Литературно-художественный журнал - Этажи. №4. Декабрь 2016

• Название: Этажи. №4. Декабрь 2016
• Автор: Литературно-художественный журнал
• Жанр: Русское современное

Журнал имеет электронную и печатную версии. Печатный журнал выходит четыре раза в год. В него отбираются лучшие публикации, размещенные в электронном журнале. Редакция отдает предпочтение новым, не опубликованным ранее материалам.

---

Любочка

она садится не закусывая
имеет план она и вид
на сексуальную дискуссию
с начальником отдела сбыт

она сидит в короткой юбочке
раскрыв футбольные врата
сегодня сорок восемь Любочке
а грудь стоит как налита

она с девчонками хихикает
жевачку просит
закурить
что ей гормон судьбы накликает
да что об этом говорить

она в поднятом настроении
переходящая в кураж
и под ее контральтопение
ей тридцать восемь с лёту дашь

ну что ж что муж ушел к молоденькой
ну что ж что сын в него кобель
зато она с напоперодинкой
поедет летом в Коктебель

грецкие будни

мы в белом облаке как
в танке
летим над Грецией
погреться
а с нами рядом маньки
ваньки
у всех в кармане
индульгенца

тут совершают про-
менады
кому напра кому на-
лево
тут в каждом дереве
цикады
концертствуют от пере-
грева

тут молодые англи-
чане
гуляют не-
традиционно
и хлещут раки все но-
чами
гоняя сон раз-
горячённо

тут улыбаются ге-
теры
почти что также как ги-
тары
на языках всех стран
Венеры
мужчины тоже разной
тары

морские ёжики
в тумане
морские крабики
в стакане
лишь две француженки
в бассейне
друг другу шепчут
о Гусейне

земля-воздух: коннект

куда летишь ты самолет
чего тебе не спится
а под тобой лежит народ
не смеет шевелиться
лежат Наташа и болван
прильнув телами туго
они попали в твой капкан
им очень жаль друг друга
а самолет себе летит
в полночном ближнем небе
проснулся страшный аппетит
у Жанны и у Глеба
они внутри себя самих
и сами над собою
и даже самолет затих
следя за ближним боем
Сергей Светлане показал
пять поз из камасутры
посадка аэровокзал
Подольск будильник утро

собака с человечьим лицом

собака с человечьим лицом
выходит из подворотни
лижет меня своим языком
мокрым шершавым тоскливым
говорит
забери меня отсюда
мой дорогой человек
буду твоей домашней
твоим домашним
буду хорошей ласковой
совершенно не страшной

что мне говорю с тобой делать
розовая собака
обучить тебя сценречи
технике танца
купить антиблошиный ошейник
о чём будем говорить с тобой
долгими зимними вечерами

я говорит начитанная
даром что и собака
в прошлой жизни была блондинкой
высокой стройной
пила из блюдца
полюбила одного кобеля
волшебника
а он надо мной посмеялся
превратил в собаку
выгнал из дому
нет покоя моей душе
только стихи и спасают
когда голодно и мёрзнут лапы
Мандельштама помню всего
Гумилёва много
Ахматова сестрица моя небесная

ладно говорю раз Гумилёва
пойдём со мной что ли
розовая собака
там разберёмся

женщина с выдрой на голове

женщина
с выдрой на голове
едет в пригородной электричке
теперь их две
выдра и голова
женщина отошла куда-то
голова и выдра
ведут беседу
о валютном курсе
любви к соседу
рубль неуклонно падает
евро как снег растет
вот дедмороз
выключит курс валют
и придёт новый год
с его салатами оливье
пьяными поцелуями на морозе
у соседа
жена собака
скучная проза
тут возвращается женщина
в тамбуре покурила
выдра говорит голове
а ты ей поверила
что она бросила
а что я тебе говорила

Дмитрий Дейч

Нос

Евреев хоронят не в гробу, а в тряпице: пакуют, перевязывают крест-накрест как бандероль, и – отправляют по назначению.

Еврейский труп не похож на человека.

Его не реставрируют. Никакой косметики.

Никаких иллюзий: в лоб не целуют, по имени не называют, ясно ведь: здесь одна скорлупа (клиппа). Кожура. Самого человека – давным-давно след простыл, где он теперь – неизвестно, да и не нашего ума это дело.

Что до скорлупы: её не жаль и в землю.

На похоронах ко мне подошёл старичок – маленький, сухонький, чуть сгорбленный. Улыбчивый. Сперва я принял эту улыбку на свой счёт, но скоро выяснилось, что это – просто гримаса, которая приросла к лицу, хорошо прижилась и стала частью натуры. Такое случается: улыбка-призрак. Живёт человек, улыбаясь в пустоту, даже не зная, что улыбается. Может, и знал когда-то, но давным-давно позабыл.

