Лев Виленский - Записи на таблицах. Повести и рассказы разных лет

• Название: Записи на таблицах. Повести и рассказы разных лет
• Автор: Лев Виленский
• Жанр: Русское современное

Книга рассказов и повестей на библейские темы. Часть публикуется впервые, в авторской редакции. Автор имеет свой, достаточно своеобразный взгляд на жизнь людей, о которых рассказывает Библия – и делится им с читателем.

---

И закричал Авраам, закричал страшно, навзрыд закричал, так, что содрогнулись горы Хевронские.

– Сарра, Сарра, Саааааррраааааааа! Господи, забери и меня за ней!

Умерла мать народа. Тело, завернутое в белую чистую ткань, медленно несли на носилках домашние. Плакальщицы шли чередой за носилками, истошным плачем будя рассвет. На поле, купленном у Эфрона, хетта, в пещере Махпела, вырыта была могила, опустили туда легкое тело матери, покрыли могилу каменными плитами. Положили сверху аккуратно отесанную глыбу желтого камня хевронского. Ицхак плакал, обнимая камень могильный. Подошел Ишмаэль, которого нашли и позвали полмесяца назад, чтобы пришел проститься с Саррой. Стоял, раскаиваясь в душе, угрюмый, грузный, в белом плаще, с обручем египетской работы в черных волосах с проседью, кривились толстые губы. Подошел к отцу, опустился перед ним на колени, поцеловал руку.

– Отец, мне больно от твоей боли. Я плохо себя вел с мамой Саррой, когда был молод. Прости.

– Простил я тебя давно, сынок, -ответил Авраам, – успокой брата, гляди, что он с собой делает!

– Эх, отец, слаб-то Ицхак, ну да ладно, нет у меня зла на него. Я свою жизнь уладил, жен у меня три, египтянки, живу хорошо, всем богат.

Ишмаэль подошел к Ицхаку, присел возле его, потрепал по плечу.

– Брат, ты держись. Не плачь. И прости мне обиды.

Ицхак поднял голову, обнял и поцеловал Ишмаэля.

– Маму жалко, брат, никак не могу я успокоиться… Тяжко мне без нее будет.

– Жениться тебе, брат, надо, – буркнул Ишмаэль. – крепко обнял Ицхака на прощание и, круто повернувшись, вышел из пещеры, утирая маленькую слезу.

А через неделю послал Авраам раба своего Элазара за женой для сына своего, для любимого, для Ицхака.

Ривка

Харранская родня Авраама была обширна и богата. С тех пор, как покинул скиталец город свой, у брата его Нахора, названного так в честь их общего деда, и жены его Милки, дамы капризной, но плодовитой родилось восемь детей. Уц, первенец, и Буз, и Кемуэйл, отец Арама, и Кэсэд, и Хазо, и Пилдаш, и Идлаф, и Бетуэль. Восемь племянников подрастало у Авраама, восемь веселых и озорных мальчишек, любящих подразнить чужестранца, содрать шаль с зазевавшейся соседки, бросаться камнями в воробьев на пыльных харранских улицах.

Зима в Харране26 мягкая и малоснежная, лето жаркое, засушливое. Река Евфрат превращается в маленький ручей, который едва бежит по гладким камням. Тут-то и впрягаются сыновья Нахора в водоотливное колесо, наравне с быками, вращающими его, работают они. И течет вода по деревянным трубам на поля Нахора, и наполняет каменные бассейны, из которых пьет скот. А восемь братьев растут, и наливаются силой их мышцы. Только младшенький, Бетуэль, хитро отлынивал от поручений домашних. Был он ленив немного, но добродушен. Любил лежать на покатой глинобитной крыше дома, и глядеть куда-то вдаль, где за желтыми горами пролегала Царская дорога, откуда приходили караваны из Египта, Пятиградья и Бавэля, смотрел он и в соседний двор, где хлопотала по хозяйству стройненькая девочка, дочь соседская, та чуяла взгляды Бетуэлевы и стыдливо прятала глаза, но парень не отставал от нее. Как-то раз, когда вечер лег на сероватые дома, и тени сделались длинными и прохладными, Бетуэль спрыгнул со стены, разделявшей их дворы и неторопливо, вразвалочку, подошел к девочке.

– Что, помогаешь матери? – спросил он деловито, не зная, что еще сказать ей.

Та прикрылась головным платком и тихонько ответила

– Да, мама просила посуду вымыть, и муки намолоть на завтра. Вот я и заработалась.

– А ты… это… хорошо муку молоть умеешь? – запинаясь, промямлил Бетуэль, глядя на босые ноги девочки, и чувствуя, что она ему нравится. Скромностью своей, домовитостью. Тем, что не стала кричать на него во весь голос и звать родителей.

– Я все умею, – ответила соседская девочка, – а ты сам – то чего делаешь целыми днями на крыше? Голубей считаешь?

– Да нет, вроде как, – пробормотал Бетуэль, начиная краснеть, – я …это… на тебя смотрю, вот.

Девчушка прыснула со смеху, и Бетуэль заметил, что зубы у нее ровные и белые, а смеется она задорно и весело, так, что ему самому пришлось рассмеяться.

