Анни Безант - Исповедь

• Название: Исповедь
• Автор: Анни Безант
• Жанр: Биографии и Мемуары

«Среди мемуаров и автобиографий, знаменующих своей многочисленностью конец века, новая книга Анни Безант, известной общественной деятельницы в Англии, обращает на себя особое внимание. Подобно дневникам выдающихся людей, живущих жизнью своего века, автобиография Анни Безант представляет собой красноречивую страницу психологии времени. Будущий историк переживаемой нами эпохи не пройдет мимо этой правдивой исповеди, так просто рисующей духовную жизнь выдающейся по уму и душевной силе женщины. Психологический интерес этого «document humain» может сравниться только с другой женской автобиографией, дневником Марии Башкирцевой, так сильно волновавшим умы несколько лет тому назад…»

---

Глава II

Для матери моей началось теперь время борьбы и забот. До того, со времени своего замужества, она не знала денежных забот, потому что её муж зарабатывал вполне достаточно для своей семьи; он казался на вид очень здоровым и сильным и никакая забота не омрачала их мыслей о будущем. Умирая он был уверен, что оставляет жену и детей обеспеченными, по крайней мере, от денежных затруднений. В этом он ошибся. Я не знаю никаких подробностей, но знаю, что когда все выяснилось, вдове и детям ничего не осталось, кроме незначительной суммы наличных денег. Решение, к которому мать моя пришла в виду этих обстоятельств, очень характерно. Два родственника её мужа, Вестерн и сэр Вильям Вуд, предлагали ей воспитать её сына на свой счет, отдать его в хорошую городскую школу, а потом помочь ему сделаться коммерсантом, содействуя ему своим влиянием в лондонских деловых сферах. Но отец и мать мальчика рисовали себе совершенно иным будущее старшего сына; его готовили к поступлению в одну из специальных школ, а затем в университет; он должен был избрать одну из «ученых профессий», – сделаться пастором, как этого желала мать, или юристом, как надеялся отец. Чувствуя близость смерти, отец мой ни на чем так не настаивал, как на том, чтобы Гэрри получил как можно лучшее воспитание, и вдова его твердо решила исполнить это последнее желание. В её глазах городская школа не была «самым лучшим воспитанием», и ирландская гордость возмущалась при мысли, что сын её не будет «университетским человеком». На голову молодой вдовы посыпалось множество попреков за её «глупую гордость»; особенно усердствовали женские члены семьи Вудов, и её непоколебимость в следовании своему решению послужила предметом сильного взаимного охлаждения между ними и ею. Но Вестерн и Вильям, хотя тоже осуждали ее до некоторой степени, все таки остались её друзьями и оказывали ей помощь на первых порах её тяжелой борьбы. После долгих размышлений, она решила, что сын её будет воспитываться в Гарроу, где плата сравнительно недорога для приходящих учеников, и что потом он отправится в Кембридж или в Оксфорд, смотря по тому, какое направление примут его интеллектуальные вкусы. Это было смелой программой для вдовы без всяких средств, но она выполнила ее целиком, потому что трудно себе представить более твердую волю в слабом теле, чем у моей матери.

Чрез несколько месяцев мы перебрались в Гарроу, поселились временно в меблированных комнатах над фруктовой лавкой и мать моя принялась подыскивать подходящий для нас домик. Лавочник был человек чрезвычайно напыщенный, любил говорить длинными периодами и очень покровительствовал молодой вдове; мать моя вернулась раз домой и со смехом рассказала, как он ободрял ее, говоря, что он надеется, что ей удастся устроиться, если она будет усердно работать. «Посмотрите на меня!» сказал он, надуваясь от сознания своей важности: – «я был когда-то бедным мальчишкой без гроша денег, а теперь я человек состоятельный и имею приморскую виллу, куда отправляюсь каждый вечер». Эта «приморская вилла» долго потешала нас, когда мы проходили мимо неё, отправляясь гулять. «Вот приморская вилла м-ра X.», скажет кто-нибудь смеясь, и все вторили ему. Я тоже смеялась, чтобы не отстать от старших, хотя разница между пригородной и приморской виллой не была для меня яснее, чем для почтенного лавочника.

