Сен ВЕСТО - ПРОГНОЗ ПОГОДЫ НА УТРО. Сказка для всё познавших

• Название: ПРОГНОЗ ПОГОДЫ НА УТРО. Сказка для всё познавших
• Автор: Сен ВЕСТО
• Издательство: ЛитагентРидеро78ecf724-fc53-11e3-871d-0025905a0812
• Жанр: Киберпанк

У времени много ликов. У него мало определенности. Его никогда не бывает слишком мало. И его всегда не хватает. Но каждый, как уникальный отпечаток пальца, несет на себе оттиск своего и только своего будущего – глубоко спрятанного от всех и неповторимого. И когда одно из них входит в столкновение с общепринятым, начинается процесс выяснения, кто кого переживет, с привлечением свидетелей и слушанием предосудителей. Суд на будущим.

---

Смотреть, собственно, тут было не на что, он сделал последний шаг за пределы освещенного прямоугольника, ступив в тень, уже забывая обо всем этом и обо всем остальном, посюстороннем или пришедшемся к случаю, оторвал ладонь от стены, в очередной раз поворачивая голову на шум, и увидел, как прямо на него со всех ног мчится явно в поисках кого-то маленький плачущий мальчуган в коротких штанишках с чем-то таким, что больше всего напоминало здоровенное вихлявшееся из стороны в сторону ребристое колесо, которое мальчишка гнал, настигая и отставая, сбоку и впереди себя.

Вынув руку из кармана, отведя локоть назад, он повернулся и, пригнувшись, со всех ног бросился по коридору, далеко вперед выбрасывая пятки и почти не разбирая дороги. Разом сошлись, тесно надвинулись, нависли тут же отовсюду тугие черные стены, замелькали, сливаясь в одну и теряя привычную чернильную окраску, двери, множество дверей, зияющие жерла тоннелей, ребра лестниц, хлестнул, заставляя пригнуться ниже, ударил по лицу рвущийся багровый факельный отсвет, оставляя после себя на глазах след кровавый и долгий, горячий, подкопченный; он ничего не слышал, кроме собственного дыхания, мелькали не оформившимися тенями какие-то размытые, бледные личности, проносились больничные халаты, пиджаки, хватающие воздух руки, его провожали встревоженные лица, его пытались догнать, взять на абордаж, использовать, но вскоре он оказался в полосе мерно бегущих трусцой людей и остался в одиночестве, пару раз при этом он едва не налетел на аккуратно и дипломатично одетых лиц возле плотно прикрытых дверей, пару раз его хотели ухватить за рукав, но он только отмахивался, выравнивая шаг и выправляя дыхание, приветственно и мимолетно касаясь рукой чужих спин и плеч, шлепал по протянутым ладоням и старался улыбаться как можно приятнее: «Потом, потом…»

– …Принцип Реди, господа, – восклицал докладчик, щипля себе мочку уха, широко расставив ноги и нависая над слушателями. – А как же принцип Реди, мм?.. Принцип же все-таки. Аксиома. Устаревшая, правда. Как?.. И потом: необходимо в рабочем порядке закрыть хотя бы вопрос о «смысле жизни». Все мы – солдаты антиэнтропийных сил. Впрочем, нет, наверное, не все… Но, полагаю, никто не станет здесь возражать, если скажу, что конечной идеей, по крайней мере, своей жизни многие готовы увидеть счастье. Но что есть такое счастье, друзья мои? Несвоевременное извлечение удовольствий из возможно большего количества влечений, регрессия восторга, в общем. Сила же влечения зависит, как известно, от величины сопротивления ему – и чем сильнее влечение, тем больше удовольствий обещает принести его удовлетворение, и, следуя дальше этой логике, чем больше удовлетворенных в рассматриваемый отрезок времени влечений, тем определеннее ощущение пресловутого счастья. Таким образом, суть задачи будет состоять в открытии все новых и новых влечений и, если это необходимо, искусственном их создании…

Он по привычке посмотрел по сторонам, потом постоял, медленно поглаживая пальцем переносицу, оценивая последовательность вступительных слов и подбирая нужную нить. Сумрачный коридор безмолвствовал, никого в этой части не было. Лежали на каменных плитах уходящего вдаль пола длинные трещины и оброненный, некогда раздавленный старый окурок. Сейчас имело смысл собраться с мыслями и выглядеть как никогда естественно. Здесь сидели на горшке. Он извинился, решительно пригладил ладонью волосы и взялся за ручку следующей двери.

