Ольга Форш - Михайловский замок (сборник)

• Название: Михайловский замок (сборник)
• Автор: Ольга Форш
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-17-074728-3, 978-5-271-36489-1, 978-5-17-065224-2

В книгу известной русской писательницы О. Д. Форш (1873–1961) вошли ее лучшие исторические романы. «Михайловский замок» посвящен последним годам правления императора Павла I. «Одеты камнем» рассказывает о времени царствования императора Александра II.

---

Как близко от него зазмеились широкие пересекающиеся лестницы! В своем сложном переплетении они двигались от переднего входа в театр, и ему нужно было внезапно отодвинуться, чтобы пропустить мимо себя беседку из двенадцати колонн розового мрамора.

– Вестибюль дворца… – узнал он и, резко двинувшись, проснулся.

Свой осуществленный грандиозный проект – новый Кремлевский дворец на высоком холме Кремля – Баженов увидел во сне. На самом же деле у него только то окно в его московском, уже проданном доме, откуда смотрел он с женой, как воздвигали и как разрушали фундаменты его бессмертного замысла.

Вошла обеспокоенная Грушенька, смущенная непотушенной лампой в комнате мужа. Она и сама не ложилась.

– Тебе худо, Васенька, что-то ты очень бледен?

– Это было во сне, Грушенька… – сказал тихо Баженов, – я во сне увидел мой дворец построенным. Нет, не жалей меня, – поспешил он сказать в ответ на проступившие в глазах жены слезы, – я счастлив. Я уверен, что проекты мои будут когда-нибудь изучать. Сейчас я пересмотрел их, и не как свои, а словно чужие, – и я их одобрил. И еще я уверен, что грядущее русское зодчество не обойдется без того, чтобы при всех великих работах не вызывать в памяти работы мои… Да открой, Груша, настежь окно – видишь солнышко…

Раннее, не греющее, но уже ласковое солнце осветило лицо Баженова и всю его легкую, нестарую фигуру. Несмотря на болезнь и без сна проведенную ночь, большая сила жизни была в его удивительных глазах, больших, светящихся, как бы одаряющих своим творческим богатством. Он взял жену за руку и, словно подводя итоги самым затаенным мыслям, сказал:

– Как часто в горькие минуты крушения моих замыслов вставала передо мной высокая оценка моего дарования академиями Флоренции и Рима и особо любезного мне Парижа, где предложено было мне оставаться высоко ценимым придворным архитектором, но, поверь, никогда, даже в день, когда наша русская Академия оскорбила меня отказом дать мне звание профессора, уже дважды данное мне за границей, – не пожалел я, что вернулся домой. И сейчас, когда у меня впереди сама смерть, а позади – вместо великих осуществленных зданий одни их проекты, я повторяю перед этим взошедшим солнцем слова, сказанные мною в день закладки Большого Кремлевского дворца: ум мой, сердце мое, знание не пощадят моего покоя, здравия, самой жизни моей ради тебя, моя родина!..

Глава девятая

Когда Росси, по уговору с Митей, подошел к Ватиканскому торсу, который стоял в нижнем этаже скульптурного отдела, оказалось, что Митя давно его тут поджидал.

– Я уже все картоны сдал в канцелярию, – сказал он, – завтра их будут развешивать в конференц-зале.

– Надо бы сперва показать Воронихину, – с досадой вымолвил Росси, – и главное, я его только что видел, а про чертежи и позабыл.

– Воронихин сейчас обязательно будет, такой он почитатель Баженова, успокаивал Митя, – ужель упустит случай его поздравить. Проект издания принят, весь вопрос в сроках и объеме его…

– Да, конечно, он придет, – отозвался Росси и задумался о намеке, который по адресу Воронихина сделала Маша, говоря о несчастной любви в крепостном звании.

– Ты не слыхивал, Митя, какая была у Андрея Никифоровича в юности история с Натали Строгановой, которая так рано умерла?

– Как не знать. Все, что касается горемычной доли крепостных, мне особенно теперь близко к сердцу, сами, чай, знаете, почему… История эта такая: строгановская знаменитая на весь мир золотошвейка Настя из любви к Андрею Никифоровичу на убийство этой молодой графини пошла, отчего знаменитый наш зодчий остался навек обездоленным.

– Сейчас пошел слух, что он задумал жениться на англичанке? – осторожно спросил Росси.

– И я слышал. Ну, это полагать надо, из гордости, чтоб людям и себе доказать, будто ни от какой личной сердечной причины он надолго пасть духом не может. Гордый очень.

– Невесту нынешнюю его я знаю, – сказал Росси, – это чертежница Мери Лонг. Она и в архитектуре сведуща; словом, брак рассудительный, что и говорить.