Тут из дверного проема во дворик вошел отец девочки, поглядел на Бетуэля, беззлобно, но с опаской.

– Что пришел, сын Нахора и Милки, – спросил он, – чего тебе надобно? Отец послал?

– Да, то есть, нет, то есть… я вот, так… поболтать зашел, – заплетающимся языком пробормотал Бетуэль и покрылся испариной.

– Нечего тут болтать с моей дочерью, сосед, иди ка перелезай к себе во двор. Я сам приду поговорить с твоим отцом.

Бетуэля как ветром сдуло, быстро перебирая босыми ногами, полез он по стене, легко перепрыгнул во двор и спрятался в кухне, где Милка готовила ужин – пшеничные круглые лепешки, нарезанные овощи, козий сыр. Стараясь не мешать матери и не отвечать на ее расспросы, Бетуэль запихал в рот ломоть лепешки, и принялся чавкать, всем своим видом показывая, что доволен. В это время калитка в стене распахнулась, и сосед – отец девочки – вошел во двор и поднялся по лесенке на второй этаж, где в галерейке сидел Нахор, ожидавший, когда его позовут ужинать. Они поздоровались и сели беседовать. Говорили недолго, тихо. Милка звала их ужинать – отказались. Нахор привстал, перегнулся через перила, и не своим голосом заорал:

– Бетуэль, иди сюда, порождение Нергала27! Иди, кому говорю!

У мальчишки кусок лепешки встал поперек горла, он поперхнулся, закашлялся, выпил воды из вовремя поданного матерью кувшина и на негнущихся ногах поднялся к отцу на галерейку.

– Ага, сынок. Явился. Тут вот сосед наш пришел, говорит, что дочь его тебе приглянулась. Что скажешь?

– Да я… да я это…, – начал заикаться Бетуэль, – я, как бы, да… вот… смотрю, хозяйственная она и пригожая.

– И я так думаю – засмеялся Нахор, – мы тут с нашим почтенным соседом все уже обсудили. Ты парень хоть и ветреный, да честный. И она девушка хорошая, трудолюбивая. Поженим мы вас, пока чего не выйдет между вами нехорошего. Ты ведь сам знаешь, что к девицам порядочным пристают только разные бездельники да люди глупые. А мы вам дом построим, дам тебе участок поля, да и сосед за дочерью не поскупится – она одна у него. И заживете вместе. Внучат мне приведешь, да внучек.

Бетуэль не знал, провалиться ли ему сквозь землю или заплакать от неожиданности. Он ведь о свадьбе не думал, а просто девочка приглянулась ему. Ну вот, доигрался. Теперь поженят, и придется заняться скотом, полем и торговлей, да дети еще пойдут. Но воля отца некрушима, да и невеста, невеста хорошенькая! Не как та уродина, которую привел старший брат Уц, да и не крикливая, как жена Пилдафа. Бетуэль мотнул головой утвердительно и побежал прочь, в свою комнату, где на тюфяках храпели уже братья, где пахло потом и людскими испарениями, где на полочке стояли рядком статуи богов и таблички с молитвами. Там он уткнулся с головою в свой тюфячок и заплакал, и от горя, потому что в этот день кончилось его детство, и от счастья, потому что стал он в этот момент женихом, значит, взрослым стал. А быть взрослым, это всегда неплохо. Только бы поменьше работать. Да ничего. Выпросит у отца серебра на пару домашних рабов.

И женился Бетуэль, и родились у него дети. Мальчик и девочка. Лаван и Ривка.

Ривка была похожа на мать. Она говорила немного, была задумчива, но проворна. Помощницей и второй хозяйкой стала она в доме Бетуэля. Не мог он нарадоваться на нее, всем напоминала она ему мать. Такая же полненькая, с черными длинными косами, расторопная и чистоплотная, бегала Ривка по дому, топоча полными ножками. Часто подбегала к отцу и утыкалась лицом ему в колени, обнимая его мягкими ручками. Ласковая и добрая росла девочка, лишь иногда замечали домашние хитрый исподлобья взгляд ее, полный тревожных размышлений.

Лаван, сын, рос говорливым и ленивым (весь в отца пошел, думала мать). Любил поесть сытно, ходил неторопливо, вразвалочку.

Как-то раз, когда Ривка уже подросла, она вышла с подругами за водой к колодцу. Был весенний вечер, уже жаркий по-южному. Стрижи носились над стенами города, черными молниями пронизывая голубой небосклон и громко крича о чем-то своем, птичьем. Смеркалось. Из недр южной степи, желтой и пыльной, по дороге, вытоптанной копытами караванов, мерно раскачиваясь на ходу, шли длинной шеренгой десять верблюдов. Их ноги были кое-где перевязаны грязными тряпицами, на спинах болтались увесистые тюки. На первом верблюде сидел старик, смуглый и морщинистый, словно все годы, которые он прожил, оставили свой след на лице его, обветрив его песками пустынь и написав неразборчивые строки летописи на коже. Он гортанно вскрикнул, верблюды послушно встали и опустились на задние ноги, давая усталым караванщикам слезть и немного размяться. Старик подошел к колодцу и обратился к девушкам-черпальщицам.