Борис Сударов - Это было недавно, это было давно. Воспоминания о 30-х, 40-х, 50-х

• Название: Это было недавно, это было давно. Воспоминания о 30-х, 40-х, 50-х
• Автор: Борис Сударов
• Жанр: Биографии и Мемуары

Судьба белорусского городка Мстиславля в годы немецкой оккупации. Здесь был свой Бабий Яр… Судьба еврейского мальчика, которому удалось спастись. Автор описывает события, участником и свидетелем которых он был. В повести, которая является художественным произведением, изменены имена некоторых героев и географические названия. Но в завершающей, документальной части книги «Моя родословная» всё названо своими именами.

---

– Что случилось, почему вы вернулись? – отец, мастеривший чтото в столовой, застыл с рубанком в руках. В его голосе и интонации были досада и отчаяние, бессилие и страх.

– Поздно, папа, – за всех ответила Рита, устало опускаясь с Лёником на диван. Она старшая, она принимала решение, ей отвечать перед отцом. – На Варшавском шоссе нас обогнали немецкие танки, идти на Рославль потеряло всякий смысл, и мы решили вернуться.

– Ай, ай, ай! – раздался голос матери из спальни. – Что же теперь будет? – Мать пыталась приподняться, но боль сковывала её движения, и она беспомощно опустилась на подушку.

– Мы не одни, – оправдывалась Рита, – Бейлины, Хенкины, Цейтлины тоже вернулись.

В это время отец вдруг увидел в окне двух немецких солдат, входящих во двор. На груди у них болтались автоматы, у одного в руках была небольшая корзинка.

– Немцы к нам идут, – испуганно сказал отец, – идите быстро все в спальню.

Дети вскочили, вышли из столовой и закрыли за собою двери.

Солдаты пошарили во дворе, заглянули в сарай, затем вошли в дом.

– Млеко, яйки! – потребовали они с порога.

Вихрин пошёл на кухню, взял с полки несколько яиц и дал их солдатам.

– Млеко!?

Молока в доме не было, и отец развёл руками.

– Юде?! – презрительно ткнул отца в живот один из солдат.

Вихрин ничего не ответил, молча смотрел на незваных гостей. Тот, что с корзиной, пошёл на кухню, глянул на полки – там ничего существенного не нашёл; открыл шкафчик, стоявший у окна, обнаружив в нём банку с вареньем, снял с банки крышку, сунул туда палец и облизал его.

– Гут, – одобрительно произнёс солдат и, закрыв банку, отправил её в свою корзинку.

Собрав нехитрый оброк, немцы ретировались. Перед уходом солдат ещё раз ткнул пальцем отца в живот, сказал «юде» и добавил:

– Пифпаф! – Затем громко засмеялся и вышел со своим напарником за дверь.

Во дворе в это время, на свою беду, гулял соседский петух. Был он большой и необыкновенно красивый, с чёрнокрасными крыльями и зелёной шеей, с огромным малиновым гребешком; перья его, словно покрытые лаком, ослепительно блестели на солнце. Его знала и любила вся улица, особенно дети. Этот голосистый трудяга каждый раз звонко извещал окрестных жителей о наступившем рассвете или предстоящей смене погоды. Он жил на воле, кормился, чем бог пошлёт, на соседских дворах и огородах и был предметом всеобщего внимания, а детвора его просто обожала. С детьми он был покладистый, и они кормили его с руки зерном или крошками хлеба, а к взрослым петух близко не подходил, при виде их он ворчал и нахохливался, был агрессивен, порой норовил и клюнуть, за что и был прозван Буяном.

И вот этот красавецпетух, на своё несчастье, попался на глаза выходящим из дома солдатам.

– Kuck mal, Helmut! Смотри, Гельмут! – сказал один из них, указывая на петуха.

– Oh, man mus ihn fangen! О, надо его поймать! – бросил другой, тот, что был с корзинкой. Он поставил свою ношу на ступеньку крыльца, и вдвоём солдаты начали осторожно подкрадываться к Буяну. Петух, почувствовав опасность, стал вприпрыжку уходить от преследователей, они за ним. Вихрины из окна следили за тем, что происходило во дворе.

– Уходи, Буян, уходи! – не выдержал Рува.

Петух, словно услышав эти слова, хотел было юркнуть в подворотню, но солдаты опередили его, перекрыли ему путь к воротам.

– Komm von hinten! Заходи сзади! – в охотничьем азарте крикнул тот, кого звали Гельмут.

Бедному петуху, казалось, некуда было деваться, и солдаты, в предвкушении близкой победы, бодая друг друга, разом бросились на него, но… Буян взмахнул своими огромными крыльями и, буквально вырываясь из рук схвативших его было преследователей, оставляя у них в руках клочья перьев, успел всё же взлететь и опуститься на крышу сарая.

– Молодец, Буян! – радостно крикнул Рува.

Буяну ничего сейчас не стоило перелететь через забор и там, в саду, он оказался бы в полной безопасности, но петух не понимал этого, он медлил и, словно бы дразня своих преследователей: «накось, выкуси!» – дерзко и вызывающе смотрел на них с высоты сарая. Однако радость его была преждевременной. В поединке с птицей человек оказался сильнее. Подвернувшейся под руки палкой один из солдат сбил бедного петуха на землю. Буян ещё долго трепыхался, ошалело крича, он отчаянно боролся за жизнь, царапал, клевал мёртвой хваткой уцепившихся в него солдат. Но финал был предрешён. Обезглавленную, наконец, птицу немцы небрежно бросили в корзину и, довольные, вышли со двора, не закрыв калитку.

– Гады! – крикнул им вслед Рува.

– Ну вот и состоялось наше знакомство с новыми хозяевами города, – отходя от окна, мрачно сказал отец. – Отныне калитка пусть всегда будет заперта, и на улицу я прошу пока никого не выходить.

…Полевые вражеские войска, отдохнув, пополнив баки танков и автомашин горючим, вскоре покинули город. Жители стали приводить в порядок опустевшие дворы и сады, где ранее стояла замаскированная немецкая техника; убирали сломанные деревья и сучья, ремонтировали заборы. В городе появилась новая администрация, которая пыталась наладить хозяйственную жизнь, пустить остановленные спиртзавод, кирпичный завод, мельницу, пекарню, однако сделать это было непросто. Все предприятия были выведены из строя, многие специалисты покинули город, и на первых порах удалось лишь наладить работу мельницы, больницы и пекарни. Ввести в строй спиртзавод никак не удавалось, и Вихрин оставался безработным. Его не оставляла мысль, как прокормить семью. Имевшиеся небольшие запасы продуктов очень скоро иссякли, денег не было, и тогда в ход пошли вещи. По утрам, отобрав какуюнибудь скатёрку, кофточку или пару простыней, отец или уже поправившаяся к тому времени мать отправлялись на толкучку и продавали или обменивали вещи на продукты. Иногда добрая старая Лёкса приносила чтонибудь со своего огорода: то огурцов занесёт, то луку, а недавно притащила полмешка картошки – целое богатство!

Както вечером, в начале октября, размышляя о том, что бы завтра снести на базар, Вихрин бросил взгляд на кларнет, который покоился в самодельном деревянном футляре на своём обычном месте на комоде. «Его, что ли, продать? – подумал он. – Когда ещё теперь доведётся – и доведётся ли вообще когданибудь играть на нём?» Кларнет был не только предметом увлечения его хозяина, но и средством дополнительного заработка. В составе духового оркестра Вихрин принимал участие во всех торжествах и праздниках в городе. Летними воскресными вечерами музыканты играли на танцплощадке в городском парке или давали концерты в летнем театре, их неизменно приглашали на свадьбы и похороны в близлежащие деревни…

Вихрин открыл футляр, с грустью посмотрел на две чёрные половинки кларнета, с которым не расставался ещё с Первой Мировой, когда играл в полковом оркестре.

– Ты хочешь поиграть, папа? – удивилась Рита, кормившая Лёника.

– Да, пожалуй, – сказал Вихрин, хотя до этого играть не собирался. Он сложил две половинки, привычно прошёлся по клавишам, проверив звучание инструмента, – и скорбная, печальная мелодия полилась по дому. Кларнет заливался тягостными звуками, достигавшими крайних нот – от самых высоких до самых низких; грустная музыка порой переходила в настоящий берущий за душу горестный плач, в мольбу и стоны. Вихрин играл сегодня словно последний раз в жизни – с какимто особым вдохновением, с яростной страстью, которой дети ранее за ним не замечали; от глубины и избытка чувств глаза Вихрина увлажнились, и большая, словно градина, слеза покатилась по его щеке.

Детям стало както не по себе от этого, они переглянулись, но продолжали молча, сосредоточенно слушать музыку, которая словно приворожила их; они сердцем чувствовали и плач и слёзы, льющиеся из кларнета, и с упоением ловили каждый звук мелодии, которая так соответствовала состоянию их души, их настроению.

Закончив играть, Вихрин провёл мизинцем по влажным глазам, затем, разобрав кларнет, тщательно протёр фланелевой тряпочкой мундштук и стал аккуратно укладывать инструмент в футляр.

– Нет, пока не буду его продавать, – решил он.

– Папа, а что ты играл сейчас, что это за музыка? – спросил Рува.

– Это «Плач Израиля», сынок, так она называется, – ответил отец.

– Уж очень грустная, – сказала Рика.

– Потому и название у неё такое.

Отец не склонен был сейчас говорить о музыке, ему хотелось помолчать, поразмыслить, как жить дальше. Его страшила неизвестность. Как обстоят дела на фронте? Говорят, вотвот падёт Москва. Неужели это возможно? И что тогда будет с ними?..

Вскоре среди населения поползли тревожные слухи о том, что в некоторых городах немцы произвели массовые расстрелы евреев. И Вихрин уже в который раз укорял себя за то, что не смог вывезти семью, за то, что дети сейчас по его вине оказались в опасности.