Матери моей удалось найти семью, с удовольствием отдавшую на её попечение своего маленького сына для совместного обучения с Гэрри; это дало ей возможность нанять учителя для подготовки обоих мальчиков к школе. У учителя была искусственная нога из пробкового дерева, и это было для меня источником постоянного огорчения, потому что во время утренней молитвы, когда мы все становились на колени, нога эта торчала прямо позади; мне это казалось непочтительным и неприличным и вместе с тем вызывало сильное желание протянуть точно также и свою ногу. Около года спустя мать приискала дом, очень подходящий к задуманному ею предприятию, т. е. к тому, чтобы с позволения д-ра Вогана, тогдашнего директора Гарроуской школы, взять к себе в пансион нескольких мальчиков и обеспечить тем самым средства для воспитания своего сына. Д-р Воган, который вероятно почувствовал симпатию к кроткой и сильной вместе с тем женщине, сделался с этой минуты её искренним другом и помощником; советы и усердное содействие его самого и его жены очень способствовали успеху, завершившему её труды. Он поставил только одно условие, давая ей разрешение о котором она просила, а именно, чтобы у неё в доме жил кто-нибудь из учителей школы, так чтобы мальчики не были лишены домашнего репетитора. Это условие она, конечно, охотно приняла, и дело шло на лад в продолжение целых десяти лет, пока сын её не кончил школы и не отправился в Кембридж.

Дом, который она тогда наняла, к сожалению, снесен теперь, и его заменила отвратительная новомодная постройка из красного кирпича. Дом был старый и причудливо построенный; фасад был обвит розами, сзади вился плющ. Дом стоял на пригорке, на полпути между церковью и школой, и предназначался для приходского священника, но тот должен был переселиться в другое место, потому что отсюда было слишком далеко к той части деревни, где у него было больше всего работы. В гостиную вела старомодная полудверь, полуокно, бывшая для меня источником постоянных огорчений, потому что как только мне надевали новое платье, я непременно рвала его об эту дверь, когда мчалась через нее в сад; наш большой, расположившийся по наклону холма сад был полон чудных старых деревьев, пихт и лавров, шелковичных деревьев, яблонь, грушевых и других деревьев, не говоря уже о бесчисленных кустах смородины и крыжовника и земляничных грядках на солнечной стороне. В саду не было ни одного дерева, на которое я бы не взбиралась, и одно дерево в особенности, португальский лавр, было моей излюбленной летней резиденцией. Там у меня была своя спальня, гостиная, кабинет и кладовая, запасы для кладовой доставляли мне фруктовые деревья, с которыми мне позволялось распоряжаться как мне угодно, а в кабинете я сидела по целым часам с своей любимой книгой, мильтоновским «Потерянным раем», который я всему предпочитала. Как поражались, вероятно, птицы, когда с веток дерева, на котором сидела раскачиваясь маленькая фигурка, раздавались торжественные и звучные строфы Мильтона, передаваемые слабым детским голосом. Я любила изображать Сатану, декламировать величественные речи героического мятежника, и много счастливых часов я провела в мильтоновском раю и аду в обществе Сатаны и Божественного Сына, Гавриила и Абдиэля. В саду была еще терраса, спускавшаяся к кладбищу, сухая в самую, сырую погоду и окруженная старым деревянным барьером, обросшим розами всевозможных оттенков; розы старинного дома были какие-то совершенно особенные. Терраса заканчивалась маленькой беседкой, через раскрытую дверь которой открывалась одна из самых очаровательных панорам в Англии. Холм круто спускался у ног зрителя и затем тянулась длинная полоса лесов до самых башен Виндзорского замка, видневшегося на далеком горизонте. Это был тот вид, на который никогда не уставал глядеть Байрон, лежа на одном из плоских камней кладбища – место это до сих пор носить название могилы Байрона – и который он воспел в своих стихах.

Читатель, если вам придется когда-нибудь быть в Гарроу, попросите позволения пройти в старый сад, и вы испытаете на себе действие этого внезапного откровения красоты, когда откроете маленькую дверцу беседки в конце террасы.

В этот дом мы переселились, когда мне исполнилось восемь лет, и в течение целых одиннадцати лет он был моим родным домом, который я покидала с сожалением и куда возвращалась с радостью.

Вскоре после нашего переезда я в первый раз в жизни уехала от матери. Придя раз в гости к одной семье, жившей по соседству, я застала у них в гостиной незнакомую хромую даму с энергическим лицом, принявшем удивительно мягкое выражение, когда она улыбнулась вбежавшей в комнату девочке. Она сейчас же подозвала меня к себе и усадила к себе на колени; на следующий день знакомая, у которой мы встретились, пришла к моей матери и спросила ее, согласится ли она отдать меня на воспитание её племяннице, при чем я буду приезжать домой на праздники, но воспитание мое будет всецело лежать на ней. Сначала мать моя и слышать об этом не хотела, потому что до того мы с ней ни разу не расставались и моя любовь к ней доходила до культа, её ко мне – до самозабвения. Ее убедили однако, что выгоды сделанного ей предложения совершенно неоценимы для моего воспитания, что жизнь в доме, полном мальчиков, может нехорошо отозваться на моем воспитании – я уже тогда карабкалась на деревья и играла в крикет не хуже любого из них – и что придется послать меня в школу, если мать не предпочтет предложения, представляющего все выгоды школы без её темных сторон. Мать моя, наконец, согласилась и было решено, что мисс Марриат возьмет меня с собой, когда поедет домой.