Кристоф Симон - Франц, или Почему антилопы бегают стадами

• Название: Франц, или Почему антилопы бегают стадами
• Автор: Кристоф Симон
• Жанр: Зарубежное современное
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-905720-64-2

Кристоф Симон (р. 1972) – известный швейцарский джазмен и писатель.

«Франц, или Почему антилопы бегают стадами» (Franz oder Warum Antilopen nebeneinander laufen, 2001) – первый роман Симона – сразу же снискал у читателей успех, разошелся тиражом более 10000 экземпляров и был номинирован на премию Ингеборг Бахман. Критики называют Кристофа Симона швейцарским Сэлинджером.

«Франц, или Почему антилопы бегают стадами» – это роман о взрослении, о поисках своего места в жизни. Главный герой, Франц Обрист, как будто прячется за свое детство, в свою гимназию-«кубик». «“Кубик” – это мое гнездо, мой родной язык, моя спецмастерская, тогда как мир вокруг подобен пасмурному четвергу, это мир <…> от которого всякий предпочтет держаться подальше, если у него не дупло в голове», – утверждает он. Мир в глазах Франца смешон и убог, причем таким же точно смешным и убогим герой считает и самого себя. «Лишние» дети – проблема актуальная и в нашей стране. А если учесть, что роман прекрасно написан, к судьбе юного Франца Обриста никто не останется равнодушным.

---

Положив трубку, она серьезным тоном велела мне садиться. Потом тяжело оперлась на стол и пристально на меня посмотрела.

– Ваша новая учительница экономики жалуется, что вы недостаточно уважительно относитесь к женщинам.

– Вы это на том листке вычитали?

– Именно, Франц.

Она зачитала мне обвинение. Фрау Брунисхольц перечисляла пять или шесть случаев (за четыре часа занятий), когда я позволил себе дискриминирующие поступки по отношению к женщинам. Например, во вчерашнем вводном тесте по теме «Экономика и общество» я написал: «Специалистам по организации и экономике производства доставляет поистине убийственное удовольствие загребать деньги и роботизировать рабочую силу». Фрау Брунисхольц возмущало то, что под специалистами я в неявной форме подразумевал и мужчин, и женщин одновременно. По ее мнению, специалистки заслуживали отдельного упоминания. Она была, конечно, права. Я просто поленился писать правой рукой еще одно длинное слово. Постыдная оплошность. (Серьезно. Пусть я ротозей с дерьмом вместо мозгов, но я же не дикарь.) Только вот зачем сразу за шкирку к директору тащить? По-моему, Фрау Брунисхольц все-таки немного перегибала палку.

– Ну, что скажете? Может, она это все выдумала?

Взгляд фрау Апфель скользнул по документам на столе. Ей явно хотелось покончить с этим вопросом как можно скорее и ко всеобщему удовлетворению. Я решил ей помочь.

– Вот дерьмо!

– Франц, держите себя в руках!

Я сказал, что вчера, когда фрау Брунисхольц раздавала листки с заданиями, я обозвал ее ехидиной. Это было вранье, но фрау Апфель облегченно вздохнула, потому что я не стал запираться.

– Что ж, Франц. Вы действительно не проявляете должного уважения к женщинам-учителям.

– Да, ужасно. Не знаю, откуда это у меня.

Фрау Апфель слабо улыбнулась, и я улыбнулся в ответ. Мне нравилось доставлять ей радость.

– Вы должны извиниться перед фрау Брунисхольц и пообещать мне, что впредь не станете так поступать.

Я пообещал.

На этом фрау Апфель посчитала тему закрытой. Она прижала телефонную трубку к уху и подвинула блокнот.

– Как чувствует себя ваша рука? – любезно спросила она, набирая номер.

Оставался вопрос, будет ли фрау Брунисхольц так же снисходительна, как фрау Апфель. Я в этом сомневался. Раз уж она решила впутать директора, значит, признанием ее правоты дело не ограничится. Ей требовалась моя полная капитуляция. Из кабинета я вышел со смутным чувством, будто мне бросили вызов.

Бессонница

Когда я проснулся, вокруг была еще темень. Спустя вечность, после того как я отыграл весь репертуар позиций для сна, сквозь пол до меня донесся трезвон 4-ступенчатого будильника на ночном столике родителей. Пять сорок пять. Отец включил душ, мать возилась с жалюзи, Юлиан в соседней комнате стучал ногами в стену и разговаривал во сне. Я попытался опять заснуть, но не вышло. Это было что-то новенькое. Никогда прежде не страдал бессонницей. Засыпал я всегда легко – только приклонишь голову, и все как-то само собой получается. Я стал представлять себе всякие неприятные вещи, от которых у меня обычно пропадало желание просыпаться (град и гололед по дороге в школу, маньяк с циркулярной пилой, поджидающий меня под кустом бузины, концерт Херберта Грёнемайера в школьном зале, эпидемия чумы, солнечное затмение), но ничего не помогало, я только делался бодрее. Наконец я встал, обмотался одеялом, высунулся из открытого окна, достал сигаретную бумагу, пахнущую мятой траву, спички и, уставившись в зернистые сумерки и думая о тысяче разных вещей, стал пускать кособокие кольца дыма в сторону спальни Венесуэлы.

