Мохаммад-Казем Мазинани - Последний из Саларов

• Название: Последний из Саларов
• Автор: Мохаммад-Казем Мазинани
• Жанр: Зарубежное современное
• Год: 2016
• ISBN: 978-5-906859-45-7

Роман современного иранского писателя Мохаммада-Казема Мазинани «Последний из Саларов» рисует масштабную, красочную и яркую картину мира, канувшего в прошлое, на примере одного семейства, переплетенного всеми корнями с историей своей страны, неотделимого от ее прошлого, настоящего и будущего. Это история семьи Саларов из княжеского рода Каджаров, правившего Ираном на протяжении полутора веков. Каджары уступили трон самопровозглашенным шахам Пехлеви, которых, в свою очередь, смел ураган Исламской революции. И вот теперь последний отпрыск знатного рода вспоминает собственную жизнь и то, что происходило еще до его рождения, те события, которые он знал лишь по рассказам прадеда…

Для широкого круга читателей.

---

Заклинатель же снова начал кидать кости и размышлять над ними: всматривался в узоры предопределения, в параллельные линии судеб, в обманчивые блики фортуны. Он бормотал молитвенные формулы и начал раскачиваться. Его качания должны совпасть с движением планет и небесных сфер. Из одержимого духами сегодня он перенесся на орбиту далекого прошлого… Но нет! Это заклятье снять не получится.

Шазде был раздражен его поведением. Эльяс, похоже, тайно был занят разглядыванием некоего соблазнительного зрелища: он вглядывался в брошенные кости, но вдруг, якобы случайно, опаловые шары его глаз закатывались вверх – к бровям, ко лбу – и там пропадали. Руки его вдруг скрючивались, и создавалось такое впечатление, будто его только что выбросили из женской бани, и вот он приземлился в центре этого зала.

Шазде еле сдерживался. Заклинатель потребовал чашу воды – Султан-Али принес. Эльяс схватил ее и глотнул из нее. Его состояние пришло в норму, и он уже вежливо присел и написал текст молитвы разведенным в воде шафраном, почерком кривым и неразборчивым, словно муха вылезла из шафранового шербета и перебирала лапками. Эту молитву он бросил в медную чашу и сказал, что все, кто живет в усадьбе, должны отпить этой воды. Объявил:

– Узел вашей трудности развяжется на кладбище. Вы должны сорок четвергов вносить пожертвование на помин умерших вашего дома.

Написал еще одну молитву и сказал, что ее в первую ночь нового месяца нужно бросить в воду подземного оросительного канала. Знахарь настаивал: если его предписания будут исполнены в полной точности, то вскоре они оставят всех в покое.

Получив большие деньги, Эльяс ушел. Шазде был так раздражен, что – не подходи к нему. И снимающий порчу эликсир пили все, кроме него. А он не понимал, кого он больше ненавидит: живых или мертвых? Пошел прилечь, как обычно делал днем, чтобы проснуться в готовности к пятичасовой вечерней трубке.

По пандусу твое тело на коляске спускают в больничный двор, и это немного напоминает транспортировку бараньей туши на рынке. Потом Каве берет в охапку твое бесчувственное тело и с помощью собственной матери помещает его на сиденье такси. Жена садится рядом с тобой и берет твою парализованную руку, которая не чувствует ничего, даже тепла ее руки – того тепла, которое порой для тебя равнялось жизни; через мягкое рукопожатие она передавала тебе волны своей любви и покоя… Как много ты потерял, потеряв чувствительность!

Тебе кажется, что жизнь освободилась от тебя и идет дальше своим чередом. Впервые ты остался в стороне от всех, словно между тобой и обществом разверзлась глубокая пропасть. Ты всё видишь, но вмешаться не можешь. Смотришь на улицу, а люди спешат туда и сюда и не обращают никакого внимания на этого парализованного; они безразличны, холодны, не замечают тебя. Нет ощущения, что они не досчитаются кого-то себе подобного, что на одного стало меньше в очереди за хлебом, в толпе на пешеходном переходе, среди тех, кто внимательно выбирает спелый арбуз…

Было пять часов вечера, но шазде словно бы и не собирался вставать. А еще не бывало случая, чтобы сон его так надолго затягивался. Он задремывал на полчасика и вставал – бодрый и внимательный; как кошки, у которых три пары век, и когда они дремлют, они всё видят через третье веко, хотя оно и закрыто. Зная всё это, Султан-Али никогда не решился бы опростоволоситься и разбудить хозяина. В жизни такого не было, чтобы старого князя нужно было будить: он и так всегда бодрствовал…

Разожженные угольки в мангале покрывались пеплом… Мирза-хан уже не выдерживал. Зевота его становилась совсем нестерпимой. И он встал и пошел в комнату старого князя. Шазде лежал как-то боком, скорчившись, словно старик, сделавшийся вновь зародышем и пребывающий в том сне, которому нет толкований…

– Ваше высочество?!..

