Евгений Катков - Две повести и рассказ. Вдумчивая проза

• Название: Две повести и рассказ. Вдумчивая проза
• Автор: Евгений Катков
• Жанр: Русское современное

Повесть «Витя» – история самоубийства студента-медика в последние советские годы и довольно жесткие размышления о смысле жизни. В «Письмах» – перестроечный дневник молодого русского католика. «Воды» – небольшой мальчишеский рассказ.

---

– Он?

– Он. Нашли его, да?

– Да. «Бюро несчастных случаев» сообщило. Повесился. Улица Островитянова, в Тропарево.

– Вы знаете, не нужно сестру вызывать. Мы опознаем труп. Мы медики.

– Друзья? – Милиционер внимательно посмотрел на меня, на Матвея и неожиданно спросил, – Молодой парень, двадцать три года и что с собой сделал?

Матвей молча разглядывал снимок. Я опустил глаза.

– Им будут заниматься в местном отделении. Сейчас поедем, передадим «дело», потом в морг. Да! При нем какая-то проволока была найдена. Никто не видел, он ее готовил?

– Нет…

– Простите, – подал голос Матвей, – можно прочитать его письмо? Оно у Вас?

– Можно.

Следователь порывисто протянул полоску бумаги, из тетрадного листа в клетку, аккуратно обрезанную ножницами. Мы к ней так и припали. Своим крупным, размашистым почерком Витя писал:

«Я решил уйти из жизни. Простите меня. Понимаю, что прошу невозможного, но жить больше не могу. Ваш Витя».

Я разогнулся. Ответа на вопрос «почему?» не было, да и не могло быть, иначе не понадобилась сама эта смерть. Следователь еще что-то спрашивал незначительное и скоро попросил подождать, пока будет машина. Мы с Матвеем вышли на крыльцо. На дворе проглянуло солнышко. Закапало по-весеннему с крыши.

– Островитянова, дом 9, получается институт акушерства и гинекологии, – сказал я.

– Так он уже работает!

– Там с боку, со стороны леса еще строят. Чего он туда поехал? Там же общага…

– А он заходил в общежитие, кого-то искал. Его видели на вахте.

– Кто видел?! – Я резко повернулся к нему. Матвей даже заморгал от неожиданности.

– Я не знаю точно. Его не пускали, потом кто-то провел: кажется, девочки с вашего курса, с шестого этажа.

– Он туда заходил?

– Он постучался к Протченковым, ты их, наверное, знаешь по философскому кружку. Никого там не застал. Попросил соседей передать книги.

– И больше его никто не видел?

– Вроде нет.

– Это было седьмого?

– Да, вечером.… Значит, он или ночью, или восьмого утром, – Матвей значительно посмотрел на меня.

– Чего он туда поехал? Ведь там полно знакомых, а он уже со своим решением…

Я умолк, чувствуя вину. В тот вечер я сидел во Внуково, ожидая регулярно откладываемый рейс на Львов. День рождения не удался. Наша прежняя дружная студенческая компания в ресторане как-то не сложилась. Потратили кучу денег, безобразно намешали спиртного, заскучали. Собрались продолжить в общежитии, но и там было не весело. Поехали к Серегиной бабуле. Наутро она собрала нам отличный стол, и водка пошла хорошо. Все вакханты приободрились, Витя мрачновато шутил. Мы возвращались вдвоем, после полудня. Дорогой он замолчал. В метро меня потянуло в сон. Я попрощался сухо: «мол, не хочешь говорить – не надо!» Вышел, обернулся. Поезд тронулся. Витя жестко и безнадежно смотрел на меня через стекло вагона.

В аэропорт я приехал к вечеру. Щипался мороз, летали большие розовые снежинки. Вокзал был полный. Люди сидели на чемоданах, прислонились к стенам, стояли в проходах. Диктор перечислял длинный список откладываемых уже на сутки рейсов по «неприбытию самолета». Вся Левобережная Украина была закрыта облачностью. Я поначалу обрадовался: вот, еще довод для жены, почему не мог прилететь днем раньше. Гулял по залам, смотрел на публику, постоял в толпе под телевизором, пока закончилась программа «Время», затем удачно присел на освободившееся место, раскрыл томик Лермонтова. Читал рассеяно, прислушивался к разговорам, оглядывал проходивших транзитных пассажиров. Поднимался, вновь ходил после очередных неутешительных новостей. Постепенно внешние и внутренние мои впечатления стали присобираться, складываться со стихами и, наконец, потекли вместе с часами ожидания в некоторой отчетливой грустной тональности. Я легко пробегал, помню, страницу за страницей, опуская названия отдельных стихотворений, захваченный невесомым ясным ритмом. Музыка расставания, непризнанность таланта, безвременная чья-то смерть, либо моя, вынужденная сейчас разлука с семьей, размолвка с друзьями, может, еще что-то, – не знаю. Я сидел в сентиментальном трансе, в какой-то внимательной, открывшейся полноте своего присутствия, в разноликой вокзальной суматохе, в одиночестве, – слушал безнадежные объявления и глухой рев близких самолетов, от которых дрожала и вздрагивала в окнах освещенная бликами ночь. Несколько раз подходил к кассе возврата билетов, смотрел на очередь, сомневался, вспоминая расписание поездов. Снова садился читать стихи, бродил в толпе, тянул время. Потом вдруг понял, что поездка сорвалась совсем. Уже под утро возвратился в Москву и теперь, вот, думал, как поступил бы Витя, зная об этом? Впрочем, не нужно преувеличивать, Джон…