День оттаял, за похожими на птиц горами вспыхнуло солнце, и внезапно в голове у меня сам собою сложился ответ на претензии фрау Брунисхольц – ясный, остроумный и раскрепощающий. Я проговорил его вслух и решил, что он великолепен. Достав из-под завалов белья магнитофон, я водрузил его на подоконник и включил запись. Фразы, метафоры, стихотворные строки рождались в моей голове и мощным потоком изливались наружу, я был будто в трансе, слова нанизывались друг на дружку, этот родник не иссякал, и одна добродетельная мысль тут же влекла за собой другую. Кто-нибудь религиозный воскликнул бы, что на него, мол, сошел Святой Дух, и был бы прав. Я наговорил всю кассету от начала до конца, стерев концерт Пэта Мэтини, потом перевернул кассету и, не останавливаясь ни на секунду, продолжал говорить. Не хочу хвастать, но мысли текли так неудержимо, что я многое упустил просто потому, что не успевал произнести их вслух. Потом магнитофон выключился, и я заставил себя остановиться. Я чувствовал, что спасен, я праздновал победу, я был прекрасен. Пьяный от счастья и возбуждения, я поцеловал кассету. У меня кружилась голова. За всю свою жизнь я не говорил больше двух секунд подряд. Челюсть болела, перетруженная часовым докладом. Я расслабил лицевую мускулатуру, покрутил плечами. Потом швырнул одеяло на кровать, оделся.

Вытащил из кровати Юлиана и напялил ему шлем, в котором он всегда выходил на улицу. Можно было отправляться на прогулку.

О морских звездах и гаечных ключах

Весь Лерхенфельд – сырая накидка и пара туфель на высоком каблуке, спешащих к автобусной остановке. Мы с Юлианом стали у садовой калитки на Сорочьей улице. Славное, тихое, теплое утро. Ни одна ремонтная бригада еще не принялась долбить асфальт. Мы обсудили, чем займемся, хотя оба знали это наперед. Для порядка я предложил стибрить пару яблок в саду Нойеншвандера. Юлиан только сморщил нос и тут же поставил точку в вопросе.

– Венсле, – шепнул он.

Я кивнул.

– Да, это то, что нам нужно – мужественный человек с широкой душой.

– Красивая.

– И сильная.

– Венсле не спи?

– Вот сейчас и узнаем.

Мы перебрались через чудовищную живую изгородь на участке Люти-Браванд и подкрались к спальне Венесуэлы.

Венесуэла была приемной дочерью Люти-Браванд, моей соседкой и единственным человеком, о котором я помнил все – ее любимый цвет, любимое дерево, любимый инструмент для работы. Ей было девятнадцать, она проходила обучение в компании, занимавшейся сносом зданий (долбежка, обкуска, подрыв железобетонных конструкций и кирпичных стен) и здорово разбиралась в технике. Некоторые говорили, что она со странностями, но разве это что-то толком объясняет? Возможно, Венесуэла и вправду была чудаковатой. В четырнадцать лет она подбила нас с Юлианом ходить с ней по району и взрывать почтовые ящики у домов, где жили мучители животных. Когда Нойеншвандер в блин раскатал перед своим гаражом черепаху Юлиана, Венесуэла надвинула бейсболку на лоб, и мы уже знали, что скоро снова будем вовсю сверкать пятками и путать следы. Венесуэла притащила средство для мытья полов, батарейки из фонарика, свечу зажигания из газонокосилки, ржавый будильник и ветошь, и спустя четверть часа почтовый ящик Нойеншвандера годился разве что для металлолома. В отместку Бальц (отпрыск Нойеншвандера) украл пастушью собаку Люти-Браванд. Узнав об этом, Венесуэла схватила штурмовую винтовку и патроны отца и двинулась к дому Нойеншвандеров для осады Вальца (который забаррикадировал дверь и спрятался под кроватью). Осада длилась без малого два часа и была снята только после прибытия специального отряда полиции.

Втайне я называл Венесуэлу морской звездой, потому что, во-первых, я в нее втюрился, а во-вторых, опасался, что она рассыплется в прах, если долго пробудет на сухом воздухе. У нее был тонкий эльфийский нос, глаза коричневые, как древесная кора, и груди, слишком маленькие для лифчика. Такая хрупкая, что я бы с удовольствием облепил ее всю наклейками вроде «не кантовать», «не сгибать» и «верх тут». Казалось, она вот-вот сломается. Я не к тому, что морские звезды тоже могут сломаться, но жизнь все-таки мало похожа на тихие глубины, где обитают морские звезды. В действительности Венесуэла, конечно, отнюдь не нежная натура, которую любой может обидеть, – она настоящая львица, не страшащаяся ни смерти, ни закона, ни Вальца Нойеншвандера, и удар у нее вполне мог соперничать с искусством метлы Эрйылмаза. Кстати сказать, женщина, которая способна хорошенько тебе врезать, становится очень и очень сексуальной.

Юлиан стал обстреливать окно спальни лесными орехами. Внутри загорелся свет, и можно было видеть, как Венесуэла, еще теплая ото сна и непричесанная, потянулась и, отпихнув дряхлого, тугоухого зеннен-хунда, устроившегося на одеяле, встала с кровати. Она подошла к окну, и мы замахали ей руками. Натянув на себя какую-то одежду, она открыла окно и затараторила:

– Франц, эй ты, грустный пистолеро! Юлиан, рада тебя видеть! Классная прическа!

Юлиан преданно опустил глаза.

Венесуэла довольно хихикнула.

– За братьями Обрист девчонки шеренгами сигают в реку. По крайней мере, я бы этому не удивилась.

– Река! – с восторгом воскликнул Юлиан.

– Да, такое длиннющее озеро с лебедями, и они там гогочут и бьют крыльями. Если хочешь, мы приманим их к берегу и будем кормить марципаном…