Казимеж Тетмайер - Ha горных уступах (сборник)

• Название: Ha горных уступах (сборник)
• Автор: Казимеж Тетмайер
• Жанр: Литература 20

«Однажды, в начале ноября, страшный ветер, бушевавший в горах три дня и три ночи, наломал столько деревьев в Татрах, что местами целые склоны были завалены сосновым буреломом… Лишь кое-где торчали буки с замерзшими листьями, державшиеся на глубоко ушедших в землю корнях. Потом пошли дожди, потом снег, и раз ночью, к концу ноября, стало сильно морозить…»

---

– Видели?! – спросил он, запыхавшись, но громким голосом.

– Здравствуй, крестный! А что нам было видеть?

– Ночевал я с детьми! Видели?

– Да как же нам отсюда было видеть?

А у Зоськи сердце дрогнуло в груди от мысли, которая у неё мелькнула.

– Зарево? – спросила она.

Старый Нетопырь торжественно кивнул головой и ответил: Зарево!..

А потом прибавил: Два хозяина, сынка, с дымом ушли!..

И тихо стало в разбойничьей избе, даже Михал Каминский широко раскрыл глаза, хоть он мало чему дивился.

– Поджег?!

– Ага! Зашел я к Ендреку, стучу в окно… – Кто? – я, отец! – иди к черту! – Иду к Яську, они там рядом. – Кто?

– Я, отец. – Ну тебя к черту, или к Ендреку! – был я там! – Ну, так убирайся к черту! – я уж дальше не пошел. Горелка мне тоже голову туманила. Эх, – подумал я, – не пойду я по воду ни к Стаську, ни к Кубе, ни к Яхимку, ни к Марине; я уж с вами останусь. Постойте вы, хозяева!..

А тут у меня в глазах Лущики Яркие – Юзек покойник, которого за среднее ребро в Микулаше повесили, и Сташек покойник – так и пляшут. Эх! Провели вы меня, безмозглые сынки, вы, старшие, когда я вам наделы оставлял! Взял я огниво, трут поджег. Загорелось в одну минуту!

Он повернулся от двери к долине и поднял руку.

– Хозяева! Нищие! Выгнали вы меня, – позоришь-мол нас ты, старый вор, разбойник! Сынки! Месть вам за то, что я мыкаться должен! Месть! Теперь будете от голоду дохнуть – хозяева, нищие! Погорельцы!

И он тряс сухой, костлявой рукой в сторону деревни, а глаза у него страшно горели и дрожали его узкие, продолговатые губы.

Тем временем Каминский натягивал струны на скрипку и бормотал:

– Все хорошо, крестный, только вот зачем ты вчера всю горелку выпил?.. Ничего не осталось.

* * *

Потом пришел конец и самой избе.

Начали рубить леса под Кошистой горой, пастбища устраивать, избы строить.

Опустела разбойничья изба, никто её не чинил. Однажды осенью горный ветер сорвал и поломал крышу, стены после этого стали чернеть и гнить. Поросло все кругом всякой травой, и сквозь щели в стенах начали пробиваться зеленые, угрюмые листья лопуха, потом внутри стала расти трава и голубые, сапфирные цветочки. Мох, грибочки от сырости поползли по стенам и осеребрили их бледной зеленью. Расплодился около них ржавый, грустный щавель и темная, сонная крапива. низкие стены стали исчезать летом в густой траве, а зимой под сугробами снега – и с каждым годом все больше и больше. Горный ветер потом разрушил две стены, южную и западную; две другие рухнули через несколько лет под тяжестью снега. Лопух, трава, щавель, крапива, голубые и сапфирные цветочки, белые горные ландыши покрыли весной кучу бревен. Земля стала втягивать в себя гниющее дерево, и через несколько лет от разбойничьей избы не осталось и следа.

Осталась только память о ней, вместе с именами Лущиков Ярких, Косли Горного, или Гонца, Зоськи Моцарной, охотника Самка Зрячего, печального Яся и Терезы Слодычков, да старого Нетопыря из Грубого, который отомстил недобрым сыновьям.

О Марисе Далекой

Ясек славно на скрипке играл, да и песни складывал так, что днем с огнем такого другого не сыскать. Об его игре и песнях молва зашла далеко, знали его хорошо и в Марушине, и в Кравшове, и в Дянише, и в Костелисках… Бабы ведь так и льнут к людям, о которых слава по миру ходит; не даром говорят про таких: глазком подмигнет – с ума сведет. Ну, и к нему девки льнули, – и из баб не одна на него все глаза проглядела. Он и сам от них был не прочь, не дурак парень, да больше так все: с глаз долой, из сердца вон. Замуж за него богатейшие девки хотели, а он и в ус себе не дул, хотя у самого ничего не было, разве то, что получит за свою игру на свадьбе, или в корчме, а то заработает топором, пилой или рубанком, – на все был мастер. Уж такой у них норов, у музыкантов. Что им не по нраву – даром давай, не возьмут: а уж если понравится что – душу отдадут, хоть черту. И ничего с ними не поделаешь, что с твоим дурачком.

