Джон Шемякин - Дикая история дикого барина (сборник)

• Название: Дикая история дикого барина (сборник)
• Автор: Джон Шемякин
• Жанр: Русское современное
• Год: 2017
• ISBN: 978-5-17-101414-8

«Вот читаешь, к примеру, какие-то тексты. И видишь, что у одного автора мысли в тексте бредут, как колонны военнопленных по сгоревшей столице империи.

У другого же текст как заседание трибунала где-то под Падуей, в году, скажем, 1567. Все очень дисциплинированно, но с огоньком таким.

У третьего – ежата бегут за зайчатами.

У четвертого мысль одна, но он ее так гоняет шваброй по подвалу, что за облезлой и не уследишь.

Пятый химичит, смешивает то одно, то другое, и зеленый ассистент волочит по кафелю за ноги предыдущего дегустатора.

Шестой дрессирует визжащие соображения в клетке.

Седьмой ведет в ночи протокол допроса целого табора цыган, подпевая у пестрых кибиток наиболее удачным формулировкам.

У кого как, короче говоря.

А у меня шапито на пустынном берегу, я дубасю в барабан, не очень тактично прижимая к поясу свободной рукой чумазую мальвину, холодный песчаный ветер с холмов рвет ленты и шарики».

---

Обычно, вспомнив это, я громко кричу и валюсь кулем в прелую солому.

Благолепие какое. Чего ж мы-то отстаём?! Представим только на минуту малую, как всё замечательно устроится, ежели на экране наших телевизионных приёмников сгорит артель всюду снимающихся актёров. Кто-то задёргает ножками в петле, кто-то молча перекинется через перила, а одну, наиболее мерзкую актрису и режиссёра, растерзают псы.

Правда, Тертуллиан описывает случаи, при которых актёры-смертники даже умудрялись бежать в горящих туниках (римское остроумие называло такие туники «неудобными» и «болезненными» – tunica molesta). Но тут уж ничего не поделаешь.

Придётся самому ехать с пожарным багром и стоять за камерой – втаскивать сбежавших сызнова в кадр.

Выставка

О чём бы я мог написать сценарий, если бы мог?

О любимой белль епок. О Париже. О Всемирной выставке в Париже 1900 года. О триумфе электричества и пара. О самообмане Европы. И о своём любимом эпизоде этой выставки.

Дело было в эпоху дремучего колониализма. Каждая из стран, кто желал, имела свою экспозицию в Колониальном отделе.

В соседних павильонах – архитектура, наука, живопись, техника, рычат прирученные стихии огня, воды и воздуха. Человек терзает природу, приручает её, извлекает из её пасти ценности и смыслы. Эскалаторы, дизельный двигатель, 3D (в условиях 1900 года), движущиеся панорамы, русское кровельное железо на соборе Парижской Богоматери, пальма из чугуна, пирамиды из чего хочешь… Гром техники и трепет человеческого разума!

А в Колониальном павильоне уютно, чем богаты, так сказать.

Папуасики, аборигены, страховидлы всякие и такие ещё, вон, скалятся, все в национальных костюмах, татуированные, рожи зверские. Страшно и маняще. Прыгают, воют, кружатся в чувственных танцах, экстаз первобытности, гориллы-убийцы, людоеды с Борнео мастерят какие-то свои людоедские пики, обкалывают камни для топоров, обгрызают ветки для стрел. У каждой витрины с решёткой пояснительная запись от учёных. Служители мастито объясняют зрителям, откуда кого привезли из экспонатов, что они там едят и как насчёт того-с прочего-с дела у черноглазых обстоят.

Контраст неописуемый! Через дорогу троллейбус, вот и метро запустили в Париже, два вокзала, ажур чугунных узоров под куполом, хрусталь, искры, стальные балки звенят, выгнувшись, а тут вот те, кто рано или поздно, под целебным воздействием Жюля Верна, станут такими же, как европейцы. Если не переубивают друг друга из-за вкусного костного мозга.

Во французском отсеке колониального рая сидели канаки такие. С Новой Каледонии парнишки. У хижин, крытых пальмовыми листьями, сидели по-островному и мастерили себе каменные наконечники, чесались, прыгали, а потом снова за наконечники, пожуют ветку, почешут голову и кремнем о кремень – огонь добывают. Поучительно смотреть. Вокруг Париж и медали за химию, а тут вот дети Тихого океана. Интересно, да.

Здесь в сценарии надо сделать красивое отступление и сказать, что канаки за стеклом прыгали настоящие, природные. Но никто из них наконечники для копий делать не мог и огонь высекать тоже. Потому как все эти канаки были сотрудниками французской колониальной администрации, которых мобилизовало французское правительство по случаю выставки – изображать из себя хрен пойми кого. По десять часов в день сиди без штанов у очага из булыжников и валяй дурака перед публикой со всего мира.

А канаки и по-канакски-то уже не говорили. Они по-французски говорили и имели техническое образование, потому как на Новой Каледонии французы вовсю добывали никель и марганец, которые прямиком шли на ощетинившиеся заводы Крезо, где сталь, пушки, секретная документация и смерть шпионам с дирижаблей.

