Сергей Курфюрстов - Дом Кошкина. Степан

• Название: Дом Кошкина. Степан
• Автор: Сергей Курфюрстов
• Жанр: Прочие приключения

«Главное – выжить! Мертвые не побеждают»! Продолжение повести «Дом Кошкина. Маша Бланк» о жизни простой семьи, каждодневно выживающей в условиях нацистской оккупации. Степан, поначалу встретивший немцев, как освободителей, начинает понимать пагубную ошибочность неверно принятого первоначального решения, исправлять которое ему придется самому…

---

Я еще раз оглядел противоположную сторону дороги. Въезд во двор гестапо, перекрытый шлагбаумом и охраняемый двумя солдатами, просматривался хорошо. Столовая для немецких офицеров тоже. Ни там, ни тут – никакого движения. Было около половины девятого вечера, и с наступлением темноты город понемногу начал пустеть. Выходит немца я упустил, но теперь я хотя бы знаю наверняка, что это был не простой солдат. Куда же он мог пойти? Прямо? Там одни жилые дома. Маленькие и невзрачные. Вряд ли офицера расквартировали бы там. Направо по Киевской? Может быть. Там дома побогаче. Что там есть еще? Почта? В такое время она закрыта. Бордель? Недавно открытое по указанию военной администрации заведение для немецких солдат и офицеров? Точно! Ведь там можно переодеться! И тогда все. Был солдат, и нет его!

Значит, можно уходить. Ждать дольше бессмысленно. А за борделем нужно последить. Здание знакомое. Двухэтажное. До революции там купеческий доходный дом был для богатых постояльцев. А потом гостиница для колхозников. Окна выходят и на улицу и во двор. Двери тоже. Жиличек, по словам Женьки, всего четыре. Голландки. Добровольно приперлись поддержать дух немецких солдат. Надо же, курвы идейные! К ним только офицеров подпускают. А солдатам обещали угнанных латышек привезти. Не хотят свою пёсью арийскую кровь местными женщинами осквернять. Брезгуют, гады!

На улице стемнело. Скоро комендантский час и надо торопиться. Домой минут сорок топать. Успею. Человека, идущего по тротуару, вперед пропущу и за ним пристроюсь. Прохожий, одетый в гражданский костюм, с надвинутой на глаза шляпой, прошагал мимо меня. Его лицо не видно в темноте, но походка… Черт! Вся та же марширующая походка! Идет, коленки кузнечиком выбрасывает, носок тянет, левую руку к себе прижимает, будто оружие придерживает, правой размахивает. Он или нет? Может, кто-то другой? Мало ли вояк сейчас развелось. Я дал ему уйти метров на тридцать вперед и осторожно последовал за ним. На углу Театральной он повернул, и уличный фонарь на секунду осветил его лицо. Он! Точно он! Значит, переоделся и теперь думает все – концы в воду? Не получится! Я добежал до угла улицы и, присев на корточки, выглянул из-за него. Немец, пройдя немного вперед, зашел во двор между двух трехэтажных домов, окнами выходивших на Преображенский собор, и скрылся из виду. Бежать за ним? Нельзя! Вдруг за углом караулит? Я побежал назад к скверику, сзади обогнул угловой дом и заскочил во двор со стороны Киевской улицы. В дальнем подъезде негромко хлопнула дверь, и через несколько минут в окне третьего этажа зажегся свет. Вот ты и попался, фашист!

Довольный собой, я помчался домой. Теперь будет, что Степану рассказать. Да и ему мне тоже. Что с Николаем Орестовичем? Выжил ли? Если немцы организовали на него покушение, может он не такой уж и враг. Или все-таки враг? Как же во всем этом разобраться?

Степан сидел у нас дома, с беспокойством ожидая моего возвращения. Мать разогревала еду, зная, что самое позднее к десяти часам, я должен быть дома, Маша помогала ей с посудой. На столе стояла непочатая бутылка водки и две рюмки.

– Ну, наконец-то! – не сговариваясь, почти хором, выкрикнули все трое, вызвав тем самым у меня довольную улыбку.

– Что с Николаем Орестовичем? – спросил я у Степана.

Тот скривил печально-жалобную мину, вздохнул и тихо сказал:

– Умер. Пока довезли до больницы, кровью истек. Часа три мучился.

– И что теперь будет? Кто его убил? Что люди говорят? – засыпал я Степана вопросами, оставляя узнанное мной на потом.

– Беда будет, – покачал головой Степан, – у убийцы документик при себе нашли, в Берлине выданный. Украинским доверительным фондом. Бандеровцем он оказался. Теперь народ Бандеру судить требует. И помощника его, Стецько, тоже. Братоубийственная война начаться может. Украинец на украинца пойдет. Это люди говорят.

– Так, как же его судить? Когда он там, в Галиции!

– Требуют заочно. И чтоб непременно со смертным приговором. Разгневаны люди. Всех бандеровцев повесить хотят. Как бы у нас тут вторая гражданская война не началась! Этого только не хватало, – Степан озадаченно почесал затылок и нервно постучал пальцами по столу.