Немного Ясек небо коптил в той деревне, откуда был родом. Все шлялся, а особенно летом, когда стада в горы выгоняли, Везде его знали, – придет, сыграет, новым песням научит. И куда он ни придет, всюду его и девки, и бабы не то, что в губы, а руки ему целуют, на колени перед ним падают, как перед иконой. Такое уж он счастье имел. Да только сам он все больше смеялся над ними, и, хоть случалось и ему самому бегать за ними, а никто все-таки не знал, что у него на сердце.

А когда он, бывало, останется один, так что никто его не слышит, высоко ли в горах, глубоко ли в лесах, – сейчас вытащит скрипку из-за пазухи, заиграет, затянет песню на особый лад, как в Татрах поют, по деревням… Так поется она:

Я хожу, хожу по скалам, –
Уж ты, скрипка, пой! –
Вниз гляжу со скал высоких,
Мир весь подо мной…

Вниз гляжу со скал высоких, –
Скрипка, пой звончей! –
Из груди бы сердце вынул
Угля горячей!..

Из груди бы сердце вынул, –
Уж ты, скрипка, пой! –
Я бы сердце отдал милой,
Только нет такой!..

Нету милой, нету милой, –
Скрипка, пой звончей! –
Я гляжу со скал высоких,
Как бежит ручей…

Так и плыла она, Яськова песня.

Повстречался раз Ясек с Марисей Хохоловской из Костелиск; она под Орнаком коров пасла. Странная была Марися Хохоловская – никто другой такой девки и не видывал.

Сядет она, бывало, на камень или на пень, глядит куда-то… – да полдня так и просидит. Дома-ли, в избе, или где у стены – то же самое.

Глаза у неё были синие, мглистые; кажется, смотрит, а ведь знаешь, что ничего не видит. Скажешь ей что-нибудь, сразу повернет голову, улыбнется, да заговорит так сладко, так хорошо, словно меду на сердце польет.

Плясать-ли пойдет, на свадьбу-ль придет, она и с парнями пересмеиваться будет, да только видно, что не то у неё в голове, что не тут её мысли…

А всего больше любила она сидеть где-нибудь одна коров пасти, или запереться дома, в каморке. Ляжет на траве или на кровати, закроет глаза и лежит. Называли ее Марисей Далекой за то, что уходила она куда-то далеко от мира.

Были такие, что взять ее в жены хотели; девка она была красивая, рослая, стройная, как цветок, домовитая, скромная и богатая. Она благодарила и отказывалась:

– Проси ты меня на свою свадьбу с другой, а я тебя на свои похороны позову, – говорит и улыбается так грустно, словно цветы вянут, и так светло, словно вода блестит в ручье.

Было ей двадцать три года, – так она и жила.

И когда Ясек-музыкант повстречался с нею под Орнаком, он уж не пошел в тот год никуда. Остался в Костелисках и сидел там, – все пел:

Радости-утехи я не сею в поле,
Кто ж меня утешит в моей горькой доле?..

И все-то он смотрит на Марисю Хохоловскую, а стоит ей взглянуть на него, как у него скрипка задрожит в руках и он перестает играть, словно у него пальцы замерзают. А девки толкуют промеж себя: – эх! Влюбился наш Ясек в Далекую Марисю! Пожалей его, Боже!

И завидно им было; ведь девка – шельма такая, что, хоть и сама подчас не хочет, а другой завидовать будет. Бывают и не такие, да мало.

А Марися не то, что не рада была Яську; – нет, иногда даже казалось, пожалуй, что она и рада встретиться с ним, да только, много ли тут любви было, Ясек никак понять не мог.

Говорит с ним; играет он – слушает, иногда и сама попросит сыграть, а иногда шепнет потихоньку:

– Сыграй мне о том Янке, что волов пас.

Попросит, и сейчас побледнеет.

Он играл ей эту песню. Знаете?

Уж как нас волов я в поле, где зеленый дуб стоит,
Красна девица приходит: ты зачем тут? – говорит. –
А затем я тут, что надо, – а тебе то знать к чему?
Красна девица лишь знает, да не скажет никому.
А коль скажет, так и скажет, на себя наговорит,
Ведь сама мне говорила: приходи, где дуб стоит!

Играл он ей час, два, не переставая; она слушала и только все бледней становилась.

А потом говорила: «спасибо» и уходила.

И пряталась куда-то, так что никто и найти её не мог.

– Эй, Ясек! Не взять тебе игрой Марисю! – говорили девки.

– А все лучше хоть поиграть ей, чем-с вами целоваться, – отвечал он им.

– Эй, Ясек! Жаль тебя!

– А мне хоть умереть для неё, – и то не жаль!

– Не судьба тебе с ней…

– Но есть Преображение Господне чудесное на небесах.

А потом уйдет куда-нибудь, да как грохнется где-нибудь под сосной лицом оземь… Просто жаль было парня!..

Старик горец, Тирала, умный мужик (он капралом у царицы Терезы в драгунах служил), сказал раз, глядя на Яська-музыканта, когда тот под сосной лежал:

– Эти музыканты – какой-то совсем чудной народ.

Бывают из них и умные, да мало, – за то уж как попадется дурак, так хуже самого черта.

Был у нас в полку, в третьем эскадроне, горнист, молодец – парень, чех… чудно́ его как-то звали… Недопил… что-ли?.. Имя ему было Карл… И вот как полюбил он одну девку, служанку, в Вене: бух с моста в Дунай!