Алекс Май - Заблудшие дети Perestroiki. История первой любви

• Название: Заблудшие дети Perestroiki. История первой любви
• Автор: Алекс Май
• Жанр: Современные любовные романы

Посвящается моему поколению – тем, чей период взросления выпал на последние годы перестройки. Какими мы были «лопухами», да? Но это была наша юность, и я постарался бережно сохранить её – не для наших, уже выросших детей, а скорее, для нас самих. Чтобы мы помнили те годы, и при желании – могли бы снова вернуться в них, на время прочтения. Это честная книга. В ней – наши глупые искания и стремления. В ней показаны мы, пусть и не все, но какая-то часть нас. Это и веселая, и очень грустная книга.

---

Вот так это и происходит? Неужели это, наконец, случилось со мной и самой прекрасной девушкой на свете?

8

После обеда пошли гулять. Заходили в магазины, чтобы купить какие-то необходимые вещи… Беженцами приехали мы в Питер, даже зубных щеток не захватили.

Перекусив в кафе, вернулись в общежитие, немного отдохнули, а вечером Рюник пригласил нас, как он выразился, – на «гульбище», к его знакомым.

Эх, какие прекрасные коммунальные квартиры находились в самом центре Питера. Ободранные обои и тоскующие по краске обшарпанные полы – мелочь, не достойная внимания. Не в них дело. Коммуналки – отдельная многоголосая лихая песня!

Друзья Андрея впечатлили. Казалось, квартиру заняли, оккупировали, если хотите, десятка два разношерстных неформалов. Не исключаю, что там проживали и так называемые «нормальные» граждане, но мы их не видели. Может, они прятались в кладовке?

Первым делом нас подвели к ценной «реликвии» – дивану, на котором якобы любил сиживать сам БГ. Синий, обшарпанный и продавленный диван выглядел жалко, как состарившееся больное животное. Прослушав небольшую лекцию о Борисе Борисовиче и диване-памятнике, присели на оный и, сдерживая ехидные смешки, изобразили на лицах ожидаемые от нас эмоции, что-то вроде: «Да, понимаем, это – самый крутой диван в мире. Сам БГ… Супер! Никогда не забудем. Спасибо большое!». Немного поерзали задницами по скрипящему дивану и пошли в другую комнату, где громко звучала музыка, кто-то предлагал скинуться «на винишко», а кто-то говорил о «хэше». А минут через двадцать мы уже курили, танцевали какие-то безумные танцы и в небольших перерывах пили «винишко», куда уж без него. «Анапа», «Портвейн» – самые дешевые «винишки» тех лет, но, как и плавленые сырки, ставшие легендарными… Ночевать остались там же. Завтра у Рюника выходной. В школах – тоже. Хотя нам-то какая разница?

Незаметно, веселым галопом промчались две недели. Мы посетили почти все значимые места Питера – Эрмитаж, рок-клуб на Рубинштейна и «Аврору». Сходили на несколько концертов. Днями, до позднего вечера, бродили по городу, тусовались с новыми знакомыми, а ночью, тренируясь в использовании самых изощренных шпионских приемов, минуя бабок-вахтерш, возвращались в давно согретую комнатку, где нежно и аккуратно любили друг друга.

И вот сидим как-то, в комнате Андрея…

Вдруг дверь распахивается настежь, без стука… На пороге – целых три милиционера. Нас нашли? И тут мы перепугались. Милиционеры водили носами, принюхались, словно втягивали в себя для последующего анализа пробы воздуха. Нанюхались, многозначительно переглянулись, посмотрели на крест с немецкой каской, перевели взгляд на череп на полке, потом – на книги Кастанеды… Снова переглянулись. Мы с Таней замерли, прижавшись друг к дружке. Через пару минут выяснилось, что милиция пришла за соседом Андрея, тем самым, пустоглазым, который не понравился мне с первого взгляда. Как оказалось, он давно и серьезно страдал небольшим хобби – ходил ночами по питерским дворам, взламывал фомкой автомобили и тащил из них разную всячину. Вот почему под кроватью валялось так много магнитол с оборванными пучками разноцветных проводков.

Самое обидное заключалось в том, что из-за этого мелкого воришки пострадали и мы, ведь наши паспорта остались в Мурманске… Кто мы? Студенты? Нет… мы… мы… Саша и Таня, мы… Хлип. Хлип-хлип.

Предъявите документы, Саша и Таня.

Догадываетесь, что было дальше? Нас отвели в отделение, доблестные милиционеры, выпытав телефонные номера, позвонили родителям, те несказанно обрадовались и пообещали прилететь в Питер первым же рейсом.

Подвела нас погода. Летная…

Потом – славный скандал. Целое Скандалище!

Мамы нервно кричали, пытаясь выяснить, кто на кого дурнее влияет – я на Таню или Таня на меня. Мы же стойко, как взятые в плен партизаны, молчали, хотя и знали правильный ответ – никто ни на кого не влиял, а если и влиял, то только в лучшую сторону… Да вот как им это объяснить?

Чувствуя себя опасными преступниками, угрюмые, под конвоем, вернулись глубокой ночью в Мурманск.