– А тогда, в юности, – перебил Митя, – он любил, как один раз в жизни можно любить! Сам я лично ничего не знаю, но строгановские люди подробно рассказали. Лет десять тому назад была у Воронихина связь с этой первейшей золотошвейкой Настей. Она не только золотом вышивала, лучшие французские гобелены копировала – от подлинника не отличить. Воронихин с молодым графом Строгановым в Париж собирался – он уже в силу входил. Натали приходилась ему дальней родственницей с левой стороны; ведь двоюродный брат графа, барон Строганов, всем известно, родной его отец. Недаром Андрея Никифоровича, когда он рос, в деревне «бароненок» прозывали, самокатчик Артамонов давеча рассказал. Так вот какие вышли дела: хоть за талант ему славу пророчили, а все же Строгановых он – вчерашний крепостной. И Натали его на свое горе полюбила. А тут еще эта золотошвейка Настасья… Сперва она с собой порешить хотела, утопилась, ее вытащили, откачали. Оправилась… Но опять сердца не сдержала – отравила на этот раз Натали. Крепостные все это ведали, но до господ смутные слухи дошли, и правду узнать не больно допытывались, сраму боялись. А славный наш зодчий надолго уехал в Париж и вернулся уж не тот: на все пуговицы застегнут – важный, только к простому люду особливо добр.

– А какова судьба Настасьи? – заинтересовался Росси.

– А тут повернулось дело как в сказке: она вышила такой замечательный гобелен, что граф порешил послать его в дар австрийскому императору, а ей вольную дали, да еще в обучение за границу отправили…

– Замолчи, Митя, к нам идет сам Воронихин, – сказал Росси, – да не один – чудак с ним какой-то.

– Да это знакомец наш недавний, – улыбнулся Митя, – самокатчик Артамонов; в новую суконную поддевку вырядился и цепочку серебряную выпустил.

Воронихин приветливо поздоровался:

– Вот разъясняю своему земляку искусство древних… Он давно тут плутает один, я его и взял в обучение.

– Да тут и заблудиться не мудрено, – сказал Артамонов, – среди этих калечных: все безрукие да безногие, а то и вовсе без головы, небитых совсем мало.

– И часто это не самые лучшие, отметьте себе, – улыбнулся Росси, указывая на Ватиканский торс, мягко освещенный рассеянным светом. – Вот, например, непревзойденная, величайшая скульптура, а между тем у этой статуи нет ни головы, ни рук, ни ног.

Артамонов нахмурился, кольнул быстрым взглядом говорившего, словно справился, не потешаются ли над ним. Воронихин угадал его недоумение и серьезно сказал:

– Карл Иванович говорит правду. В главном городе Италии, в Риме, в великолепнейшем дворце эта самая статуя помещена в особой комнате. Свет на нее падает сверху, и люди, входя в залу, как в храм, изумляются этому произведению неизвестного гения. Правда, сразу понять его мудрено…

– Чего ж не понять, коли людям понятно, – сметливо ухмыльнулся Артамонов, – глаз тут вострый требуется, а не ученость… Вот, примерно, песню, – у кого ухо есть, и безграмотный схватит, а нет уха – наукой ему не вобьешь. У меня родной племяш пастухом, так он из костра уголек вытянет, овечку на камешке, как живую, начиркает. А кто обучал? Босой да сопливый…

– Скажи-ка, нам, Артамонов, на совесть, – указал Воронихин на Ватиканский торс, – видится тебе что в этом безголовом?

Артамонов окинул всех умными, острыми глазами и проговорил, не смущаясь;

– А вижу я на этом обломе, что спина у мужика согнувши, а живот легко втянут, с боков, как у живого, мускулы явственны, и ребра под ними чуешь и кожу на них. Все без обмана, весело сработано! В столь точном виде, что прямо сказать, – дальше некуда! И еще скажу, сдается мне, что ничего к этому облому добавлять нет надобности, чтобы цельный человек увиделся… Ну, этого в точности я рассказать, Андрей Никифорович, не сумею, вот разве иной раз заглядишься, как в тихой воде солнышко отражается, и радость тебя возьмет: не велика, кажись, лужица, а солнце в ней как есть целиком.

– Да ведь это в переводе на образованный наш язык звучит так, что важно показать хоть малую, дробную часть совершенства, чтобы получить ощущение совершенного целого. Но как это постиг самокатчик? – изумился Росси.

Артамонов вдруг низко поклонился Воронихину:

– Спасибо, Андрей Никифорович, уму-разуму учишь, я сюда еще много раз заверну, а сейчас отпусти – по базарам охота пройтись, подручного из оброчных выискать, одному всей работы мне не поднять.

– Ну и ловкач, – засмеялся Воронихин, – видать, надоели тебе антики! Да ты знаешь ли, где стоянки оброчных? Могу их тебе перечислить, мы там натурщиков выбираем.

– Не утруждайтесь, Андрей Никифорович, – сказал Митя, – я сам пойду с Артамоновым.

И оба скрылись в гулких коридорах Академии.

– Вот что, Шарло, – сказал Воронихин, кладя руку на плечо Росси, – нам необходимо провести вечер вместе с Баженовым. Я – старый ученик и друг его, ты – новое поколение, подающее великие надежды. Не дадим ему почувствовать горькое одиночество гения среди чиновников и врагов хотя бы сегодня, в этот важный для его жизни день.