Лариса Довгая - Сюита для колпасона с ансамблем. Рассказы и повесть

• Название: Сюита для колпасона с ансамблем. Рассказы и повесть
• Автор: Лариса Довгая
• Жанр: Русское современное

Жизнь такая же мозаика, как и лоскутное одеяло – в одно летящее мгновение один плачет, другой смеется – у каждого свое понимание, свой качественный лоскут бытия, но все вместе мы и складываем узор текущего мгновения из солнечного или лунного света, снега или весенних листьев, морских волн или камешков на берегу. Наши улыбки, слезы, шаги, музыкальные такты, разговоры не проходят бесследно в этом мире. И каким будет мир после того, как мы уйдем, зависит от того, что мы думаем и делаем сейчас.

---

Но это все так, к слову.

Жила я себе жила, как люди живут. Утром на работу: дитя в садик собери, в школу, сама в автобусе натолчешься, да еще бы молока купить успеть… В обед – перекусить в столовой-тошниловке, да где бы продукты раздобыть. Напахался, тут и начинается: еду приготовь, подшей, постирай, там утюг сломался, тут на чулки денег нет. Хлопнешься в постель, а в глазах черно. В голове пусто: завтра все сызнова. День за днем – ушли мои годы. А куда ушли? По асфальту, мытому от дождя до дождя, по желтым листьям, по снегу изгаженному… Ту обувь, что носила от дома до работы, да редко в центр, отдаешь сапожнику, – где износить успела? Но все та же девочка, не сидела же я, ползла по своим ступеням, как ждет где малиновая пенка… Но словно кто изгалялся над невольными, отнимал, убивал бесценную жизнь, а ведь дал ее Бог от дивного сияния Своего, но на что ушло Его благословение? А самое страшное, что поняла это только сейчас, на угасающей заре, когда ни поправить, ни наверстать, – как болит спина… И я не могу закричать: «Уберите это, прекратите!», как не могу пойти в дедушкин дом, чтобы не видеть обугленные бедой балясины…

Я не видела, как умерли бабушка, тетя Вера. Все казалось: войди в дом – и найду их! Пилят дрова у сарая, поругиваясь, или ушли в магазин, даже в город, но подожди – и вернутся. Не могу принять, что их нет: ветер стонет, слышу – зовут или плачут. Слышу с дороги, куда выходит окно светелки. Из окна видна старая черемуха, где стоял дом прабабушки Прасковьи низенький, простой. Под рябиной крапива – тетушка Анфиса жила, дальше, за двумя елками – Ангелина Акинфовна, на скате под липами – Алевтина Афанасьевна. Оставили, бросили: живи как знаешь, твой срок. Ну, пойду я за ними по той дороге, словно впрямь, что понимаю, ну, до поля дойду, травой заросшего, на взгорки посмотрю голубые, на деревни оставленные. Ну, на колени встану, зареву, но встану: беда над нами, родные! Так и глаза жжет: не то Мамай с пожарами прошел, не то поветрие моровое, смолу палят, – черная гарь по стране летит!

Да мне ли звать тех, кто на погост отправился, отпахав, отстрадав свое сполна? Страшусь встретиться лицом с ними, ну как спросят, что и могил их досмотреть не сумели? Что скажут и прабабушка Прасковья, и прадедушка Серафим, что скажут уже безымянные, кто предков моих на руках качали? И я не зову их, молчу. И в ответ мне ни слова, ни прощения…

А у нас все солнце всходит, да петька горланить пытается, и дожди идут, и птицы летят, и поруганная колокольня смотрит на все это. Я недавно была там. Железная дверь на замке. Свод еще не разрушился, и это хорошо. А кругом – крапива, да море разливанное иван-чая. Я набрала листьев, промяла, чтоб сок выступил, лишь потом подвялить, да засушить на печке. Нарочно обошла кругом всю церковь, потрогала ее тесаные камни, они от времени совсем гладкие. Хотела по старинке под окном послушать: не «…упокой» ли поют? Тихо. А увидеть бы паникадило светящее, и люди, все деревенские, наши, Символ поют, и – ангел крылом осеняет! Нарушили святое жилище. Теперь как есть сироты…

А когда спускалась с горки, у прудика меж тальника вдруг поняла, что не все ушло, а обратилось в какую-то тайну. Именно тайну, таящуюся под гладкими каменьями, в елях, сторожащих погост, на песчаной дорожке, размытой дождем, в запахе березовых листьев, тучах на небесех… Она есть, она живая, она дышит! И, главное, – она нужна нам, одичалым, измученным. И теперь я ищу ее.

Может, это последнее, что я смогу сделать, но я найду ее целебное слово, и прежде, чем и мне придется ползти, умирая, из дому, я положу это слово на еще теплую грудь, к бьющемуся в клетке сердцу. Кто найдет, того, может, и спасет оно. И кто-то одумается, увидев, наконец, настигающую погибель. Пусть не всем, а одному, – мне не жалко, пусть человек прикроется мной или этим исковерканным вслепую телом.

1992

Птичьи следы на черном асфальте

«Родник любви» – и вода ожгла – холодная, чистая, выплывающая плоскими струйками из недр нависающего взгорка. Только не смейся, мало ли что примерещится спросонок. А вода стекает с лица, обвивает шею… Но что блеснуло в ней теплым утром раннего мая, когда солнце еще раздумывало, показаться ли из-за горы, а долина в сиреневом туманце еще не снимала ночное белье? Лишь бесцеремонный рассудок жестко выговаривал слово за словом: «Подумаешь, дали тебе воду из рук в руки, как ты говоришь, любимый, ты давно и благополучно все забыла, ты стара, без сантиментов, у тебя не разгибаются отекшие ноги, а если талия еще и есть, то ты все равно ничего не добилась в жизни, тебе смеются в лицо!» И он был прав. Но точки, которая подразумевалась и требовалась, я не поставила. Поставила запятую, взяв паузу, и попыталась вспомнить нечто очень важное…

Светка, как механическая машинка, что-то рисует кончиком туфли на песке.

– А ты знаешь, что он со мной встречается?

– Делайте что хотите…

– Так что я прослежу, не будешь ли ты звонить.

– Это от себя, или он попросил?

– Это его желание.

Она жаждала победы! Пришлось недоуменно пожать плечами и заметить, что ее ноги не совсем подходят к этим туфлям, посоветовать изменить походку. Будто что-то можно было переменить! Победа улетучилась, и она показала зубки.

– Ты же знаешь, какое положение он сейчас занимает, и женщина рядом с ним должна быть не чете тебе!

– Ты что ли, того стоишь? У тебя, конечно, и папа с креслом под задницей, барашки бумажками несутся сами, и у самой вторая задница в бюстгальтере, можно и мужика прикупить по экстерьеру…

Она изошла на шипение:

– Я тебя уничтожу!

– А третья – промеж ушей!

Фейерверк! Но острый край камня рассек мне ухо, и предательски подвернулось колено. Да, до такого опускаться еще не приходилось.

Это с тобой мы так и не поговорили…

Могла б накрутить телефон, чтобы просто услышать этот тенорок, отдающий валерьянкой, – вечный обман, но тешит – все к месту, все правильно, все к лучшему… Не позвонила. Не снизошел и ты. Не сказал, не написал сам. А если бы я пришла к тебе – все б началось сначала. Но я не согласна на меньшее, и не было той силы, которая б повергла меня!

Горько пахнет тополями, женщины умываются у родника, подмурлыкивая что-то в нос. А моя музыкальная память, как и вся жизнь, вдруг подсунула немыслимое. «Аве, Мария!» – проснулся голос. Расправились по старинке плечи для воздуха в застоявшиеся легкие и, поперхнувшись сигаретным дымом до слез, вдруг понимаю, что помню все, даже слова иноземной молитвы, затесавшейся в русское сознание. Усмехнешься от взгляда за кулисами:

– Хороша! Чертовски хороша!

Унимаю дрожь в коленках, чтобы с улыбкой на высоченных шпильках проплыть к роялю – сейчас под жестким светом надо положить правую руку на крышку и посмотреть прямо в шелестящий голосами зал, немного наклонить голову в приветствии этой черной пропасти. Вступление… и я пою, и я слепа. Но вот аплодисменты, вновь улыбка и вижу, как эта толстуха рядом с тобой уплетает батончик.

Светкин папа любит детей – меня выкинули с работы в два счета. Выставили двоих – меня и канцелярскую мышку Лиду за шибкое знание законов о труде. Вышли из проходной, чувствуя себя вполне свободно, как осенние листья на ветру, посмотрели одна на другую.

– Кофе дернем? – предложила она.

Это мы еще могли себе позволить. Она уже узнавала, что работу ныне найти практически невозможно, а без великой протекции и с желтым билетом – только на стройке. А какие из нас при таком-то сложении штукатуры?

Мы пытались не расставаться: до осени мыли посуду в какой-то забегаловке на пляже, вечерами устраивая меленький пир из остатков, потом я пристроилась дворником, а она…

Взмокли бы со смеху все в коммерческом автобусе, набитом товаром, и выползшие на санитарную остановку с отхожим местом у дороги и родничком поодаль, – но хочется тронуть голос, бывшее меццо. Как прозвучал бы в сонных утренних горах, по листве горьких тополей у большой дороги, по птичьим следам в нотных линейках – дорожек, по которым прошла душа некоего Шуберта, по черному от шин асфальту шоссе, где бьется моя, – Аве, Мария!

Все измучены тяжкой дорогой и уже не ссорятся по пустякам – просто пьют, отрыгивая вчерашний перебор и не зная с утра: опохмеляться или продолжить дальше? Домой доберемся лишь к вечеру. Где-то дремлет себе комнатка с распускающейся сиренью за окошком в терпеливом ожидании: где носит тебя? И зачем бы вся мука и натиск торгующего люда, вопросившая словами Ленки, разбитной девицы:

– Я-то каждый месяц езжу, при деньгах, а ты кто?

А я не скажу. Не знаю. Человек, которому жилось прекрасно и больно на этой планете. И было же что-то свое, невиданное, неведомое, вдруг проснувшееся на днестровском мосту под тяжким взглядом джинсового молодца, поднимающего автомат, и, при всей моей инженерной нежности к железу, вдруг все прошедшее и все будущее оказалось меньше круглого отверстия в стволе.