Мы долго простояли с Матвеем в ожидании машины, и оба как-то примолкли. Молча, тряслись в милицейском «уазике» по пути через весь город. Потом еще долго ждали нового следователя и с ним ехали дальше в морг. Во мне опять разлилась пустота. Поглядывая на спутников, на заполненные людьми улицы, я уже не пытался сосредоточиться. Была тупая усталость и сильный голод; болела шея, затылок. Тускло было на душе, несмотря на яркое солнце. Под свитером абстрактно тукало чужое сердце. Я цепенел и периодически с треском зевал. Мне припомнился шоковый способ создания иммунологической толерантности, когда слишком большие дозы чужеродной сыворотки вызывают паралич иммунной системы: организм просто перестает отвечать. Подобным образом, наверное, сходят с ума.

Впрочем, тут была, своя идиотская логика. Судьба, ухмыляясь, забросила труп в морг нашего института. Витя присутствовал теперь в «родной анатомичке» в качестве экспоната. Здесь же располагалась кафедра судебной медицины. Хорошо, были праздники, избавившие разговорчивых студенток от впечатляющей встречи с примелькавшимся «рыжим парнем». Мы прибыли. Опять, очень долго с покорностью крепостных ждали в коридоре. Новый следователь, долговязый, худой с нездоровым желтым лицом грубо обругал дежурного доцента, который возмущался длительным пребыванием у них тела. Санитары бесцеремонно ходили между нами и говорили сальности. Кажется, были под хмельком. Доцент смешил девушку, выписывавшую справки в приемной, услыхав, что «труп принадлежит вашему студенту» на минуту затих, спросил: «Что же он так?». Снял очки, протер халатом, очистительно несколько раз сморгнул и продолжил рассказ о какой-то праздничной телевизионной передаче.

Днем позже мне пришлось плотнее познакомиться с поэтикой работы в данной сфере обслуживания. Долгое оформление бумаг, трудные переговоры с персоналом всегда умеющим подчеркнуть свое достоинство, независимое от морального состояния клиентов. Неизбывные очереди и решающее влияние денег, в виду которых, вся эта громоздкая, мрачная машина приходила в движение, срабатывала быстро и четко, профессионально, обнаруживая неожиданные крупицы человеческого сочувствия, и совершенно особое матерное искусство переводить смерть в шутку.

Тогда, в морге, я чувствовал себя инопланетянином посреди этих разговоров, слушал раззявленную свою пустоту и ждал, когда все кончится. Наконец нас позвали. Труп лежал в холодной комнате прямо на истертом кафельном полу. Пальто было распахнуто, руки, странно вытянутые вперед и вдоль тела, так и застыли на весу. Я сразу узнал белую кожу запястий с красноватыми веснушками, тонкие умные пальцы. Ноги беспорядочно разбросаны. Волосы в грязи. Синее лицо повернуто в сторону, и язык огромным черносливом вывалился набок, запекся кусочками кровавой пены. Глаза открыты, зрачки дико уперлись в разные стороны. Заглянув в них, я содрогнулся, потому что агония замерла в детском неописуемом ужасе, в вине!

«Витя-Витька! Разве можно так поругаться над собою…» Моя пустота вновь взорвалась и рассыпалась хаосом сострадания и отвращения.

– Смотрите внимательно, не спешите. Он? – издалека донесся голос следователя. Он суетился, приподнимал закостеневшие руки, ворошил пальто.

– Да, Витя – сказал я.

– Да, – кивнул Матвей.

– Проволоку эту можете опознать?

Тут только я заметил кусок белой скрученной проволоки над черной полосой на шее

– Нет.

Мы вышли в приемную. Тяжело дыша, я зашагал взад-вперед по коридору: стены плыли у меня перед глазами. «Он испугался в последний момент», – остро щемило сердце. «Испугался смерти в ней самой, когда уже ничего нельзя было сделать… Он ее вызвал, а она его растоптала как чудовищный зверь, как тупая машина…» И в то же время, какая-то горькая, сладкая правда обреталась во мне тогда, твердым насмешливым камушком…

– Кто из вас Ваня? – вновь окликнул следователь, стоявший у телефона – подойдите, тут отец звонит.

– Алло! – я усердно ворочал языком и ощущал острую неспособность целенаправленно мыслить.