Дмитрий Аккерман - Кацетница

• Название: Кацетница
• Автор: Дмитрий Аккерман
• Жанр: Прочие приключения

Далеко не все исторические события можно четко разделить на черные и белые, на хорошие и плохие. Еще сложнее разобраться в них ребенку, волей судьбы попавшему в гущу самых трагичных событий XX века. Роман «Кацетница» – рассказ о простой девочке, которая прошла через боль, страх и ненависть и выжила, несмотря ни на что. Сюжет основан на реальных событиях.

---

О папе ни бабушка, ни дедушка ничего не говорили, а все мои упоминания о нем тут же пресекали. Мне показалось крайне подозрительным то, что бабушка совсем не грустила при упоминании о папе – у меня даже зародилось подозрения, что он иногда здесь бывает. Впрочем, под Рождество подозрение превратилось в уверенность… И началась она с гуся.

То, что перед Рождеством бабушка обязательно печет гуся, я знала с детства. Его аромат, смешанный с запахами печеных яблок, у меня всегда ассоциировался с этим праздником. Однако я с удивлением увидела, что гусей на противне два, а не один.

Перехватив мой взгляд, бабушка сказала:

– Не только у нас праздник, доня. Не только…

Я задумалась. По всему выходило, что или у нас будут гости, или…

Гостей не было. За праздничным столом нас было трое, не считая шикарного серого кота Попилата. Мне капнули домашнего вина, дедушка с бабушкой налили себе горилки. Вдруг на улице раздался негромкий стук. Дедушка вышел за дверь, затем зашел с загадочным видом… У меня вдруг стукнуло что-то в груди и как будто подбросило с места. Я еще не видела, кто вошел, но уже знала – папа!

Папу было трудно узнать в бородатом человеке с обветренным лицом, в полушубке и с винтовкой за плечами. Вместе с ним в хату зашел еще один человек – молодой парень, одетый в такой же полушубок и с такой же винтовкой. Парень был без бороды, а когда он разделся, я поняла, что он ненамного старше меня. Нас представили. Его звали Дмитрий, ему было лет шестнадцать на вид.

Я визжала и прыгала как маленькая. Мне было стыдно перед незнакомым парнем, но я не могла ничего поделать с собой. Наконец-то я могла спокойно побыть рядом с близким мне и таким дорогим человеком!

Наконец все сели за стол. Дед еще раз проверил плотно задернутые шторы, налил папе горилку и поздравил всех с Рождеством. Я сидела и не сводила глаз с папы. Он сильно изменился, похудел, глаза стали жесткими, но все равно это был мой любимый папа.

Мы поели, потом папа долго расспрашивал о маме и обо мне, обо всем, что произошло за это время. Я заметила, что Дмитрий тоже не сводит с меня глаз, что меня сильно смущало. Заметив это, папа пошутил:

– Не смущайся. У нас там совсем нет женщин, а ты у меня совсем невеста.

Этим он, конечно, совсем вогнал меня в краску. Я даже перестала рассказывать о своих приключениях.

Папа с дедом сели выпить еще по одной, а я задумалась – что будет завтра. Папа наверняка уйдет еще затемно. Возьмет ли он меня с собой? Я не решалась об этом спросить при постороннем.

Папа лег спать в моей комнате, а Дмитрия положили в сенях, укрыв его дохой. Мы проболтали до середины ночи – вернее, болтала я, а отец лежал на полу, и, слушая меня, то хмурился, то улыбался, то трогал лежащую рядом винтовку. Я рассказала ему почти все – не решилась рассказать только о том, что видела тогда, в комнате, и то, что делал со мной следователь.

Уже засыпая, я наконец решилась:

– Папа, ты заберешь меня с собой?

– Нет, Оксана. Ты останешься здесь.

– Но почему?

– Пойми, пожалуйста. Там – не курорт. Там война. Там убивают. И там очень тяжело жить. Холодно, голодно, жестоко.

– Это надолго?

– Эх… Если бы я знал. Русские везде. Они захватили все. Может быть, что это навсегда – хотя я верю, что наш народ будет жить свободным.

К моему удивлению, отец с Дмитрием не ушли утром. Я об этом не знала и, проснувшись, вышла как была, в ночной сорочке, в большую комнату, заспанно протирая глаза. Увидела отца и Дмитрия, пьющих чай за столом, и замерла – то ли убежать обратно в комнату, то ли с визгом прыгнуть отцу на шею. Перехватила пытливый, любопытный взгляд Дмитрия – и все-таки вернулась в комнату.

Они не выходили из дома до вечера. Ели, спали, чистили винтовки, болтали со мной. Мы разговорились с Дмитрием. Оказалось, что он из Тернополя, родителей у него расстреляли русские, а он сам успел убежать. Долго скитался, пока не попал в отряд ОУН. Русских он ненавидел люто, у него даже белели губы, когда он говорил о них.

Я рассказала ему о нашем директоре, опустив, конечно, некоторые моменты, и он сказал, что на месте наших мальчишек он убил бы его и сбежал. Именно тогда у меня зародилась смутная мысль о том, как могли получить мое личное дело – но мне почему-то было не до этих мыслей. Мне было страшно интересно болтать с Дмитрием. Мы говорили, говорили, говорили… и к вечеру я с ужасом поняла, что влюбилась. Влюбилась без памяти.