– Григорий Исаевич, – сказал старичок.

– Григорий Исаевич умер, – ответил я, взглядом указав на похоронную тележку.

Он постоял, глядя на спелёнутое, завязанное узлом тело моего дедушки, улыбаясь и кивая покойному – ласково и печально, затем снова повернулся ко мне:

– Григорий Исаевич был исключительным человеком!

– Я знаю, – сухо ответил я.

– Вы ничего не знаете, – сообщил улыбчивый старичок, – вы слишком молоды, чтобы знать. Возможно, вы – подозреваете. Возможно, у вас имеются кое-какие догадки. Но кому они интересны – ваши догадки?

Я посмотрел налево. Потом направо. Никто не обращал на нас ни малейшего внимания. Все делали вид, что слушают раввина. Раввин пел.

Старичок смотрел на меня, продолжая улыбаться. Теперь его улыбка напоминала оскал хищной рыбины, приготовившейся к атаке.

– Вы думаете, знание это – где-то здесь… – неожиданно он наклонился вперёд и довольно крепко стукнул маленьким кулачком меня прямо в лоб. Я слегка растерялся, попытался отмахнуться, но не тут-то было: он ловко увернулся и снова постучал (было чертовски больно!) – по затылку.

– Сокрушительная пустота! – заявил он с торжествующим видом. – Звон – и ничего больше! Ваш дедушка знал об этом. А вы – понятия не имеете.

Сказать, что я опешил – не сказать ничего… Подобное состояние я испытал однажды по-малолетству, застав в учительской преподавателя математики, пожилого сухопарого очкарика, которого все мы немного побаивались, с молоденькой, только что из университета, преподавательницей истории. Они держались за руки и плакали.

Если бы они целовались или занимались любовью, это смутило бы меня меньше. Помню, я выскочил как ошпаренный, а на следующий день избегал смотреть им в глаза.

Вот и теперь – уж не знаю почему – мне было трудно смотреть в глаза человеку, которого, по логике вещей, я преспокойно мог удалить с поля. Послать подальше. На крайний случай: извиниться, сослаться на обстоятельства…

– Мне больно!

– Вот и хорошо, что больно, – кивнул старичок: очень хорошо! Потому что пока вам не станет по-настоящему больно, вы и с места не сдвинетесь. Я с удовольствием сделаю вам больно… (на всякий случай я отодвинулся) очень больно… и ещё больнее…

Тут он принялся цитировать «Песнь о буревестнике»: пусть сильнее грянет буря, глупый пингвин, чёрной молнии подобный, и тому подобное. Я по инерции продолжал слушать, вытаращив глаза и совершенно потеряв всякое представление о том, где нахожусь и что, чёрт возьми, происходит, но тут, по счастью, меня отвлекли: нам с отцом предстояло уложить покойника на носилки и отнести его к месту захоронения.

Когда свёрток опускали в могилу, я впервые почувствовал – животом – насколько, до какой степени пластика мёртвого тела отличается от живого. Только увидев это воочию, понимаешь – почему люди боятся смерти. Не самой смерти даже, а – малого, почти неуловимого изменения, которое смерть производит с человеческим телом.

Покойник выглядит почти как человек.

И в этом «почти» присутствует полная мера нашего страха: здесь всё, чего мы боимся, хоть на первый взгляд может показаться, что боимся мы разных, порой совершенно не схожих между собою вещей.

На поминки остались только близкие родственники и друзья. К моему удивлению, я столкнулся нос к носу с давешним старичком: без лишних церемоний он уселся по правую руку и принялся ухаживать за мной: то салатик положит, то водочки нальёт.

Выпили за покойного: один и другой раз.

Принялись рассказывать смешные истории, героические, трогательные, нелепые. Мама всплакнула. Я вспомнил о том, как дедушка с бабушкой меня разыграли, и я напугался до чёртиков.

Все смеялись.

Мама рассказала, как дедушка встретил бабушку: на поле сражения ему оторвало нос, он завернул его в тряпицу и побежал в медсанбат, где бабушка заведовала хирургическим отделением. И бабушка ему нос пришила, да так ловко, что остался лишь тоненький, почти невидимый шрам.

Так они познакомились.

А после поженились – прямо в окопах.

Историю эту мы хорошо знали: она была из разряда семейных легенд, которые десятилетиями пересказывают на все лады – по поводу и без повода, они никогда не надоедают и, в конце концов, становятся чем-то вроде старой заслуженной мебели: обшарпанный диван, скрипучие стулья, пошатывающийся стол – вся эта рухлядь давным-давно приелась, но выбросить жалко, а самое главное – непонятно останется ли дом по-прежнему нашим домом, если убрать это с глаз долой?