Россия своего представительства в Колониальном дворце не имела, но навезла диковинок очень много. Целыми деревянными улицами. Целыми промыслами и ликёро-водочными составами. Канаки столковались с нижегородскими ложкорезами (тоже неплохо знавшими французский, потому как не в первый раз в Париже, а у некоторых и поступление в Академию художеств за плечами). Балакали на французском о том о сём ложкорезы и охотники за черепами. Не запирали ведь ни тех, ни других. И было о чём поговорить.

Вот выставка закончилась, а длилась она очень долго. Под выставку даже Олимпиаду вторую затеяли. Пять месяцев Олимпиада шла. Пришлось даже женщин на соревнования допустить, чтоб участвовали. Разжигали интерес к спорту через красоту и панталоны чуть ниже колен. Долго шла выставка, но закончилась.

Канаки потянулись за штанами и крахмальными воротничками, чтобы вновь стать колониальными администраторами и инженерами горнодобычи, а из министерства по колониям приказ: ехать канакам с пальмовыми листьями и каменными наконечниками в Бельгию, Данию и Германию. Там, значит, ещё повыступать. В рамках просвещения соседей о французском колониальном величии.

Канаки в Бельгии стали проситься домой, писали письма, которые робко протягивали сквозь прутья сочувствующему им уборщику. Уборщик относил письма новокаледонцев в почтовый ящик и отправлял в Париж.

Из Парижа ответа не поступает и не поступает. Дания промелькнула. Вот и Германия.

– Что, есть ответ, Куруку? – спрашивает, дубася осточертевшим кремнем по пальмовому стволу, Муруку.

– Нет ответа. Дубась давай бережнее, не в шахте, последнее бревно используем, а впереди Гамбург ещё с Бременом. Политическая обстановка нестабильна, немецкие калийные акции падают, возможны провокации… – отвечает товарищ, специалист по добыче марганца из кислых пород.

– Когда ж это закончится? А? А?!

– Да эмильзоля его знает когда…

В Германии канаки сбежали. Из поезда. В полном составе. Прихватили с собой последнее бревно и в чём были пошли на родину. На остров Новая Каледония.

Тут в сценарии я оставлю место для воображения зрителей: каково было группе канакских интеллигентов в пальмовых листьях на голое тело шариться по насквозь промилитаризированной кайзеровской, марширующей в факельных шествиях угарной Германии, готовящейся к смертельному прыжку? Как было туземцам в поисках своих, чуть было не написал «наших»?

В германском тумане, в полном кайзергейсте и дымном зареве Рура шли они со своим обгрызенным бревном на плечах, в юбках из пальмовых листьев и с птичьими костями в пышных причёсках. Домой! Через Вестфалию, через долину Неандерталь. Через границы и маршруты движений дивизий и корпусов.

Потом канаки попали на пароход, который, оказывается, шёл не в Новую Каледонию, а в Ливан. А там и Иерусалим. Потом были странствия по Османской империи к Александрии и встреча с русскими. Всего не опишешь, короче, до того прекрасно.

А теперь закольцевать надо, да. Начал-то со сценария к фильму.

На выставке 1900 года, на Exposition Universelle, по-нашему, публике впервые был продемонстрирован озвученный кинофильм.

Господи помилуй!

Читаю Стэна – «Truth about Russia». London, 1888.

Стэн был на богослужении в Исаакиевском соборе. Турист и турист. Пишет, что многие собравшиеся похожи на настоящих англичан, что полиция в церкви очень деликатно распределяет молящихся, описывает великолепие и пр. обязательный туристический набор. Я даже зевнул.

Стэн русского языка не знает и улавливает только «Господи помилуй». И тут ему внезапно вспоминается, что «Господи помилуй!» были теми самыми «грозными и страшными словами», которые французы, немцы, итальянцы, поляки, испанцы слушали ранним утром перед началом Бородинского сражения. Когда вся русская армия, преклонив колени, «молилась своей последней молитвой перед тем, как умереть».

Я люблю метаморфозы. Секундное превращение вполне обыкновенного неглупого иностранца, пришельца, чужака в человека настолько русского и понимающего Россию, что становится несколько не по себе от силы и глубины восприятия каким-то приезжим этого русского «Господи помилуй!».

«Стены гигантского храма как бы раздвинулись, свет тысячи свечей померк в моих глазах, и я забыл о блеске богослужения и о сияющих одеждах церковнослужителей… всё это исчезло, и мне казалось, что я слышу только простую и задушевную мольбу русского крестьянина, когда он в этот печальный день готовился загородить свои телом дорогу Наполеону – «Господи помилуй!», «Господи помилуй!». (р. 46)

Вот как так можно – из храма сразу на поле, полное неясности, тумана, предчувствия смертей тысяч и упорной обречённости? И это с заезжим происходит, с человеком, который потом вполне рассудочно и скучно рассуждает о политике, о крестьянах, о дорогах и булыжной мостовой…

Собеский

Я люблю читать письма короля Польши Яна Собеского своей жене. В этих письмах соединяется всё, что мне нравится: резня, любовь, идиотия, экзотика, осада турками Вены и взаимное уважение.

Описывая с подробностями своё спасение Вены – атаки панцирной кавалерии, убийства пленных, горящий императорский дворец, голод и ужас, – Ян Собеский (очень храбрый, немолодой и толстый) кропотливо перечисляет трофеи. И внезапно: