Владимир Глянц - «Дыхание Чейн-Стокса» и другие рассказы

• Название: «Дыхание Чейн-Стокса» и другие рассказы
• Автор: Владимир Глянц
• Жанр: Русское современное
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-98604-379-1

О чем эта книга? Она о любви. О любви автора к своему детству, родным. Некоторые страницы детской тетради дышат подлинным лиризмом, другие – полны драматизма. Сложней обстоит дело с пьяной тетрадью. Детство кончилось. Чтобы измерить границы свободы, герою приходится опускаться и в преисподнюю. Но надежда никогда не оставляет героя.

---

Очевидно, мой оголтелый пацифизм был написан на моем лице слишком крупными буквами, и Смирнов прочитал их.

– Ты что? Забоялся? Или не хочешь на войну? – чуть поддразнивая меня, спросил он.

– Почему не хочу, хочу. Даже очень. У меня уже и спички есть. Десять коробков.

В другой бы, более прозаический момент Смирнов от зависти, что у меня десять коробков спичек, сдох бы. Но он уже широко загулял.

– Дурак! Ты думаешь, на войне без твоих спичек стрелять нечем? Там нам дадут самые настоящие пушки. Калибра семнадцатая-восемнадцатая. Здоровенные такие.

– Сам ты дурак, если не знаешь, что даже в разведку не ходят без спичек. Их еще специально воском заливают.

Опять разговор со Смирновым смутно встревожил меня. Что я в самом деле такое? За Ленина жизнь отдать не хочу, то есть хочу, но не очень. Теперь если война с америкашками… На войну-то хочется, на войне ведь дико интересно, и поэтому очень хочется на войну. Но на взрослую, как в кино, страшновато. «Вот если только организовать детскую, между советскими и американскими детьми», – слабо подумал я, пытаясь спасти остатки своей чести…

В школе было темно и мрачно. Ребята ходили какие-то потерянные. Свет очень хмурого дня едва окрашивал школьные коридоры. Вдруг началось. Кто-то сказал первый: «Лучше бы я умер», – и пошло: «Лучше бы я, лучше бы я». На меня это подействовало, к тому же чувствуя свою еще ту, старую вину перед Лениным, я тоже сказал и раз, и другой «Лучше бы я». Но такая солидарность чувств не бывает слишком продолжительной. Произошло что-то новое. Вдруг кто-то спросил: «А ты отдал бы жизнь за Сталина? Только честно. – Ну. – Что ну? Честное сталинское? – Честное». Это был совершенно стихийный, никем из взрослых не организованный и не направляемый взрыв чувств. И сначала желание отдать свою жизнь за вождя высказывалось свободно. Но потом кому-то пришло в голову, как бы собрать подписи под этим горестным чувством, слегка организовать неорганизованное. А там и потребовать: «А ты бы отдал жизнь за товарища Сталина?»

Больше всего мне досталось от Пантюшина. Пантюшин, что было очень неприятно, безжалостно договаривал свои мысли до самого конца:

– Глянц, ты отдал бы жизнь за товарища Сталина, чтобы он жил, а ты умер?

– Ну.

Не мог я почему-то, как другие, просто сказать «да», чтобы он отвалил. Хотя все это было не совсем всерьез, и никто реально не стоял по наши души где-нибудь в медпункте, держа в волосатых руках обнаженный скальпель.

– Нет, ты мне по-русски скажи: да или нет?

– Ну конечно. – Мне в эту минуту почему-то втемяшилось в голову: черный с белым не носить, да и нет не говорить.

– Ты что, не можешь сказать простое русское слово «да»? – пер на меня Пантюшин.

– Почему не могу? Могу.

– Так да или нет?

– Могу я, могу сказать.

– Так скажи.

– Что тебе сказать?

Свой вопрос Пантюшин давно поставил, и поставил его передо мной, и вдруг почему-то спрашивают его. Это его немного сбило с толку, и не совсем уверенно он сказал:

– Не мне сказать, а товарищу Сталину.

– Ну ты, Пантюшин, даешь. Сталин же умер! Хочешь, открою стра-а-ашную тайну?

– Ну.

– Смирнов записывет добровольцев на войну с америкашками.

– Ты че, ваще дурак? – заорал Пантюшин благим матом.

Видимо, я был первым, кто сегодня из-под него вывернулся, из-под этого хладнокровного убийцы молочно-восковых деток. Я быстро прикинул в уме, – он бы сгодился на роль того дяхана с волосатыми руками. А может, он расстроился из-за того, что идея записывать на войну, так неожиданно выскочившая словно из-под земли, была совсем-совсем свежей и сильно перекрывала теперь уже не новую идею отдания жизни за Сталина, практически хоронила ее?

Этот нескончаемый день с траурной линейкой в актовом зале, с неловкими взаимными расспросами ребят, от которых почему-то было стыдно: «А ты бы отдал свою жизнь за Сталина?» – был настоящим бредом в моей жизни. Уже уходя из школы, я зачем-то завернул в медпункт. Открыв дверь, я увидел обычную Прасковью Дмитриевну за письменным столом, на своем обычном месте.

– Тебе чего? – спросила она.

– Сегодня прививок не будет? – нашелся я.

