Джоди Пиколт - Уроки милосердия

• Название: Уроки милосердия
• Автор: Джоди Пиколт
• Жанр: Зарубежное современное
• Год: 2014
• ISBN: 978-966-14-6720-9

Сейдж – одинокая нелюдимая девушка, ее единственный друг – пожилой учитель Джозеф Вебер. Однажды Джозеф просит девушку… убить его! Он открывает ей чудовищную тайну – в молодости он служил в войсках СС.

Бабушка Сейдж, Минка, прошла через ужасы Освенцима. Она тайком собирала фотографии узников, а на оборотах записывала свой роман. Выжила она лишь благодаря тому, что немецкий офицер захотел узнать его продолжение…

---

– Какой сюрприз! – восклицает бабуля. – Приятный, но все-таки сюрприз.

– Я была неподалеку, – обманываю я. – Разве я могла не зайти?

Бабушка ставит блюдо на стол. Она маленького роста, где-то метр пятьдесят, хотя раньше я считала ее высокой. Она постоянно носит удивительно красивую нить жемчуга – дедушкин свадебный подарок, а на старой свадебной фотографии, которая стоит на каминной полке, бабушка похожа на кинозвезду: темные волосы, уложенные в модную в те годы прическу «победа локонов», и стройная фигурка, облаченная в изящные кружева и атлас.

Они с дедом раньше владели антикварным книжным магазином – крошечной нишей в стене, с узенькими проходами, заставленными сотнями древних томов. Моя мама, которая всегда покупала только новые книги, терпеть не могла старинные обложки с потрескавшимися корешками и ветхими переплетами. Честно говоря, в магазинчике невозможно было найти последних новинок, но когда держишь в руках один из таких томов, то как будто листаешь страницы чужой жизни. Кто-то другой когда-то любил эту историю. Кто-то другой носил эту книгу в рюкзаке, «проглатывал» ее за завтраком, оставлял пятна от кофе в парижском кафе, обливался слезами, а потом засыпал, прочитав последнюю главу. В магазине и пахло по-особому: немного сыростью и плесенью, чуть-чуть пылью. Для меня это был запах истории.

Мой дедушка до того, как они купили магазинчик, работал редактором в небольшом академическом издании; бабушка, как утверждают, хотела стать писательницей, хотя за все детство я ни разу не видела, чтобы она писала что-то длиннее письма. Но истории она любила, это правда. Она усаживала меня на стеклянную витрину возле кассы, брала из запертых шкафов книги Алана Милна и Джеймса Барри и показывала мне иллюстрации. Когда я стала старше, бабушка доверяла мне заворачивать покупки в коричневую оберточную бумагу, которая хранилась в огромном рулоне. И учила завязывать бечевку, совсем как она.

В итоге дедушка с бабушкой продали книжный магазин какому-то застройщику, который сровнял с землей кучу семейных магазинчиков, чтобы построить гипермаркет. Денег, которые они заработали, хватило на безбедную старость бабуле даже много лет спустя после смерти дедули.

– На самом деле никто рядом не проезжал, – заявляет она. – Ты выглядишь точно так же, как твой отец, когда говорил мне неправду.

Я смеюсь.

– Как так?

– Как будто лимон проглотил. Однажды, когда твоему папе было лет пять, он украл у меня средство для снятия лака. Когда я спросила его, он солгал. В конце концов я нашла жидкость в его ящике с носками и сказала об этом. С ним случилась истерика. Оказалось, что он прочел этикетку и решил, что этой жидкостью я сниму себе ногти. Он спрятал ее, пока она не совершила свое черное дело. – Бабуля улыбается. – Я любила этого мальчика, – вздыхает она. – Ни одна мать не должна пережить своего ребенка.

– В том, чтобы пережить своих родителей, тоже ничего веселого нет, – отвечаю я.

На мгновение на ее лицо ложится тень. Потом она наклоняется и обнимает меня.

– Видишь, теперь ты не обманываешь. Знаю, ты приехала сюда, Сейдж, потому что тебе одиноко. Одиночества не стоит стыдиться. Мы же есть друг у друга.

Я вспоминаю, что эти же слова сказал мне и Джозеф.

– Тебе следует подстричься, – заявляет бабушка. – Невозможно как следует рассмотреть тебя.

У меня вырывается смешок. Лучше я голой пробегусь по улице, чем подстригусь и покажу свое лицо.

– Поэтому и не подстригаюсь.

Она наклоняет голову.

– Я все гадаю, какое чудо должно произойти, чтобы ты увидела себя нашими глазами, глазами окружающих тебя людей, – размышляет она вслух. – Возможно, тогда ты перестанешь жить, как чудовище, которое появляется только после наступления тьмы.

– Я пеку хлеб. Мне приходится работать по ночам.

– Неужели? А может, ты выбрала именно эту профессию из-за ночной смены? – спрашивает бабуля.

– Я приехала не для того, чтобы меня распекали из-за выбора профессии…

– Конечно, нет. – Она протягивает руку и гладит меня по лицу, по изуродованной щеке. Задерживается на сморщенной плоти, давая понять, что ее это нисколько не беспокоит, как не должно беспокоить меня. – А твои сестры?