Насыщенный морозом, по уши утопший в сугробах Мурманск разительно отличался от сырого, с подтаявшими проплешинами Питера. Да, за время нашего отсутствия навалило целые горы снега, который теперь если и растает, то только в середине мая, а то и позже…

На входе в аэровокзал увидел отца.

Батя, с возвращением! Загорелый, как Крокодил Данди, отец обнял, обхватил своими ручищами меня и Таню, отчего на душе сразу полегчало… Я понял, что у нас есть союзник.

И все же…

Как мы ни противились, как ни умоляли, но нас разлучили. Часов на двенадцать, не более, но мысли об этих часах мгновенно обросли серым мхом вечности. Сердцу стало душно, нехорошо, словно грудь заковали в тесные, не по размеру маленькие латы.

Перед тем как сесть в такси, мы долго и демонстративно целовались, желая показать родителям, что отныне они могут делать, что угодно, хоть через речку прыгать, но мы… Не сильно мы, в общем, обращаем на них внимание. А целоваться можем часами…

Две машины неслись вьюжной ночью, соблюдая приличную дистанцию.

В той, что ехала первой, сидела Таня с родителями. Когда «Волга», в которой находился я со своими, свернула направо, а Танина поехала прямо, по Кольскому проспекту… Тогда мою голову избрали для размножения делением или почкованием жуткие мысли – мы больше никогда не увидимся, я больше не буду целовать ее губы и длинные ноги, обтянутые купленными в районе «Гостинки» чулками… Все в таком вот мрачном духе. Чушь, конечно, но она чушь не давала покоя, доводила до умопомрачения, и я очень пытался, но никак не получалось свернуть ее скользкую шею…

Приехали домой, сели ужинать, после чего отец попросил маму оставить нас наедине и налил в бокальчики виски…

Бульк, бульк.

– Будешь? – осторожно спросил он.

– Буду, чего спрашиваешь?

– За встречу…

Выпили.

Он удивленно разглядывал меня, будто это не я – его сын, а кто-то другой, чужой и незнакомый.

Ну что? Разглядел? Узнал?

– Всего полгода прошло, а ты так вырос. Девушек воруешь, водку пьешь. Всего полгода… – произнес отец и закурил.

– Всего? Всего полгода? Что поделаешь… – нервным, неожиданно задрожавшим голосом ответил я. – Такая вот судьба у детей моряков. В год вижу отца два-три месяца. Зато расту быстро и незаметно. Как трава…

Стоп. Так нельзя. Неправильно это. Он-то в чем виноват? Разве в том, что в молодости не ту профессию выбрал. Типичный морской волк с вечным загаром. И вечные, как и этот золотистый загар, скандалы с матерью, которую всю жизнь, сколько себя помню, не устраивала такая семейная жизнь. «Я всю жизнь одна с ребенком! – кричала она. – А тебя ничего, кроме моря, не интересует!» Впрочем, до развода дело не доходило, поскольку любили они друг друга по-своему, по-мурмански, если хотите.

В Мурманске почти все семьи такие, ненормальные… В жертву Нептуну принесенные.

Да и Таня моя из такой же семьи. Наши отцы когда-то ходили по морям на одном судне, вот откуда дружба велась.

Детям моряков завидовали, а зря… Слишком дорого платили мы за вызывающие зависть японские магнитофоны, заграничные шмотки и мои любимые пластинки. Слова «йогурт» никто не знал, ароматную, тающую на языке вкуснятину из пластиковых стаканчиков называли по-простому – кефиром. Потом стаканчики мылись и использовались в качестве посуды на пикниках. А жвачка! Почему сейчас, когда страна завалена всем, чем только возможно, я не вижу на прилавках резинку сортов «Super Bazooka» и «Adams»? Из «базуки» надувались огромные, во все лицо, ароматные и совсем не липкие пузыри. Я посылал ее другу из Подмосковья – брал розовый кубик, плющил молотком, а потом клал между двумя листами бумаги. Друг отвечал в письме: «Очень вкусная, только бумага к ней прилипла». Лет по семь нам тогда было. Отгламуренная ныне Москва казалась безвкусно одетым колхозом. А еще остались в памяти наборы французских духов, которые так любила мама. Длинная узенькая коробочка красного бархата. Откроешь, а оттуда вьется тонкий неземной аромат. Внутри – штук десять маленьких флакончиков разной формы и картинка с видами ночного Парижа на оборотной стороне крышки.

Теперь главное – компенсировало ли материальное изобилие семейные проблемы? Отвечаю – не компенсировало. Я понимал это уже тогда. Большинство мурманчан, среди которых осталось так много друзей, не могут понять этого до сих пор. Порт работает. Корабли по-прежнему бросают прощальные гудки и под тоскливые крики чаек надолго уходят в море. Впрочем, отвлекся я…

– Зря ты так, сынок, я же не виноват, что так получилось. Другие же семьи живут…

– Да я и не виню, дай сигарету, – попросил я.

Когда отец уходил в рейс, я еще не курил постоянно, так, баловался тайком.