– А люди Бандеры что говорят? – снова спросил я.

– Так клянутся, что не они это. Говорят, незачем им было Сциборского и Сеныка убивать. Наоборот. Примирения с нами искать хотели. А теперь, какое уж тут примирение.

– А что вы с бандеровцами не поделили? – поинтересовалась мать, – вроде и те и другие за самостоятельность Украины ратуют. Отчего ж вам между собой ссориться?

– Мы, мельниковцы, как говорит… Эх, – печально махнул рукой Степан, – как говорил пан Сциборский, движение умеренное и консервативное. За мирную самостоятельность. Так, чтоб без крови. А бандеровцы – им бойню подавай. Непримиримая вооруженная борьба против всех несогласных. Такой у них девиз. Так нельзя! Хватит Украине юшкой кровавой умываться! Наше руководство уже к немцам обратилось, чтоб они этих бандеровских палачей наказали, как следует.

– Получается, германские власти одних украинцев будут наказывать по просьбе других украинцев? Хитро придумано. Сначала всех натравили на евреев, потом украинцев поссорили с поляками, а теперь украинцы просят оккупантов наказать других украинцев. А немцы, вроде как чистенькие остаются. И что ты на это скажешь, дядя Степан, – ехидно спросил его я.

– Не знаю, – растеряно пробормотал Степан.

– Ты, наверное, курить хочешь, – шепнул я ему, – пойдем, во дворе покуришь, а я тебе расскажу чего.

Во дворе Степан достал из кармана пачку папирос, подкурил одну и, жадно затянувшись, вопросительно мотнул головой.

– Чего рассказать-то хотел?

– Проследил я за немцем. До самого дома проследил, – начал я, – только вот никакой это не солдат. Офицером эсэсовским оказался. Да еще и знакомцем нашим. Он, когда каску снял, я его сразу узнал.

– Ну? И кто такой? – нетерпеливо перебил меня Степан.

– Унтерштурмфюрер из Богунского леса. Тот, что девушку беременную убил и меня расстрелять тебе приказал! Помнишь его?

– Неужели он? Помню, конечно. И девушку помню. Считай, благодаря ней ты живой остался.

– Как так? – удивился я.

– Немец, когда в нее пулю выпустил, я невольно на звук выстрела обернулся. Тогда-то я тебя и заметил. Если б не обернулся – все. Угнали бы тебя в яму со всеми.

Неожиданно нахлынувшая боль сковала мне грудь и сдавила сердце. Я раз за разом пытался вдохнуть хотя бы маленький глоточек воздуха, но сжавшиеся в комок легкие отказывались его принимать. Лицо, плечи, кожа всего тела вновь вспыхнули невыносимым жгучим огнем, насквозь прожигающим меня до самых костей. Голова закружилась, земля зашаталась под ногами, и я судорожно вцепился в спасительные руки Степана. Все, как тогда.

– Что с тобой, Коля? – испуганно вскрикнул он, подхватывая меня своей сильной рукой.

– Не знаю. Кровь. Я чувствую в себе ее кровь. Мне кажется, она сжигает меня изнутри и от этого становится больно дышать. Так было со мной уже несколько раз.

– Давай-ка на бревнышко присядем, – Степан аккуратно усадил меня на деревянную колоду и, обняв за плечи, сел рядом со мной, – это пройдет, Коля. Со временем обязательно пройдет. У меня похожее было. Я, когда в восемнадцатом году солдатика того немецкого, про которого баба Галя вам рассказывала, заколол – так у меня потом руки сами по себе судорогой в кулаки схватывались. Будто все тот проклятый штык держу. Даже во сне такое случалось. Меня потом к доктору водили. Так он сказал – все это от детского психастического переживания. Как детская душа очерствеет чуток, так и пройдет.

– Я не хочу, чтоб душа черствела, – немного успокоившись, возразил я.

– А ничего страшного в этом нет, – уверенно продолжил Степан, – страшно, когда душа жестокой становится. Тогда беда. Знал я таких. Уже не исправишь. А очерствевшая она завсегда оттаять может. У меня эти судороги были аж пока на Оксане, жене моей покойной, не женился. А как женился, так душа помягчела и болезнь эта психастическая совсем ушла.

– А его обязательно надо было убивать, солдата того – взглянув на Степана, спросил я.

– Конь нам его нужен был. До смерти нужен. Без мяса того коня, мы бы зиму не пережили. Все бы померли. И баба Галя, и Валюша, матушка твоя. А немец добровольно ни за что б его не отдал. Они тогда в ноябре восемнадцатого года к Ровно отступали. От «красных» драпали. Тут я этого хромого коня и приглядел. Километров десять за ними по снегу крался, пока немец с хромым конем от своих не отстал. Метель была. Не сильная. Так, вьюжило. Он в лесочке остановился нужду справить, тут я его и застиг. Штыком. Коня забрал и назад. Страху натерпелся, не приведи Господь! Мне ж тогда четырнадцать, как тебе сейчас, было. Но от этого жизнь зависела. И не только моя. Понимаешь?