– В последнее время я с ними не общаюсь, – бормочу я.

Это мягко сказано. Я намеренно избегаю их звонков.

– Сейдж, ты же знаешь, сестры любят тебя, – говорит бабушка.

Я пожимаю плечами. Ничего из того, что она может сказать, не убедит меня, что Пеппер и Саффрон не считают меня виновной в маминой смерти.

На печке выключается таймер, и бабушка достает халу. Возможно, от официальной религии она отказалась, но до сих пор придерживается обычаев иудаизма. Никакое нездоровье не сможет удержать ее от приготовления мацы, и нет ни одной пятницы, когда бы у нее не было свежего хлеба. Дейзи, помощница по хозяйству, которую бабуля называет «девочкой», замешивает тесто в кухне и дает ему подойти, чтобы бабуля сделала из него косички. Прошло целых два года, прежде чем бабуля доверила Дейзи семейный рецепт, тот самый, который я использую в «Хлебе нашем насущном».

– Вкусно пахнет, – говорю я, страстно желая сменить тему разговора.

Бабушка кладет первую халу на стол и возвращается, чтобы поочередно достать оставшиеся три.

– Знаешь, что я думаю… – начинает она. – Мне кажется, я уже не помню собственного имени, но отлично знаю, как печь эту халу. Мой отец… это все благодаря ему. Бывало, он учинял мне допрос – когда я возвращалась домой после школы, когда занималась с подружкой, когда мы вместе гуляли по центру города. «Минка, – спрашивал он, – сколько нужно сахара? Сколько яиц?» Спрашивал, какой температуры должна быть вода, но это был вопрос с подвохом.

– Теплой, чтобы растворились дрожжи, кипяток, чтобы смешать жидкие ингредиенты, и холодной, чтобы сбалансировать тесто.

Бабушка оглядывается через плечо и кивает.

– Мой отец был бы счастлив узнать, что его хала находится в надежных руках.

И тут я понимаю, что настал мой час. Я жду, пока бабуля принесет одну из своих косиц на разделочную доску. Жду, пока она нарежет халу ножом – пар поднимается от булки, как отлетающая душа.

– А почему вы с дедушкой не открыли вместо книжного магазина булочную?

Она смеется.

– Твой дедушка и воды себе не мог вскипятить, не говоря уже о том, чтобы сварить бублик. Чтобы печь хлеб, нужно обладать талантом. Каким обладал мой отец. Каким обладаешь ты.

– Ты почти никогда не рассказываешь о своих родителях, – замечаю я.

Рука, в которой она держит нож, едва заметно подрагивает, настолько незаметно, что если бы я наблюдала не так внимательно, то ни за что бы не заметила.

– А что рассказывать? – пожимает она плечами. – Мама была домохозяйкой, а отец пекарем в Лодзи. Ты об этом знаешь.

– А что с ними случилось, бабуля?

– Они давным-давно умерли, – отвечает она, закрывая тему. Протягивает мне кусок хлеба без масла, потому что, если делаешь по-настоящему великолепную халу, масло не нужно. – Посмотри на эту халу. Могла бы еще подняться. Папа говорил, что хороший хлеб можно съесть завтра. А плохой следует есть прямо сейчас.

Я хватаю ее за руку. Кожа похожа на пергамент, косточки хорошо прощупываются.

– Что с ними произошло? – повторяю я.

Она натянуто смеется.

– К чему все эти вопросы, Сейдж? Или ты ни с того ни с сего решила написать книгу?

В ответ я поворачиваю ее руку и аккуратно поднимаю рукав блузы, чтобы стали видны размытые края синей татуировки.

– Не у одной меня в семье шрамы, бабуля, – бормочу я.

Она вырывает руку и поправляет рукав.

– Я не хочу об этом говорить.

– Бабуля, – убеждаю я, – я больше не маленькая…

– Нет! – резко отвечает она.

Мне хочется рассказать ей о Джозефе. Хочется расспросить об эсэсовцах, которых она встречала. Но я точно знаю, что не стану этого делать.

Не потому, что бабушка не хочет это обсуждать. Мне стыдно, что человек, с которым я подружилась, для которого пекла, с которым сидела, разговаривала и смеялась, возможно, когда-то был одним из тех, кто наводил на нее ужас.

– Когда я приехала сюда, в Америку, тогда и началась моя жизнь, – говорит бабушка. – Все, что было раньше… случилось с кем-то другим.

Если бабушка смогла начать новую жизнь, почему Джозеф Вебер не смог?

– И как у тебя это получается? – мягко интересуюсь я, и теперь спрашиваю не только о ней, а еще о Джозефе и о себе. – Как тебе удается не вспоминать каждое утро?

– Я никогда не говорила, что все забыла, – поправляет бабушка. – Я сказала, что предпочитаю забыть. – Неожиданно она улыбается, проводя границу между этим разговором и дальнейшей беседой. – Моя красавица внучка не стала бы проделывать такой путь, чтобы поговорить о древней истории, верно? Расскажи мне о булочной.

Я оставляю слово «красавица» без внимания.

– Я испекла хлеб, внутри которого оказалось лицо Иисуса, – сообщаю я первое, что приходит в голову.