Леонид Хаит - Присоединились к большинству… Устные рассказы Леонида Хаита, занесённые на бумагу

• Название: Присоединились к большинству… Устные рассказы Леонида Хаита, занесённые на бумагу
• Автор: Леонид Хаит
• Жанр: Биографии и Мемуары

Эта книга посвящена памяти тех, кто уже, к сожалению, «присоединился к большинству». Это ушедшие друзья, удивительные знакомые, навсегда оставшиеся живыми в памяти. Среди героев воспоминаний – Виктор Ардов, Илья Эренбург, Юрий Олеша, Сергей Параджанов, Зиновий Герт, Александр Володин, Сергей Образцов, Булат Окуджава, Мстислав Ростропович, Григорий Поженян и многие другие, сыгравшие огромную роль в становлении и жизни автора. Театральные истории, создания театров и воспоминания о них.

---

В моём национальном самоощущении Слуцкий сыграл не последнюю роль. Многие из уже посмертных его стихов я заучивал тогда, когда они были поэтом только написаны. Кстати, предметом моей затаённой гордости является то, что Борису нравилось, как я читал его стихи вслух.

Слуцкий, в отличие от многих, гордился своим происхождением, горевал по ушедшей «селёдочке», по языку идиш, предметам еврейского быта.

Вернувшись с войны, он написал:

Я освобождал Украину,
Шёл через еврейские деревни.
Идиш, их язык, – давно руина,
Вымер он и года три как древний.

Нет, не вымер – вырезан и выжжен.
Слишком были, видно, языкаты.
Все погибли, и никто не выжил.
Только их восходы и закаты.

В их стихах, то сладких, то горючих,
То горячих, горечью горящих,
В прошлом слишком, может
Быть, колючих,
В настоящем – настоящих.

Маркишем описан и Гофштейном,
Бергельсоном тщательно рассказан
Этот мир, который и Эйнштейном
Неспособен к жизни быть привязан.

Но не как зерно, не как полову,
А как пепел чёрный рассевают,
Чтобы там взошло любое слово,
Там, где рты руины разевают.

Года три, как древен, как античен
Тот язык, как человек, убитый.
Года три перстами в книгу тычем,
В алфавит, как клинопись, забытый.

Жаль, что до сего дня Слуцкий полностью не издан, да и сегодняшний читатель, как мне кажется, обходит его стороной.

Борис знал периоды всеобщего забвения и времена, когда его имя было на устах любого, кто читал стихи, любил поэзию.

Это он вынес когда-то приговор времени в строчках, ставших легендарными: «Что-то физики в почёте, что-то лирики в загоне».

Когда в магазинах появился роман Ильи Эренбурга «Буря», мы с удивлением прочитали в нём знаменитые стихи Бориса «Кёльнская яма»:

Нас было семьдесят тысяч пленных
В большом овраге с крутыми краями…

Удивление было вызвано тем, что в романе нигде не упоминалось имя Слуцкого. Было это в 1950 году, и Борис пошёл к Эренбургу. Шапочное знакомство Слуцкого с Ильёй Григорьевичем произошло ещё перед войной, когда Эренбург приезжал в Харьков и Борис вместе с другими молодыми поэтами читал мэтру свои стихи.

Эренбург был потрясён. Оказалось, что стихи Бориса ему принёс какой-то офицер, и Эренбург решил, что это фольклор, и включил их в свой роман. Об этом писатель поведал не только Слуцкому, но и описал всю историю в своей книге «Люди, годы, жизнь».

Помимо этого, Эренбург посвятил Слуцкому большую статью в «Литературной газете», где сравнивал Бориса с Некрасовым. За что тут же был изрядно изруган.

Поэт Борис Слуцкий. 1960 г.

А тут вскоре появилось и «дело врачей», и государство объявило евреям открытую войну. Об этом деле, о том, как пережили мы его, я ещё расскажу. Борис на это время откликнулся множеством своих стихотворений:

Меня хозяин очень не любил.
Таких, как я, хозяева не любят…

А что ж! Раз эпоха была и сплыла —
И я вместе с ней сплыву неумело и смело.
Пускай меня крошкой смахнут
Вместе с ней со стола.
С доски мокрой тряпкой смахнут, наподобие мела.

Среди многочисленных талантов Одессы начала века Багрицкий далеко не сразу занял место по праву своего таланта. Правда, кроме стихов, он ни на что способен не был. Хоть однажды вместе с другим замечательным одесситом Ильёй Ильфом (Файнзильбергом) играл в одном кафе в своей драматической поэме «Харчевня» трактирщика.

Печататься Багрицкий начал рано, но в местных газетах, и за пределы города его известность не выходила. С юности он страдал астмой и был романтиком и фантазёром. Он писал о морях, далёких материках, о вымышленных героях. Подражал Гумилёву. Рано стал отцом. Очень нуждался. И тем не менее реальная жизнь его не интересовала. Множество верноподданных стихов написал Багрицкий ради чёрного хлеба.

Написал он и стихи о Троцком. Друзья привезли Багрицкого в Москву и устроили ему встречу с Вождём революции. Тому стихи не понравились. Но поэт стал москвичом. А через четыре года, когда Троцкого выслали из страны, Багрицкий заменил в своих стихах Троцкого на Ленина.

Но тем не менее Багрицкий по праву стал классиком советской литературы. Пишу это без иронии. «Дума про Опанаса», на мой взгляд, замечательное, талантливое произведение. Но вспоминаю я Багрицкого в данном случае потому, что, в отличие от Слуцкого, он страдал от своего еврейства, старался от него избавиться, откреститься. Ему хотелось быть кем угодно, только не евреем. Он и стал таким – птицеловом, охотником, скандалистом, чекистом, гулякой, гением, способным на спор написать сонет за пять минут и вызвать зависть самого Есенина – куда как русского… Чтобы потом написать самое горькое:

От чёрного хлеба и верной жены
Мы бледною немочью заражены.

Лучше я процитирую начальные строки из его большого, подробного стихотворения «Происхождение»:

Я не запомнил – на каком ночлеге
Пробрал меня грядущей жизни зуд.
Качнулся мир.
Звезда споткнулась в беге
И заплескалась в голубом тазу
Я к ней тянулся… Но, сквозь пальцы рея,
Она рванулась – краснобокий язь.
Над колыбелью ржавые евреи
Косых бород скосили лезвия.
И всё навыворот.
Всё как не надо.
Стучал сазан в оконное стекло;
Конь щебетал; в ладони ястреб падал,
Плясало дерево.
И детство шло.
Его опресноками иссушали.
Его свечой пытались обмануть.
К нему в упор придвинули скрижали —
Врата, которые не распахнуть.
Еврейские павлины на обивке,
Еврейские скисающие сливки,
Костыль отца и матери чепец —
Всё бормотало мне:
«Подлец! Подлец!»
И только ночью, только на подушке,
Мой мир не рассекала борода;
И медленно, как медные полушки,
Из крана капала вода.
Сворачивалась. Набегала тучей.
Струистое точила лезвие…
– Ну как, скажи, поверит в мир текучий
Еврейское неверие моё?
Меня учили: крыша – это крыша.
Груб табурет. Убит подошвой пол.
Ты должен видеть, понимать и слышать,
На мир облокотиться, как на стол.
А древоточца часовая точность
Уже долбит подпорок бытие.
…Ну как, скажи, поверит в эту прочность
Еврейское неверие моё?
Любовь?
Но съеденные вшами косы,
Ключица, выпирающая косо,
Прыщи, обмазанный селёдкой рот
Да шеи лошадиный поворот.
Родители?
Но, в сумраке старея,
Горбаты, узловаты и дики,
В меня кидают ржавые евреи
Обросшие щетиной кулаки.
Дверь! Настежь дверь!
Качается снаружи
Обглоданная звёздами листва,
Дымится месяц посредине лужи
Грач вопиёт, не помнящий родства.
И вся любовь,
Бегущая навстречу,
И всё кликушество
Моих отцов,
И все светила,
Строящие вечер,
И все деревья
Рвущие лицо, —
Всё это встало поперёк дороги,
Больными бронхами свистя в груди:
– Отверженный! Возьми свой скарб убогий,
Проклятье и презренье!
Уходи!
Я покидаю старую кровать:
– Уйти?
Уйду!
Тем лучше!
Наплевать!

Я хотел только процитировать, привести несколько строк из этого стихотворения, а прочитал его полностью. Уж очень оно яркое по силе ненависти к своему происхождению!

Безусловно, лучшим произведением Багрицкого является его поэма «Дума про Опанаса». После неё он уже ничего стоящего не написал. Более того, пытался злодеяния своего времени окутать романтической дымкой.

И чтобы окончить тему Багрицкого, я вспоминаю его поэму «Февраль».