Сергей Корнев - Дофамин. О любви и нелюбви

• Название: Дофамин. О любви и нелюбви
• Автор: Сергей Корнев
• Жанр: Русское современное

Книга содержит рассказы о современном человеке. У каждого рассказа своя тема и свои герои. При этом они связаны общей идеей – человек как он есть: откровенно, неожиданно, иногда страшно. Искренне о любви и нелюбви.

---

Характерно, что «интересные» места «свободной любви» еврей преподносил интересно – живо и вкусно, но лишь дело доходило до «бла-бла-бла» сам терял интерес, отделывался словоблудием и нудятиной. Поэтому «бла-бла-бла» я нещадно перелистывал. И, перелистывая, сентиментально поглядывал в сторону противоположного сиденья. По пути. Неотступно «идя» на запах женщины.

Её тёмные волосы были небрежно убраны назад, и отвалившиеся тоненькие локоны трогательно ниспадали на обнажённую шею. Её смуглая кожа на фоне зябкой сырости заманчиво дышала солнечным теплом. Её чёрные глаза, утопая в длинных ресницах, ярко струились искорками неведомой мне беспечности. Её по-девичьи незатасканные прелести, обтянутые внизу огненно-красной юбочкой и цвет в цвет курточкой-пиджачком вверху, неподдельно играли женской силой, а золотые серёжки-висючки в ушах в такт покачивались легонько – туда-сюда, туда-сюда.

У неё зазвонил телефон. Такой – беленький, модненький, с серебристым «яблоком».

– Алло! – обрадовалась она. – Милый, я в третьем… ну да, а что? Пусть трещит, зато есть места. И что? Людям не нравится, что он трещит, а мне всё равно. Что? Да, я заняла.

Через минуту прибежал лысый. Разважничался.

– Народ не поймёшь. Вчера обязательно всем куда-то надо было, а сегодня чё же? Дождя испугались? Терпеть не могу электрички. Пока доедешь, настроение портится так, что работать неохота. Хорошо, на следующей неделе машину наконец-то заберу из сервиса.

Его важничанье фальшивило настолько очевидно, что я не смог подавить в себе невольную усмешку. А впрочем, мне и хотелось усмехнуться открыто. Чтобы они видели. Чтобы он видел. И чтобы видела она.

Но, похоже, моя насмешливая гримаса не понравилась им обоим. Лысый сердито побагровел, а девушка неожиданно окатила меня волной ядовитого холода. Обидно очень. Учитывая позавчерашние взоры, полные загадочного вожделения.

И тем ещё обиднее, насколько быстро её холод и яд превратились в тепло и сладость, когда повернулись фронтом к лысому.

– Мне кажется, тебе Витя настроение портит.

– Ага. Вместе с Захарчуком. Этому вообще ничего не надо, только дрыхнет на работе.

– И мне ничего не надо, я тоже спать хочу, – она уронила голову ему на плечо, из-за чего у неё донельзя задралась юбчонка, обнажив белое кружевное бельё. – Ты сейчас на Маяковского или сразу в «Духов Лес»?

Он, настороженно смерив своим тяжёлым, давящим взглядом сначала меня, потом мой портфель, обнял её затянуто-вальяжным движением и уставился в безрадостное окно. Выдержав паузу, отчеканил, как из «калаша», короткими очередями:

– На Маяковского мне надо. Часа на полтора. Потом в Каменево заказы. В «Духов Лес» пусть Витя прётся. Или Захарчук.

В общем, так мы и ехали. Лысый залипал, глядя в окно. Его девушка уснула у него на плече. А я вертел башкой – от своей нудной книги к её кружевным трусам. К трусам особенно часто, когда попадались «высокие истины»: бла-бла-бла «свободная любовь», бла-бла-бла «исключительность» и бла-бла-бла «прогрессивность». Само собой засмотрелся – не оттащить.

Я настолько потерял всякий страх быть уличённым, что не заметил, как она открыла глаза. И всё поняла: где мне «интересно».

Но – удивительно – ни капли смущения или негодования. Ноль эмоций. Отпрянув от плеча лысого, неторопливо поправила волосы и промурлыкала сонно:

– Заснула… Где едем-то, Саш?

И только потом слегка одёрнула юбку.

– Голубево проехали, – сообщил он, зевая.

Она снова посмотрела на меня. Как-то странно – бесчувственно, но цепко. Завораживающе. С животной пристальностью. Да, именно – так смотрят животные. Потому бесчувственно, что трудно понять, уловить чувства, движущие ими. Потому завораживающе, что трудно оторваться от этой бесчувственности.

– Вы читаете про Лилю Брик? – вдруг обратилась она ко мне запросто, без расшаркивающейся неловкости, словно мы были знакомы сто лет, чем снова застигла меня врасплох.

– Э-э… Что, простите? – растерялся я.

– Я случайно заглянула в вашу книгу. Там про Лилю Брик?

– А, да… Правда, в совокупности с мужем и Маяковским. А что?

– Ничего. Мне просто очень нравится Лиля Брик.

Она чувственно потянулась, выгнув спину. Её прелести заиграли женской силой, а золотые серёжки-висючки в ушах легонько качнулись в такт – туда-сюда, туда-сюда. Юбчонка опять задралась. Кружевное бельё опять полезло наружу. Вместе с двухдольной складкой «того», что под ним.

– Почему?

– Не знаю. Наверно, из-за её исключительности. Или прогрессивности. Свободные женщины не могут не нравиться, не правда ли?

– Не правда, – я наконец-то пришёл в себя. – Не могут не нравиться красивые женщины. А Лиля Брик – некрасивая. На мой вкус. Совсем.

– Ну, на вкус и цвет товарища нет, – удовлетворённо улыбнулась она, справедливо приняв мой комплимент «красивым женщинам» и на свой счёт. – Что тут поделаешь… Видимо, Маяковский и Осип Брик вам не товарищи. Совсем.

Лысый, приревновав, отлип от окна.

– А кто такая Лиля Брик? Певица, шоль?

Спросил – всё равно что первоклассник на уроке обделался. Штаны мокрые. Большая нелицеприятная лужа под партой. Учительница ахает. Класс ржёт. Ужас.

Даже угрюмые пенсионеры оживлённо переглянулись. Я, естественно, промолчал, оставив почётную роль назидателя его подруге. Но у неё это плохо получилось.

– Саш, ну помнишь, Косорукина Салову в «контакте» на стену видюшку кинула?

– Косорукина твоя – дура, – подумав, пробурчал он.

– А Салов твой – не дурак?

– Ладно, Ань, всё. Лиля, ляля, леля. Ерунда какая-то.

Они обиженно отвернулись – как друг от друга, так и от меня. Пенсионеры тоже враз поникли, вернув на свои лица прежнюю уныло-кислую угрюмость.

Я глубоко, с вежливой участливостью, вздохнул и продолжил перелистывать про «бла-бла-бла». Через силу. Ради «скальпа».

Проехали Минайск. Двадцать минут до города. Крупными каплями-плевками забил в окна дождь, гулко перерастая в ливень. Потемнело так, что читать стало невозможно.

Обиженные вроде бы понемногу оттаивали. Лысый, вытянув руку на спинке сиденья, бодро отстукивал пухлыми пальцами что-то маршеобразное. Девушка очаровательно стреляла глазками по всей перспективе вагона. Направо, налево, прямо. Чуть в сторону, чуть вниз, чуть вверх. Меняла дальность обстрела, как свет фар – ближний, дальний, ближний, дальний. И заново – направо, налево, прямо.

Прямо «прямо» был я. Измотанный её очаровательностью до отупения. До бессильной иссохлости – будто прошлогодняя трава в период майского зноя, колеблемая даже лёгким, случайным дуновением в переливах жаркого солнечного испарения. Какой тут, к чёрту, огнемёт! Хватит и спички, чтобы сгореть дотла.

Первым примирился, заговорил лысый.

– Ань, тебя откуда забрать вечером?

– Как обычно, Саша, – ответила она. – В кафе у Акунишвили буду тебя ждать.

И вмиг, страстным порывом, крепко прижалась к нему и поцеловала в губы. Продолжительно и влажно. А когда он, увлекаясь страстью, на самую малость припал к её шее – за ушком под одной из серёжек-висючек – притянула к себе мой иссохлый взгляд глазами, неистово горящими истомой близости.

Я закрыл книгу, открыл портфель, убрал книгу в портфель, портфель положил на колени. Эрегированный «огнемёт» оттопырил брюки, бесстыдно слюнявя ткань половыми соками. И сжигая меня внутренним огнём, пытающимся извергнуться вон, но не находящим выхода.

Безвыходность принесла отвратительную физическую боль, нывшую накатывающими из недр плоти волна за волной спазмами. Теперь ни до чего. Ни до кого.

Лысый и его девушка ушли как-то незаметно. Пока я догорал и во всполохах своего пламени не хотел видеть никого и ничего. Пока во мне не образовался пепел, подхваченный сумбурным ветром толпы и выброшенный им в город.

Пятница

Есть у женщин такая порочная черта – идти, например, под ручку с «любимым-милым-дорогим-единственным» и ловить глазами глаза проходящих мимо «интересных мужчин», пока тот, кто рядом, почивая на лаврах «любимого-милого-дорогого-единственного», потерял бдительность. Ловить теми самыми глазами, с которыми на ложе соития произносится это «любимый-милый-дорогой-единственный» своему дураку. Глазами, податливыми на контакт.

С тех пор, как я на опыте познал, для чего человеческий род делится на мальчиков и девочек, меня стали до глубины души выбешивать взгляды двоих украдкой от третьего. Если просто со стороны.

Если ты второй из «двоих» объект, то ко всему прочему ещё и совестно. Если опомнившийся «третий», то до боли обидно. Если первый из «двоих», инициатор, то чувствуешь у себя внутри подлость. Жадную беспринципную гадину. Подлость – крайняя форма лицемерия, лицемерие деятельное.

У женской подлости, как у кошки, девять жизней. Она безгранична и ненасытна. «Жизни» чаще всего измеряются мужиками. Когда «жизнь» сгорает, происходит процесс реинкарнации. После неё – всё, чистый лист. Новая «жизнь». Старая же предаётся безжалостному форматированию, забывается и выбрасывается, как поношенные трусы. Пока «жизнь» горит, женская подлость скрупулёзно, один за другим, открывает новые каналы для очередных «жизней». Чтобы открыть канал, надо заглянуть в него. Глазами, податливыми на контакт.