«…тут же все вместе, разом вскричали громким шепотом в несколько глоток, которые перекрыл спокойный мужской голос, попросивший глядеть под ноги и дать пройти. На него сразу же зашикали, и установилась было наконец полная ждущая тишина, но тут ближе к краю людского скопления возникло движение, там посоветовали лучше перестать хихикать и отдать шарф, и кто-то приторным голоском, бархатно растягивая гласные объявил во всеуслышанье: «Знает дед и знает баба, этот дрын от баобаба». Народ загудел снова, в центре откашлялись и попросили слова, но его никто не слушал, сравнительно с передовыми позициями, здесь было заметно оживленнее, однако никто почти не говорил, и только в тылах, поминутно давясь от смеха и разгоняя кистью сигаретный дым, некто в медицинском халате рассказывал смешное: там все сплошь были без головных уборов, пиджаков и штандартов. Собрание явно и давно скучало. «Нужно сказать, позволили себе чуточку вольностей в обращении с мыслями своими и других…» Кто-то, будучи не в силах более сдерживать себя, со стоном зевнул. Сдержанный гогот и кашель. Непристойный смех. Бархатное: «Мягше, братец, мягше…» «Нет, милорд, ты погоди, ты не лезь сейчас, ладно, ты не один тут такой, люди вот тоже стоят, до тебя после дойдут и вспомнят». «Физиогномисты, говорят. Умное лицо, иди. Можно идти, А у вас что-то с лицом, голубчик, говорят… то есть это не они говорят, но видно же, что – рыло…» Некто во всем черном, удобно разместив локти на плечах впередистоящего товарища и покойно опустив на них блеклое осунувшееся лицо, разглядывал дальше в промежутках меж голов то же, что и все – ненормально тяжелую на вид дверь. И не дверь даже, а скорее аллегорию на тему запертой раз и навсегда полупоходной лесной Двери. Служебный вход в преисподнюю. Врата ада. Врата, склонные к кочевому образу жизни, добросовестно и бесстыдно декорированные под дверь нужника. Похоже было, во всяком случае, на что-то обыденное. От декоративности, странное дело, однако тут было не много, дверью явно пользовались, исходя из контекста ситуации, – правда, давно, очень давно и не слишком охотно. Как раз возле голого, одиноко торчащего под небом косяка, подпирая, какая-то бесцветная личность все с тем же скучающим видом рассеянно созерцала, обратясь к присутствию, сложа руки на груди, унылое пустое пространство поверх скопления голов, время от времени, как бы вдруг утомясь, подаваясь вперед и приникая плотным задом к стертому косяку. Совсем было уже наметившийся период всеобщего внимания оказался вновь сокрушен спорадическим периферийным шевелением и замечаниями по поводу обещанного солнцестояния, вылившимися в новый приступ кашля и душевного брожения; здесь держали ладони под мышками, молчали, глядели вверх, зло усмехались, подбирали сопли, убежденно гнусавили – все вместе это сильно напоминало преддверие дня открытых дверей. Дальше, вне круга света, словно забытый гигантский фрагмент декораций, смутно и неуверенно темнел неуютный, безмолвный, неприветливый лес. Птиц было не слышно и не видно. Зависнув, пара какой-то необыкновенно крупной особи черной мухи мрачно озирала окрестности, высматривая, к чему бы прислониться. Впереди, насколько хватало глаз, стыли головы людей. Деревья за ними уже не просматривались.

Достаточно темное время суток.

Шуршание камушков.

Скудное освещение и мрачная перспектива удачно дополняли доисторическую отчужденность сюжета, простота обстановки с иносказательностью от этого только выигрывали. Одинокий ни к селу ни к городу торчавший на пологом пригорке, устремляясь куда-то прямо под синее небо, перекошенный деревянный косяк и рассохшаяся черного дерева (или чего-то, напоминавшего почерневшее от времени и осадков ноздреватое дерево), наглухо запертая дверь выглядели так, словно были тут единственными предметами обихода реальности: все остальное, включая и синее невозмутимое небо, и неподвижный лес с запахом горьких трав, казались лишь условием, необходимым и оговоренным дополнением к деревянному косяку. Ничего там дальше, за этим перекошенным косяком не было, если не считать леса и далекого горизонта, не было даже обязательного в подобных случаях утоптанного истертого крылечка, не говоря уже обо всем остальном. Он просто стоял в траве, как стоит всякий достаточно ровно поставленный дверной косяк, словно стоял тут время от времени всегда. Внимание еще на какой-то момент удерживало в поле зрения поваленный здесь же абзац с начертанным мелом похабством, но затем охотнее возвращалось к лукавому чертику изголовья (или к чему-то, что напоминало чем-то лукавых чертиков), где было посвободнее глазам и не так знобило. Замысел устроителей был реализован великолепно: по обследовании прилегающей экспозиции крепло сильнейшее подозрение, открывалась ли Дверь вообще когда-нибудь. Чертика венчали сложенные в неясный кубик Меандра такие же абстрактные небесные кубики, терявшиеся на недосягаемой высоте в иссине-голубой неопределенности, и еще несколько ниже и на отшибе проглядывало что-то там такое полустертое, безликое, не вполне уместное, отдаленно напоминавшее изжеванное временем, безжалостное в лучшую бытность свою оглавление хорошей книги, на котором теперь от руки мелом небрежно было начеркано: «…Память человечества» и «…концепция: Будущее» – и дальше размашисто, крупными буквами, тоже от руки мелом, так чтобы стало наконец видно издалека: «…упа НЕТ и НЕ будет». Чего нет и чего не будет – понять было уже нельзя, надпись была совсем вытертой. Все вместе это естественным невинным образом сменялось прозрачно-сырообразным ломтем луны: на ее голубоватом фоне еще суетно шныряли неутомимые вампирусы, которым в действительности давно была уже пора спать.