Старик словно ждал, чтобы кто-то его позвал – тогда он встанет. И когда он услышал голос, он ахнул, сердце лопнуло, и конец! Не для того же он явился в мир, чтобы долго умирать…

Мирза-хан опрометью выбежал в главный зал, а когда увидел приготовленный стол, ударил себя кулаком по лбу. Фамильная опиумная трубка Саларов лежала, сиротливо и беззащитно, чашечкой на инкрустированном мангале, а чубук ее, словно тело шазде, потихоньку остывал.

Слезы будто вскипели в глазах Мирзы-хана. Лицо его стало похоже на надрезанную головку опиумного мака. Шутка ли?! Сорок лет каждый вечер в пять ты курил вместе с человеком, выпуская дым в небо, а теперь в небо полетел его дух… Так будь ты проклят, Мирза-хан, если после этого сможешь получать кейф от трубки! Хоть бы и опиумный мак после этого дня прекратил расти на земле. Пусть ни в одном чубуке не раздается это сипение и свист. Зачем теперь и сетку для углей раскачивать? Зачем угольки доводить до яркого горения? Чайник для кого теперь ставить ровненько на мангале?

На крик Мирзы-хана сбежались все женщины усадьбы. Ханум ханума смотрела на шазде и не верила своим глазам. Нет, не может того быть, чтобы он умер. Наверняка он просто их испытывает. И сейчас встанет, затянется из своей трубки и такое удовольствие получит, словно ребенок, в первый раз в жизни приникший к материнской груди…

Таджи плакала и причитала, как того требовала традиция. Султан-Али стоял у окна и не мог отвести глаз от подушки, на которой сиживал шазде… пустота на месте человека, который бросил вызов времени и воевал с ним, который под этими синими небесами приговорил к наказанию, к пытке сотни людей, который словно бы для того явился в мир, чтобы кусты опиумного мака и деревья джиды не чувствовали себя бесполезными… Этот человек девяносто пять лет чередовал день и ночь, и трижды сгнили приготовленные для него саваны, а он всё был жив. Нет, невозможно было поверить, что он вот так неожиданно умрет.

Оповестили Салар-хана. Он пришел, немного поплакал и занялся рутиной дел. А на следующий день утром все сбежались в усадьбу как на пожар: чтецы Корана и «фатихи», и завсегдатаи поминок, и трактирщик, и гробовщик, и главный городской мулла. И понесли тело в его последний путь. Шазде он или не шазде – разницы нет: мертвого нужно похоронить.

Тело его вынесли из усадьбы и трижды клали на землю и вновь поднимали, чтобы оторвать его сердце от семьи, от особняка и от любимой трубки. Под кашмирским легким покрывалом он как-то раскинулся, точно потягивался. Неужели и впрямь не мог Азраил[19] на час позже забрать его душу, чтобы он не покинул мир в том расстроенном и развинченном состоянии, которое бывало у него перед пятью часами вечера.

На похороны пришло чуть ли не большинство жителей города – те люди, которые либо сами, либо в лице своих предков отведали палку, или кнут, или даже саблю Каджаров. Но сейчас они так скорбели над гробом шазде, будто потеряли самого дорогого им человека. Что бы ни говорили, но благодатное влияние этого семейства затронуло очень многих. Сколько каналов и арыков прорыли, и сколько возникло садов и загородных вилл! Все понимали, что, если бы родовые схватки у жены Хусейн-кули хана Каджара не начались именно в этом городке фруктовых садов, то он и остался бы глухоманью или вовсе захирел. Важнее всего, быть может, было то, что в саму человеческую породу Каджары внесли генетическое разнообразие, ведь тут, благодаря красивейшим девушкам, например, грузинкам или черкескам, смешались самые разные расовые типы… Лица с кожей светлой или красноватой… Русые и каштановые волосы, точеные тела… Глаза как молоко посреди выжженной солнцем пустыни…

Ханум ханума, Таджи, Шабаджи, рыдая, убивались чуть ли не насмерть. Посторонние женщины старались от них не отстать. Судабе-ханум в чадре из крепа с сеткой привлекала всеобщее внимание. Хотя она и не питала к шазде горячих чувств, но и она полслезинки уронила.

Покойника опустили в могилу, и первую лопату земли бросил на него Султан-Али, словно хотел самому себе доказать, что его хозяин действительно умер. Мирза-хан и остальные тоже бросали в могилу горсти земли с таким видом, будто желали поскорее забыть шазде. Ведь правильно сказала Ханум ханума: земля по природе своей холодна и приносит забвение.

Саван шазде еще не просох от слез, а уже слетелись наследники – сыновья, которые старились параллельно с отцом и отнюдь не пылали к нему любовью. Их приезд был полезен в одном отношении: подтвердилось, что из двенадцати сыновей шазде, кроме самого младшего, о котором никто не имел вестей, и кроме еще двоих, которые умерли, все остальные живы и здравствуют. А следовательно, вся собственность: мельница и два участка земли с ирригацией, и крохотные деревеньки в три дома, и несколько садов, и большие площади полей под посевами – всё это разделили на соответствующее число долей, и каждый из сыновей вступил во владение своей частью. Свое получила и единственная дочь шазде. Особняк и его утварь, и три доли из шести приусадебной деревни, согласно завещанию, перешли во владение Салар-хана и Ханум ханумы.