– Иди-иди, не будет.

Мне не хотелось домой, и весь остаток дня я провел во дворе.

А смерть Сталина вскоре упокоилась в нашем, уже описанном мною, дерматиновом диване. Туда мама сложила, очевидно боясь их выбросить, все номера «Правды» с жирными траурными рамками. Со временем газеты желтели и становились на вид хрупкими. Постепенно желтела и переставала быть потрясающей новостью и сама смерть Сталина. Во всяком случае, мама, еще недавно благоговевшая перед ней, совершенно деловито и прозаически засыпала в диван, попадая временами и на неприкосновенные газеты, целую коробку ДДТ от клопов. Не очень-то доверяя этим подвижкам, я на всякий случай чрево дивана объявил для себя запретной зоной. Я никогда не дотрагивался до этих газет, я даже, если приходилось на них смотреть, бросал только косые взгляды. Смерть казалась мне заразной, как болезнь. Но болезнь не такая, какой болеют в общем-то неплохие ребята, вроде меня, а такая, от которой развивается жуткое и таинственное дыхание Чейн-Стокса.

Удивлял меня папа. Казалось, он вовсе не боялся смерти. Во всяком случае, эти газеты в диване не производили на него никакого впечатления. По-прежнему в левом углу дивана в старой, отслужившей свой век отпарке папа прятал (копил, собирал) деньги на летний отпуск для всех нас. Мы впервые собирались на море.

Жар большого асфальта

С Толиком Кривым мы как-то незаметно стали сближаться в конце мая. Наверно, мне уже понадобился учитель жизни, а ему – ученик. Он, помню, дал мне несколько ценных советов, где и как лучше искать бычки. Под его цепким, тренерским взглядом я нашел свой первый большой чинарик в приямке во втором дворе. Толик с удовольствием понюхал его и одобрительно сказал:

– Видишь, жирный бычок, больше целого. Смотри сюда, что написано? «Тройка». Самые дорогие сигареты. Глик! (В смысле – гляди-ка!) Мундштучок золотой.

Про мундштучок он мог и не говорить. Сам не слепой.

Чинарики и всякие иные предметы, едва попав к Толику в руку, приобретали неимоверно аппетитный вид (мой, кстати, стразу же куда-то пропал, словно у фокусника в рукаве). Им, чинарикам и бычкам, было хорошо в его небольшой и морщинистой, какой-то птичьей лапе. Я немного завидовал его дару небрезгливости. Благодаря этому свойству, к самым, казалось бы, отпетым вещам, даже добытым на помойке, я начинал испытывать любопытство и уважение. Может быть, родись он в другой среде, из него вышел бы археолог? И, наверное, археолог этот был бы неплохой. У Толика были все необходимые качества: пытливость, внимание, неторопливость, даже солидность.

Сколько ему было лет? Один Бог знает. Я думал, что он старше меня года на три, хотя ростом был даже немного ниже. Но если ему и было от силы лет пятнадцать, по его внешности никак нельзя было бы этого сказать. Морщинистой, старческой была не только его ладонь, но вся кожа на Толике. Лицо было желтоватое и тоже все в тонких морщинках. Один глаз, кажется – левый, был с белесоватым бельмом.

Ново-Басманная тогда была покрыта брусчаткой. Валерка говорил, что он еще не так давно ездил в свою Первую Ленинскую школу на трамвае. Сразу после моста через железку, у церкви он спрыгивал с трамвая на ходу и заворачивал к школе в переулок. Один раз он прыгнул неудачно и чуть не попал под машину. У брата, как и у меня – или наоборот, какая разница? – была своя коллекция страшных историй. Этот случай с трамваем возглавлял его коллекцию, когда вот еще чуть-чуть, и он мог бы погибнуть.

Мой детский сад находился сразу за церковью, и я знал, что в церкви – милицейский гараж. Хорошо помню стоящие в прохладном, пахнущем машинным маслом сумраке храма несколько мотоциклов с колясками темно-синего цвета. Помню, мне не казалось это противоестественным. Уже и в школьные годы я продолжал ходить к церкви за хлебом. Небольшая булочная присоседилась в изножии храма. Но никакого трамвая на Ново-Басманной я не запомнил. Запомнилось только, что, когда пустили третий автобус, взрослые почему-то с улыбкой, в которой была однажды обманутая вера, говорили: «в целях экономии». Они говорили так, словно в прошлом третий номер уже пускали по Ново-Басманной, причем пуск этот долго пропагандировали и объясняли большой экономией, а потом, ничего не объяснив, исподтишка сняли. Я не мог бы всего этого придумать, что-то в этом роде действительно было.

И вдруг все изменилось. На нашей милой улице появились большие бригады рабочих. День и ночь тарахтели компрессоры, и рабочие отбойными молотками выворачивали брусчатку. Другие складывали булыжники в кучи, потом их куда-то увозили.

– Валера! – как-то сказала мама. – Выбери-ка мне каменюку получше там, где ломают мостовую. Мне нужен гнет для капусты.

– Вовка, слышал, что мать говорит? – тут же, как обычно, перепоручил он это дело мне. По каким-то своим соображениям мама никогда не вмешивалась в эту своеобразную дедовщину.