Вечером дед истопил баню, и мужчины пошли мыться. Пока их не было, я лежала у себя в комнате и думала. Я представляла себе, что утром Дмитрий уйдет туда, в лес, и, может быть, его убьют… и все. И я останусь одна. Господи, дай мне сил… Я поняла, что молюсь не за папу, а за Дмитрия – еще вчера незнакомого мне парня…

С этими мыслями я и уснула. А утром их уже не было.

Глава 9. 1941

Половину января Оксана просидела и просмотрела в окно, хотя и понимала, что днем никто из ОУН в деревню не придет. Несколько раз приезжали русские, один раз даже ходили с проверкой по хатам. В тот раз дед спрятал ее в подполье, а затем выкопал из подполья дополнительный лаз, плотно закрывающийся круглой крышкой. Туда могла поместиться только Оксана, и задвижка была так хитро сделана, что, даже тщательно осматривая подполье изнутри, лаз был незаметен.

В середине января отец пришел снова. Он был один, очень грустный, долго сидел и разговаривал с дедом о чем-то наедине. Потом зашел к Оксане. Она сразу забралась к нему на колени, как в детстве, зарылась лицом в отросшую бороду и совсем не хотела слышать те вещи, которые он говорил. Но он их говорил…

– Доня, наши дела идут не очень хорошо. Видимо, нам придется уйти глубоко в леса, на запад, как минимум до лета.

– Да, папа, – Оксана пыталась сдержать слезы, но они полились сами собой.

– Я пытался найти маму, но в декабре их лагерь расформировали, и ее отправили неизвестно куда.

– В Сибирь?

– Не знаю. Надеюсь, что нет.

– Я тебя долго не увижу?

– Да… может быть…

Он не договорил, но она поняла. Может быть, навсегда.

Как будто не было тюрьмы, всех перенесенных ей мучений, как будто она не была взрослой – она просто плакала и плакала, как в далеком детстве. А папа ей говорил на ухо ласковые слова, от которых хотелось плакать еще больше.

Наконец он встал, и она поняла, что все. Сжала зубы, преодолела желание встать на колени и умолять отца остаться. Кажется, он понял. Постоял, подумал, снял часы, протянул ей:

– На. На память. Если что…

Она сначала мотнула головой, потом вдруг поняла, что от мамы и вообще от прежней жизни у нее не осталось совсем ничего, кроме ключа от их квартиры, висевшего теперь на шее как талисман. Протянула руку и взяла папины часы.

Он ушел в ночь, даже не помывшись в бане, зато забрав весь хлеб, горилку и сало. Оксана не спала до утра, проплакав все глаза и обнимаясь с папиными часами. Она вдыхала идущий от них запах, и думала попеременно то о папе, то о Дмитрии – который за это время превратился в ее мыслях из реального человека в какой-то полумифический образ.

А через несколько дней ей пришлось прятаться в лаз. Как она выяснила позже, отряд чекистов искал не ее и даже не папу, а вообще ОУНовцев, однако каждую хату буквально выпотрошили наизнанку. У бабушки разбили несколько крынок, поэтому она долго потом ругалась в адрес русских шепотом такими словами, которые мама всегда запрещала ей даже слушать. Чекисты искали весь день, и весь день Оксана лежала в лазе, на удобной подстилке, сооруженной дедом. Сначала она тряслась от страха, потом успокоилась и заснула, потом проснулась, когда чекисты полезли в подполье, и снова тряслась. А потом она захотела в туалет и долго мучилась, пока наконец дед не стукнулся условным стуком в крышку лаза.

После обыска дед сказал, что ее, похоже, никто не ищет – а потому она может не сильно прятаться, только русским все равно лучше глаза сильно не мозолить. Да и деревенским тоже – хотя в деревне вроде все свои, но некоторые из деревенских уже поговаривают о том, что можно пойти и в колхоз, а раз так – то могут и сообщить о том, что она из Львова. Вообще, вопрос с колхозом был одной из главных тем разговоров деда с бабушкой, чем они несказанно надоели Оксане. Дед настаивал на том, чтобы убить корову и лошадь, пока их не отобрали, бабушка же плакала при этих словах и называла деда извергом – а поплакав, соглашалась скорее отдать лошадь в ОУН, а корову спрятать в лесу, чем убивать. Правда, ОУН было теперь не найти, даже слухи об их действиях до них не доходили.

Едва начало пригревать солнце, в село приехали какие-то русские в сопровождении нескольких милиционеров. Всех деревенских согнали на центральную площадь. Оксана тоже пошла. Как оказалось, началась запись в колхоз. Сначала один из приезжих долго говорил, забравшись на грузовик, о том, как хорошо будет в колхозе. Оксану удивило, что говорил он на галицийском наречии, и очень хорошо, видимо, был из своих. До сих пор она думала, что никто из местных никогда не пойдет на работу к русским, но тут поняла, что ошибалась. Потом его сменил другой, который говорил уже на чисто украинском языке, слишком правильно, чтобы быть украинцем. Говорил о том, что кто не пойдет в колхоз – тот может считать себя врагом, и народ с ними долго церемониться не станет. На этих словах хлопец, стоявший за спиной Оксаны, сплюнул и прошептал: