Гурам Сванидзе - Сборник рассказов

• Название: Сборник рассказов
• Автор: Гурам Сванидзе
• Жанр: Русское современное

В Грузии принято искать поэтичность. И она там есть, причем подлинная. А это большая редкость. На этой земле вечное просвечивает в повседневном, переплавляясь в красоту и стиль.

Гурам Сванидзе создает здесь сильную и честную прозу. Грузинский писатель нашел доступный способ рассказать о людях, об их отношениях друг с другом, с природой, с историей и с сегодняшним днем.

Он не выдает рецептов счастья, алгоритмов спасения или скриптов для извлечения радости из бытия. Его рассказы – не нагромождение картин прошлого, сквозь которое манит золотой век. Это притчи, ироничные и по-настоящему добрые, от которых щемит сердце и захватывает дух.

Писатель видит истинное – и потому не противопоставляет черное и белое, телесное и душевное. Он проводит границу между подлинным и миражом, оставляя за скобками фантомные дихотомии с их затяжной ссорой.

Он понимает место человека в мире и перестает его опротестовывать. Словно вторя библейскому Экклесиасту, он выбирает срединный путь – нащупать свою меру и довериться ей, чтобы вдыхать и ощущать счастье.

В этой прозе – много энергии: она никого не оставит пустым и равнодушным, даст импульс для работы души.

---

А случилось вот что.

Как-то в отсутствие жалобщика в гости к нему нагрянули его кузина со своей подружкой. Звали подружку Ламзира, девица из деревни. Потчевала гостей жена Пантико – Дарико. Случай вроде заурядный, но обернулся драматично. Через некоторое время после визита Ламзира понесла. Родитель девицы устроил ей допрос с пристрастием, но она так и не могла вспомнить, откуда «всё это». «Что в деревне говорить будут?!» – сокрушался отец. Сначала подозрение пало на непосредственного начальника Ламзиры, которая вместе с кузиной Пантико работала в городе, в магазине. Предъявили ему претензии, а тот парламентёров переколотил, да ещё вслед из двустволки пальнул.

В один день Ламзиру вдруг осенило. И вот она, уже на 3 месяце беременности, пришла к Пантико. Он в этот момент колол дрова во дворе. Видит Ламзиру – лицо у неё смиренное и многозначительное, живот уже был виден. Хозяин, парень без затей, вдруг сразу осведомился, а не беременна ли гостья. В ответ последовало:

– Именно так! Поэтому я здесь. Я ношу твоего ребёнка…

Пантико от неожиданности топор уронил. Ламзира быстро-быстро затараторила:

– Правильно, тебя не было дома, когда я с твоей кузиной в гости зашла. Дело в том, что я… на твою постель села. После того почувствовала, что в «марьяжном интересе».

Пантико пришёл в себя и даже попытался острить.

– Меня огорчает неразборчивость моей постели! – сказал он, глядя насмешливо на дурнушку Ламзиру, – а ты что, без штанов в гости ходишь к незнакомым людям?

– Право, неприличные вопросы задаёте даме, – был ответ.

Пока Пантико подбирал очередную остроту, тут как стервятники налетели родственники Ламзиры. Кто с пряником, кто с кнутом. Отбиться он не сумел. Деньги взял, и стало у него две жены. Новая, то есть Ламзира, и старая – Дарико. Новая обещала уехать в деревню, как ребёнок родится. Дарико тоже решила потерпеть.

– Вернусь в деревню, будто не сошлись характером с мужем. Соседи успокоятся, не будут мучиться в догадках, – говаривала Ламзира незадачливому двоеженцу, – не всем ведь объяснишь, что от твоей кровати забеременела.

Мальчик родился. Вырученные деньги пошли на ремонт крыши. Но Ламзира уходить не собиралась. Во время очередного скандала она попрекнула хозяев – дескать, крышу починили, теперь не нужна стала. Кстати, у жалобщика детей своих не было. В связи с этим уже во время последующей ссоры Ламзира заявила:

– Дарико неродящая. Всё хозяйство моему сыну достанется.

Хозяйство было немалое – машина «Волга», двухэтажный дом с двором. Когда Пантико выпроваживал пинками Ламзиру, та громко кричала, чтоб соседи слышали:

– Руки на себя наложу! Мой сын осиротеет! Жалобу в райком напишу!

Соседи всё слышали и потирали руки. Предвкушали события.

Ламзира исполнила свою угрозу – написала в райком письмо, что совратил её Пантико. Кстати, кровать не упомянула. Кончать с собой, конечно, не стала.

Дело рассматривали на парткомиссии. Сидел бедолага в приёмной, а с ним ещё проштрафившиеся секретари райкомов. Дрожат, бледные. Вызывали поодиночке в кабинет. Не одного потом из того страшного кабинета на носилках вынесли. Пришла очередь Пантико, там его встретили довольно весело.

– Я подумал, как Ламзира, не буду на кровать указывать, но комиссия копать начала и раскопала это обстаятельство, – поделился он со мной.

– Дурак ты, а не прелюбодей, – бросил ему один строгого вида мужчина, – таким не место в партии.

– И вот я здесь, в Москве. Все надежды на Вас! – сказал мне Пантико после того, как я дочитал его заявление. «Письмо к съезду» получилось кратким, но душевным – мол, разлучили с любимой партией! Конечно, факт с кроватью умолчали.

Когда клиент расплачивался, я спросил его заговорщически, что же было на самом деле. Он помялся немножко и сказал, что чужой грех на себя взял и на этом деньги заработал.

– Но баба наглая оказалась! – заключил он.

Под конец заявитель хвастался, как устроился в колхоз, чтобы «отмолить грех», что на самом деле в колхоз ни разу не наведался. Только справку получил для представления в райком.

Рисовавший могилы

Мне дали общественное поручение. Вместе с Гоги, который вёл в нашем институте факультатив по искусствоведению, я должен был организовать выставку картин коллег. Образовали худсовет, в который вошли я, Гоги и директор института, но в общем – Гоги и я. Вывесили объявление. Ждать пришлось недолго…

Признаться, в живописи я не разбирался, поэтому всецело полагался на нашего искусствоведа. И был растерян, когда узнал, что Гоги в свою очередь больше рассчитывал на меня, чем на себя. Не по части знания предмета, конечно. Он не умел отказывать, и это его свойство таило определённую опасность для художественного уровня выставки. Чем больше он поступался своими знаниями и вкусом, тем больше казалось, что вот-вот разразится ухмылкой. Но и наедине со мной Гоги воздерживался от комментариев. Только раз заметил: «Ничего не поделаешь – любители, тем более что среди них твои же начальники».

Среди желающих принять участие в вернисаже были люди в основном скромные. Кто неуверенно переминался с ноги на ногу, как бы не рискуя показать свои картины, кто не без надрыва подшучивал над своими «безделками». А проректор неловко хихикнул, когда разложил перед нами свои опусы. Но каждый, конечно, алкал признания, ища глазами опоры, хотя бы у меня.

Истекали последние минуты срока, отпущенного худсоветом на представление картин. В дверь робко постучали. На пороге стояла женщина. Она была в нерешительности и млела от умиления – явно пришла протежировать, добровольно. В лаборатории, где она работала, есть сотрудник, который рисует.

– Может быть, посмотрите его рисунки, – сказала она, тая от прилива благостных чувств. Последовали за ней.

Из кабинета Гоги, где царил богемный беспорядок и где воздух был пропитан краской, мы попали в опрятную комнату, где чертили карты. Было светло, пахло тушью.

– Батоно Мосе, это – наш Гоги, – обратилась женщина к одному из сотрудников, – он пришёл посмотреть ваши рисунки.

Батоно Мосе вспыхнул и встал. Это был огромного роста старик. От нахлынувшего волнения или от того, что резко встал, его качало. Осклабившись, я смотрел снизу вверх в его забегавшие глаза, длинное бледное лицо с щеками-оврагами, поросшими серой щетиной.

– Батоно Мосе, ребята интересуются вашими рисунками, – пришёл на помощь другой сотрудник. Эти слова он произнёс подчёркнуто членораздельно, как обычно обращаются к людям, тугим на ухо, туго соображающим или…

Ему было за девяносто – человек из прошлого века, реликт, чудом сохранившийся в тиши лаборатории, столоначальник из присутственного места, педантичный и услужливый. Трясущимися руками батоно Мосе достал небольшую стопку рисунков.

Кладбищенский пейзаж. Оградки могил одна за другой вверх по склону холма восходят к горизонту, над которым маячит спина лохматого солнца. Его красные космы, лицо и свет обращены за горизонт. На первый план чуть выступает могилка с решётчатой оградкой. «Могила Калинике, 1900–1921 гг.».

На всех рисунках была одна тема, только в некоторых она раскрывалась в синих тонах, в других – в коричневых. «Калинике – сын батоно Мосе», – пояснили нам многозначительным шёпотом.

Гоги выбрал несколько рисунков.

– Надо же, так назвать своего сына, – обронил он, когда мы вышли из лаборатории.

Выставку устроили в фойе института. Состоялась церемония открытия, на которой много говорил директор. Через несколько дней, придя утром в институт и проходя через фойе мимо экспозиции, я увидел Гоги. Он возился с тушью, кисточкой и линейкой у одного из выставленных рисунков. Вижу – обрамляет фамилию автора.

– Ты знаешь, умер, как его… батоно Мосе! – сказал он мне.

Толстушка

Я работал в институте. Мой кабинетик располагался на 4 этаже. Он выходил окнами на грязный, пустынный внутренний двор. Каждое утро, отговорив утренние дежурные темы с коллегами, я в одиночестве поднимался на этаж. В последнее время сотрудники перестали приходить на работу. Те, кто наведывался, застревали этажом ниже, чаще в приёмной директора, играли в домино, сплетничая и попивая кофе. Я писал последний годовой институтский отчёт, которому суждено было пылиться на полке.

Чтоб как-то поддержать институт, начальство сдало в аренду разным офисам пустующие комнаты на четвёртом этаже. Из соображений экономии был отключён лифт, так что наверх приходилось подниматься пешком. Моя одышка уже давала о себе знать.

Я сразу ощутил перемены. Жизнь на этаже забила ключом. Воцарилась какофония, живая энергия хаоса. По коридору в беспорядке сновала молодёжь. В круговороте лиц и образов хиппи мешались с йиппи. Сюда заглянули даже кришнаиты. Зачастили иностранцы.

В соседней со мной комнате уместилась неправительственная организация, которая занималась ни больше ни меньше как стратегией морального жизнеустройства, чуть дальше – филиал партии зелёных, напротив – представители какой-то экзотической полурелигиозной секты. Кажется, к ним приходили в гости кришнаиты.