкий и другие. Вчера, сегодня. Исторический процесс», вышедшим в издательстве «Э.РА» в 2015 году, весь тираж которого разошелся за считанные месяцы.

---

Ради собственного прокорма и чтобы жить было нескучно, мы держали скотину. Впрочем, в те годы это было всеобщим увлечением. За нашим домом был сарай, разделенный на клети. Воспользовавшись этим, в свою клеть мы как-то пустили жить купленную матерью корову, а она за свое проживание платила нам молоком. Как теперь говорят, это было взаимовыгодное сотрудничество. Корова была бурого цвета и дважды за свое прожитье платила нам еще и телятами. Каждый раз это случалось на исходе зимы, и малый несмышленый теленок, чтобы не замерзнуть в сарае, помещался в нашей комнате, справа от входа в нее. Нас становилось четверо в одной берлоге, и жить было еще веселее. Впрочем, это продолжалось где-то с месяц, после чего мать сдавала теленка государству. А там мы уже не несли за него ответственности перед нашей коровой, которую мать каждое утро перед работой выводила из сарая, чтобы присоединить к общему стаду. Вечером же пастух возвращал ее хозяевам.

Мы также держали кур и поросенка, причем все наши поросята, как на подбор, были Васьками. К этому изобилию живности время от времени присоединялись приезжавшие к нам погостить московские наши родственники, а сеновал сарая объединял в одну семью московских же знакомых наших соседей по дому. Постоянно у нас гостил и мой двоюродный брат Юзик – сын тети Бэллы. Он хорошо играл в футбол, и был желанным членом дворовой футбольной команды. И вообще – с ним было весело. Летом мы с ним тоже спали в сарае. Однажды, начитавшись Гайдара, я произвел целый переполох среди обитателей сеновала. Я раньше всех проснулся, сбегал домой и вернулся назад со страшной «новостью»: Война! Я отчаянно теребил Юзика, а он не хотел просыпаться. Зато взрослые обитатели сеновала – а среди них оказался даже какой-то венгерский коммунист – мгновенно проснулись, и все были в страшной тревоге. И это не удивительно: то, что для меня было всего лишь игрой, каждый из них прочувствовал на собственной шкуре. Я осознал свою ошибку, и мне пришлось извиняться.

Мать не особенно утруждала нас заботами, но за одно дело мы с Юзиком отвечали головой: на нашем попечении был очередной Васька – поросенок, которого вовремя нужно было загнать в сарай и накормить. Но мы часто ленились и вообще не выпускали Ваську из сарая. Однако покормить его нужно было обязательно – это дело святое. Как-то заигравшись в футбол, мы совсем забыли о поросенке, который, голодный, разрывался от возмущения: из сарая неслись его гневные вопли. Когда, наконец, он был услышан, до прихода матери с работы оставался час. Нужно было спешить. Мы быстренько разожгли примус и стали готовить похлебку из комбикорма, картошки, подсолнечного масла и всяких помоев, – что было под рукой. Все это нужно было сварить, остудить и дать поросенку. Но время таяло, и приход матери не предвещал ничего хорошего. Тогда, продержав похлебку на примусе минут десять, мы решили, что все готово, а чтобы поросенок не обжегся, налили туда еще холодной воды и все размешали. Васька стал с жадностью жрать это варево и подавился полусырой картофелиной. Тут явилась с работы мать. Как ни странно, но все наше наглое вранье о том, что мы все сделали вовремя и как следует, а Васька подавился от собственной жадности, она приняла за чистую монету. Затем пришел волшебник-ветеринар и спас поросенка, подарив ему несколько месяцев жизни, прежде чем из него сделали окорок.

Поросят у нас резал один здоровенный мужик из слободы по фамилии Крюков. Это случалось накануне ноябрьских праздников или несколько позже, – к тому времени, когда поросенок успевает нагулять свои законные шесть пудов. Последние пару месяцев его держат в сарае, чтобы не расходовал энергию на активную жизнедеятельность и нарастал салом. После экзекуции Крюков выпивал кружку поросячьей крови; за работу ему отдавали половину печенки и большой шмат сала. Мы же съедали большую сковороду жареной картошки со свежей свининой, а мать варила в поросячьих кишочках домашнюю колбасу с чесноком.

А сын Крюкова учился со мной в одном классе. Он был высок ростом, нескладен, но силен. Его слабым местом был нос. И если возникали в классе потасовки с его участием, то отключить его было несложно: нужно дать ему в нос, тут же текла кровь, и он выходил из игры. Этим подлым приемом некоторые ребята, но только не я, пользовались беззастенчиво. А прозвище у него было «Курюка» – ничего особенного, ибо почти у каждого было свое прозвище. Как-то в школе на перемене я с ним боролся. Он был выше и сильнее меня, но я – ловчее и увертливее. Этим наши шансы более или менее уравнивались. После нескольких раундов борьбы – с переменным успехом – я удачно сделал ему подножку, и он грохнулся на бок, а я навалился на него сверху. И сломал ему ключицу. Это был несчастный случай, и я остался ненаказуем, в то время как Курюка две недели валялся в больнице – лечил свою ключицу. Мать, естественно, попеняла мне за это «хулиганство», но в ее упреках проскальзывала гордость: ее сын становится мужчиной.

С национальным вопросом в Серебряных Прудах у меня было все в прядке, или почти все. Мои ближайшие товарищи, конечно, знали от своих родителей, кто я таков, но в обиду не давали. И вообще, мое еврейство ставилось под сомнение. Как то пришел к нам во двор почти взрослый парень – эксперт по еврейскому вопросу. Он при всех попросил меня произнести слова: «кукуруза», «барабан» и еще некоторые другие. С произношением у меня было все в порядке, и экзамен я сдал на отлично. «Какой же ты еврей, – сказал он, – самый настоящий русский». Тут же были проэкзаменованы еще несколько ребят, и один из них оказался евреем! У него были проблемы с буквой «р». Так комплекс неполноценности на время был приглушен в моей душе, и я даже попенял матери за ее клевету в отношении моего еврейства, которое я внутренне переживал эмоционально. Не то, что Рита – ей было все равно. Мать рассказывала, что наша соседка со второго этажа однажды застала меня горько плачущим. Она долго допытывалась у меня, в чем дело, и, наконец, спросила: может быть, кто-то назвал тебя евреем? Получив утвердительный ответ, она тут же стала меня успокаивать, приведя в пример несколько знаменитых личностей, включая Карла Маркса, который, оказывается, тоже был евреем. Я очень удивился.

Но был случай, который я хорошо запомнил. Это был, возможно, год пятидесятый. К тому времени антисемитизм в СССР уже пышно расцвел на государственном уровне, и даже я это чувствовал. Борьба с космополитами, раскрутка патриотизма, ненависти к Западу – все это мы переживаем сегодня в нашем обновленном отечестве, и чем плачевнее дела с экономикой, тем гуще патриотизм. К тому же началась корейская война, в которой СССР противостоял США. В воздухе пахло третьей мировой, и только смерть Сталина уберегла мир от этой вероятной катастрофы.

А у города была взрослая футбольная команда, с переменным успехом выступавшая на региональном уровне. У этой команды был вратарь – кореец, которого все мальчишки уважали за то, что он кореец, из чувства солидарности. Во время какой-то игры этот вратарь получил повреждение, и в команду пришел новый – здоровенный детина, русский. Первым делом, он запряг наших ребят в работу по расчистке футбольного поля и ремонт ворот. Увидев, среди прочих, меня, он спросил: а что здесь делает этот еврей? – Все промолчали, а я перестал работать, но не ушел – все время маячил перед ним, демонстрируя свое наплевательство. Попытки прогнать меня ему не удавались. Этот эпизод показывал, что настроения в советском обществе начали меняться не в нашу пользу. И эти изменения шли сверху.

Когда мы с Ритой перешли в седьмой класс, под давлением московских родственников нам пришлось уехать из Серебряных Прудов, чтобы быть ближе к Москве. Какими бы доводами ни убеждали мою мать ее московские сестры, их соображения представляются мне вполне меркантильными. Мать была хорошим врачом и единственным во всей нашей родне, которая отменным здоровьем не отличалась. Иметь своего почти домашнего врача – это ли ни мечта доброй половины человечества. Мы переехали в село Речицы Раменского района Московской области – всего в 60 км от Москвы.

Серебряные Пруды я покидал с тяжелым сердцем. Здесь оставались мои товарищи, мои прекрасные учительницы, наши хорошие знакомые – люди сердечные и справедливые. Да и весь тамошний народ моей детской душе внушал симпатию. За четыре года жизни в этом поселке я многое узнал, многое приобрел и многому научился. Прежде всего – неписаному кодексу мальчишеской чести: быть справедливым, не жадничать, не предавать товарищей, помогать слабым, не быть жестоким, любить жизнь во всем ее многообразии, и многому еще. Постепенно я становился человеком.

Речицы

Речицы – большое село, растянувшееся вдоль шоссе, идущего от подмосковных Люберец до города Куровское, а в развилке – к Егорьевску. Село также связано автобусным сообщением с районным центром Раменское. Применительно к данному населенному пункту «Речицы» ударение следует ставить на второй слог. Откуда взялось это название, мне неизвестно, ибо никакого водоема здесь нет и не было: ни реки, ни озера. Село само по себе мало чем примечательно. Из крупных объектов там были фарфоровый завод – «Изолятор», название которого говорит само за себя: на нем изготавливали электроизоляторы. Там была средняя школа, действовавшая по выходным дням и религиозным праздникам церковь, рядом с ним кладбище. Были аптека, несколько магазинов; с восточной стороны село замыкала территория больницы, на которой мы и поселились в большом одноэтажном деревянном доме, разделенном на несколько квартир. В селе и его окрестностях находились и другие объекты, интереса для меня не представлявшие. Водоемов здесь практически не было, что для меня, выросшем на Осетре, оказалось неприятным сюрпризом. Единственными, с позволения сказать, водоемами были так называемые «рвы» – десяток мелких поросших кустарником озерец от пяти до двадцати метров в диаметре, образовавшихся в местах выборки глины для фарфорового завода. Там уже давно не копали, и местные мальчишки, да и взрослые тоже, ходили туда купаться.